Елена Николаева. Несколько жизней

Однажды во время репетиции открылась дверь и в зал вошел Евгений Миронов: «Ребята, а что это вы тут...

Однажды во время репетиции открылась дверь и в зал вошел Евгений Миронов: «Ребята, а что это вы тут делаете?» — «Репетируем». — «Ну покажите, что у вас там. —Мы показываем. — Хорошо. Беру!» Так получилось, что в это время Евгений Витальевич стал художественным руководителем Театра Наций и первый сезон открыл нашей постановкой.

Во втором сезоне «Знахаря» снимали такую сцену: мне надо было лечь в гроб. «Ты не переживай, мы стенку одну уберем», — пообещали реквизиторы. И вот приезжаю я на съемочную площадку, а это оказывается действующий крематорий. У меня паника: я не просто буду лежать в гробу, но еще и в крематории — это очень страшно. Кто-то из ребят дает мне успокоительное, но оно меня не спасает.

«Николаева, на площадку!» — командует Ярослав Мочалов, наш режиссер. Собрала всю волю в кулак, подхожу к дверям, вижу этот гроб на подставке, и ноги сами начинают идти в другую сторону. Сбежать не получилось, меня догнал Ярослав: «Слушай, вот когда я был в армии, то очень боялся собак...» И начинает какой-то совершенно дикой историей мне зубы заговаривать. Мы ходим кругами и так постепенно оказываемся уже на пороге крематория. Он продолжает что-то рассказывать, а я сама не замечаю, как ложусь в гроб. Меня обкладывают цветами, и тут я понимаю: сейчас умру.

«Только крышку не закрывайте, пожалуйста!» — умоляю реквизиторов, а они ржут — от нервов я забыла, что во рту жвачка. Лежала в гробу, вцепившись в свой мобильник, и выдувала огромные пузыри, которые лопались со страшным треском.

«С другой стороны, я ведь такое никогда в жизни-то и не увижу больше», — успокаивала себя, рассматривая высокий потолок ритуального зала. А сквозивший ветерок разносил по полу чей-то пепел... В такие моменты вся жизнь перед глазами проносится обрывочными воспоминаниями.

Вот мне шесть лет. Стою на сцене в гостинице «Салют» с двумя красивыми парнями-акробатами из маминого коллектива «Масленица». Я была влюблена сразу в обоих. Оркестр начинает играть «Ламбаду». Мы танцуем, все аплодируют, а один иностранец протягивает мне купюру — сто баксов: «Заработала!» И я беру — чего не взять-то? Прибегаю к маме. «Ты только посмотри, за один выход получила больше, чем я за неделю!» — улыбается она.

Вообще, артистические таланты в нашей семье от бабушки Зины — по маминой линии. Сколько ее помню, она всегда выступала в самодеятельности и много с кем дружила. Лещенко, Кобзон — в ее записной книжке были, кажется, все московские знаменитости. Своей она была и для артистов театра «Ромэн». Мы тогда жили неподалеку — в хрущевке на «Динамо». Помню, однажды бабушка пришла из театра с подарком — двумя цыганскими платьями. Одно, желтое, досталось мне, другое, голубое, — младшей сестре. Когда у нас дома собирались гости, «цыганочка с выходом» была нашим коронным номером.

Бабушка работала на фабрике «Свобода» директором и заведовала всей культурной деятельностью — организовывала выступления больших артистов. А летом была заведующей клубом в лагере «Сатурн». Там я, понятное дело, участвовала во всех концертах — и с младшими, и со старшими. И была, как мне казалось, настоящей звездой.

В четыре года родители отдали меня на художественную гимнастику в ЦСКА. Эти два года я до сих пор вспоминаю с ужасом — боль, слезы, первое сотрясение мозга. И очень жесткий тренер Дина Борисовна. На одну из тренировок я пришла после елки с бабушкой — каждую зиму она доставала билеты на самые крутые представления. На этот раз мне подарили огромную коробку с конфетами. Я была на седьмом небе от счастья, хотя дома у нас всегда были сладости из «Рот Фронта» — у бабушки и там были друзья. «Лена, вот это немедленно бабушке отдала! Жопу себе растить не нужно!» — отрезала тренер. Хорошо хоть конфеты сразу в мусорку не выбросила. Как же мне хотелось их попробовать!

Главные показательные выступления были всегда дома перед гостями. Одно такое едва не стоило мне головы. «Давай, Леночка, покажи, что ты там на своей гимнастике выучила!» — я надеваю чешки, делаю раз, два — па, перекид... Ноги разъезжаются, и я ударяюсь головой о пол. «Сотрясение. Вам еще повезло, что там ковер был», — говорят врачи.

На первой тренировке после того падения у нас была замена тренера.

— А ты чего отсиживаешься? Марш работать!

— Так мне прыгать нельзя — сотрясение, — объясняю.

— Тогда садись на лавочку на шпагат! —Я разогнала с лавочки девчонок и села. — Ты дура, что ли? — посмотрела на меня тренер.

Оказывается, надо было сесть на шпагат так, чтобы одна нога была на полу, другая — на лавочке, и получался обратный угол. Однако последней каплей терпения стала... манная каша. Хоть я и была совсем дрыщом, соблюдать диету нужно было как всем прочим, то есть почти ничего не есть. И вот когда я отодвинула тарелку с любимой кашей, бабушка психанула: «Все, хватит. Нечего ребенка мучить!» На этом в моей спортивной карьере была поставлена жирная точка.

Бабушка всегда была гиперзаботливой. Она, как орлица, накрывала нас — маму, меня и сестру — своими крыльями, чтобы, не дай бог, никто не оступился. Иногда от этой заботы становилось душновато. Но тогда мне с ней было хорошо, уютно и не страшно.

Считай, все детство мы провели с бабушкой вместе — мама постоянно пропадала на гастролях. Тогда она выступала в балетной группе хора имени Пятницкого. Это было очень круто и престижно — по тем временам. Однако карьера ее могла сложиться совсем по-другому...

Когда мама только училась в студии хора Пятницкого, ее пригласили сняться в кино. Это была мелодрама «Фотографии на стене» — по мотивам повести Анатолия Алексина «А тем временем где-то...», вторая картина в фильмографии Дмитрия Харатьяна. Мама там сыграла очень круто, потому что она у меня талант и настоящая красавица. Посыпались новые предложения, но балетмейстер Татьяна Устинова сказала: «Хочешь идти — уходи навсегда!»

Сейчас мама о своем решении жалеет, ведь могла стать именитой актрисой. В то время кино казалось призрачным будущим, а хор Пятницкого — стабильным настоящим. Кто же знал, что вся эта стабильность рухнет, что придется торговать на рынке и считать каждый рубль... Но тогда, в год московской Олимпиады, фотографии моей мамы — той самой девушки с хлебом-солью — были повсюду. А вот главную историю, случившуюся тем олимпийским летом, я узнаю только в свои одиннадцать лет...

Но пока мне семь. На улице — зима. Мы с мамой идем на мой первый балетный просмотр. Это был какой-то ДК на «Павелецкой» с огромным и очень холодным залом. Все прошло хорошо, меня посмотрели и оставили на занятии. Когда мы вышли, мама протянула банан: «Поздравляю с поступлением». Оказывается, все время, пока мы занимались, она стояла в огромной очереди у вокзала. Бананы тогда продавали зелеными, в картонных коробках. Женщины-торговки были укутаны с ног до головы — морозы стояли трескучие. Тот зеленый банан был самым вкусным в моей жизни.

Потом мы ходили на просмотр в Большой театр. Меня и других девочек выставили к станку делать плие. Ко мне подходит педагог и своими острыми ногтями проводит по моим голым ногам снизу доверху — чтобы подтянулась. Получить указкой по заднице тоже было в порядке нормы. Не помню причины, но в Большой меня не взяли. В девять лет я поступила в школу классического балета Алексея Борзова на «Войковской», три года там отучилась, а после пошла по маминым стопам — на просмотр в школу-студию при ансамбле Моисеева.

Конкурс был огромным — несколько туров. Сначала смотрели на выворотность, на растяжку, в целом на данные. На последнем туре Игорь Александрович сидел лично. Не помню, какие были номера, но я вышла с «Ламбадой». Выбор был правильным: Моисеев заерзал на стуле попой — это отметили экзаменаторы и меня приняли в школу, я была легкой и улыбчивой.

Поступление пришлось на очень тяжелое время. Девяностые по многим сильно ударили, и по нам тоже. Бывало даже так, что открываешь холодильник, а там ни фига. Мама с папой тогда держали контейнер на рынке ЦСКА — торговали одеждой, как и многие заслуженные деятели того времени. На ЦСКА, куда ни пойдешь, везде артисты балета, оперы — вся интеллигенция стояла на рынке.

Зимой там было особенно весело — всегда песни, пляски. И вдруг мама ведет меня в какой-то контейнер и покупает мне шубу из стриженого темно-зеленого кролика — будущая артистка балета должна прилично выглядеть. Вот это шик! Но как? Откуда деньги? И в этой обновке мы с ней куда-то едем. «Слушай, мне к одному знакомому надо. Ты только папе ничего не говори», — попросила мама.

Приезжаем, и вдруг слышу, как она кого-то окликивает: «Сереж!» У меня прям стукнуло в груди. Поворачивается мужчина очень высокого роста, совсем как мой папа, и мама ему говорит:

— Ну вот, смотри, как тебе?

— Ну да, ну да... — отвечает он.

Поговорили ни о чем и разошлись. Но этот Сережа никак не выходил у меня из головы, а потом как молнией пронзило — я же Сергеевна по документам!

В детстве меня всегда смущала эта часть моей биографии — все в семье были Николаевы, только у меня была фамилия Желанова. И отчество Сергеевна, хотя папу звали Андреем. У мамы было объяснение: «Это просто в роддоме все перепутали и записали неправильно. А менять потом как-то времени не было». Все вскрылось, когда мне было одиннадцать. Наш класс выиграл поездку в Париж, нужно было заграничный паспорт делать. Тут-то путаницу с документами и пришлось развязывать. Эта история для меня оказалась очень трагичной.

Приезжаем в ЗАГС вместе с мамой и папой, приезжает этот Сережа, которому меня в шубе показывали. Я не понимаю, что происходит, а мама говорит: «Ты такая счастливая — у тебя два отца!»

История знакомства моей мамы и моего отца по крови, спортсмена и бронзового призера Олимпийских игр Сергея Желанова, началась как раз в 1980-м. Как она развивалась — никто никогда не рассказывал. У нас в доме не было ни одной его фотографии: бабушка отрезала Желанова со всех снимков, чтобы я ничего не узнала. Почему они расстались — тоже темная история. Видимо, отец и вправду был хорошим бегуном. Почти с рождения меня воспитывал другой человек, я до сих пор называю Андрея папой. За одиннадцать лет ни разу не почувствовала, что я для него неродная.

Папа у меня очень клевый. Во-первых, статный и красивый. Маме всегда говорили: «Удивительно, как девочка похожа на отца и совсем непохожа на маму». Во-вторых, у него совершенно золотые руки. Он круто шьет. Пальто, платья, даже сапоги — мы с сестрой всегда ходили модными. Его Вячеслав Зайцев звал к себе работать, но он почему-то не пошел. Папа учил меня играть на гитаре, устраивал фотосессии, а один раз даже повез кутить в бар — мне было лет десять, наверное.

Отец, Сергей Желанов, тоже про меня не забывал и время от времени появлялся в моей жизни. Я не помню, но мама рассказывала, как однажды он пришел ко мне в детский садик. Подарил шоколадку «Аленка» — все же дети шоколад любят. Я взяла эту «Аленку», кинула в лужу, развернулась и ушла.

Когда на встрече в ЗАГСе все наконец встало на свои места, отец подписал бумагу, что не возражает, если я буду носить чужие фамилию и отчество, но удочерить не разрешил. Так в одиннадцать лет я стала Еленой Андреевной Николаевой. Помню, в тот момент мне было очень обидно. Я не понимала, почему папа меня не удочерил, а отец — хотя чувств к нему я никаких не испытывала — так легко согласился взять обратно свою фамилию. Сейчас мы все прекрасно общаемся, несмотря на то что у обоих моих отцов другие семьи.

«Так бывает — люди расстаются!» — сказала мне мама, когда они с папой разошлись. Забавно, но то же самое я потом сказала и своим детям, когда мы с мужем подали на развод.

Любовные треволнения всегда отвлекают от важного. Первая влюбленность у меня случилась еще в школе. Саша Шаповалов носил мой портфель и каждый день провожал до студии, но когда мы с классом поехали в Париж, он быстро переметнулся к девчонкам, которые были крутыми. Я не была крутой — так мы и расстались. Переживала страшно, и это отражалось на танцах — за первый курс в студии Игоря Моисеева я никак себя не проявила. Так себе старт, ведь после студии я мечтала попасть в ансамбль народного танца Моисеева и выступать как мама. Но туда брали только лучших.

На втором курсе начала наконец показывать, на что способна. На третьем, помимо школы и учебы в зале Чайковского, у меня началась личная жизнь. Проходила она в московских клубах. Чтобы туда пускали, я сделала себе фальшивый студенческий, а чтобы было на что гулять, вместо уроков раздавала на Тверской флаеры на вечеринки. Платили хорошо — от меня приходило больше всего народа.

Тогда же я впервые поцеловалась. Мы познакомились в клубе «Хамелеон»: мне — тринадцать, он учится на милиционера и у него есть машина. Помню, пошел меня провожать, останавливаемся на пешеходном переходе, а дальше как в кино: дождь, светофор, мой первый поцелуй... Встречались мы, впрочем, недолго.

В ансамбль под руководством Игоря Моисеева меня так и не взяли. На последнем курсе я снова получила сотрясение мозга. Так же на перекидке разъехались ноги, но на этот раз я треснулась головой не о мягкий ковер, а о жесткий деревянный пол. После больницы больше месяца не ходила на занятия и потеряла форму. Наша преподавательница по актерскому мастерству посоветовала: «Лен, поступай в ГИТИС. Захочешь, скажешь мне, я тебя подготовлю».

Никогда не думала быть актрисой, даже когда увидела списки зачисленных в ансамбль. Моей фамилии там не значилось. Какая это была трагедия! Казалось, дальше жизни просто нет.

Я ушла из школы, хотя могла доучиться, особо не напрягаясь. Московская школа № 1113 была обычной, но учились там в основном творческие ребята — из хора Пятницкого, детского хора Попова и народного детского хореографического ансамбля «Калинка». Учителя относились к нам с пониманием и дотягивали до нужных оценок, но свой аттестат я получила в экстернате. Потом целый год пролежала на диване, ничего не делая. Папа не выдержал: «Иди и поступай куда-нибудь!»

Я пошла в педколледж на «Улице 1905 года». Когда начались занятия, вдруг поняла, что поступила на дошкольное образование. В этот же день забрала документы, хотя отпускать меня не хотели: «А если у вас призвание?» Есть ли оно у меня, я пыталась проверить на кружке хип-хопа, который организовала в соседней школе. Нет, преподавать я не любила.

Тут как раз кастинг подвернулся — в ансамбль к Володе Левкину на подтанцовку. Боже мой, а я же обожаю Левкина! Конечно, я пошла. Желающих было очень много. И вот Володя в своей серой шубе до пят говорит, что берет меня к себе. Два года без выходных мы колесили по всей России с гастролями, даже ездили в Турцию. Я в кожанке танцую под его «Я жду письма, твоего письма...» Это был успех: все казино, все передачи были нашими. Я органично вплеталась в мир шоу-бизнеса и обрастала новыми знакомствами. Ребята из популярной тогда группы «Тет-а-тет» предложили мне вести их хип-хоп-направление. Мы вместе даже сняли новогодний клип в каком-то магазине на Арбате.

Все это было здорово, но я понимала: отлично, вот сейчас танцую в ночных клубах, хорошие деньги зарабатываю, но потом-то что? Мамина знакомая, которая раньше с ней работала в коллективе «Масленица», пригласила меня танцевать в ансамбль ПВО «Небо России». Это был прекрасный маленький коллектив со студией на «Серпуховской». У нас даже были гастроли по Великобритании: каждый день — новый город.

На тот момент девочка, с которой мы в «Тет-а-тет» танцевали, собралась поступать в театральный и меня позвала за компанию. За ночь я выучила стихотворение, прозу и танец и наутро пришла в Камергерский. В приемной комиссии сидел Сергей Земцов. Я тогда не знала, кто это такой. Но по всей видимости человеком он был хорошим, раз сразу взял меня на третий тур.

«Ни фига себе я крутая», — думаю. «Только программу поменяй», — говорит мне вслед Земцов. Поменять? Зачем? Он же с ней взял — значит, работает! И вот прихожу я на третий тур, в комиссии Константин Райкин.

— Ну, давайте песню! — говорит он.

Сейчас, думаю, я его удивлю! И затягиваю:

— «Рыбачка Соня как-то в мае, причалив к берегу баркас...»

А внутреннее себя нахваливаю: какая я классная, какая оригинальная! И меня не берут. Оказалось, что так Константина Аркадьевича пытался удивить чуть ли не каждый третий...

Год я ходила к Земцову на подготовительные курсы во МХАТ, параллельно работая в ансамбле ПВО и танцуя хип-хоп в «Тет-а-тет». Наступила весна, а вместе с ней и моя уверенность в том, что одной ногой я уже в театральном. Абсолютно теряю интерес к танцам. На репетиции уже без особого энтузиазма кручу французское фуэте. Это замечает наш художественный руководитель:

— Лена, что ты делаешь?

Я не выдерживаю:

— Да идите вы все!

В этот же день написала заявление об уходе по собственному желанию.

Поступала я во все институты сразу. В «Щуке» слетела с первого тура. Сказали, что у меня что-то с ногами. Это у меня-то, балерины! В «Щепке» были просто ужасные прослушивания. Я знала, что читаю круто, — была в себе уверена на все сто. Тут выходит мальчик, читает фамилии тех, кто прошел, и смотрит на меня извиняющимися глазами: «Тебя нет».

Я была так возмущена! Буквально ворвалась в аудиторию:

— Слушайте, я все понимаю. Но вы мне объясните, в чем причина, что вы меня не пропускаете на следующий тур?

Одна тетечка из приемной комиссии говорит:

— Улыбнись! Ну у тебя зубы желтые, ты же куришь!

Я еще больше распаляюсь:

— Не курю я!

— Да и не очень ровные они у тебя. А ты с такими в актрисы собралась! — продолжает она.

В результате все же пропускают меня на следующий тур и на нем уже окончательно сливают.

Перед этим я успела сходить в ГИТИС. Валентин Васильевич Тепляков и Павел Осипович Хомский взяли меня на конкурс на актерский факультет. Но я-то мысленно уже училась во МХАТе, там и документы мои лежали — была уверена, что поступлю. Помню, стою на лестнице ГИТИСА и вдруг меня вызывают к Теплякову: «Николаева!» Кричат откуда-то сверху.

«Дура, тебе сюда надо!» — кто-то хватает меня за руку и тащит на третий этаж. Не знаю, помнит ли об этом Донатас Грудович, он же абитуриентов вызывал, но я шла, не понимая куда и к какому мастеру... Оказалось, на режиссерский факультет в актерскую группу — к Олегу Львовичу Кудряшову.

После очередного тура меня вызывает Михаил Николаевич Чумаченко, поправляет очки и говорит: «Значит, так. Документы завтра чтобы принесла. И больше никуда не ходишь».

А я же понимаю, что документы у меня во МХАТе. И стремно это: ты же не знаешь, куда поступишь, куда не поступишь, стопроцентной уверенности нет. Иду во МХАТ, меняю оригинал на копию, потом к Земцову: мол, так и так вышло.

— Я очень рад, что тебя взяли. Но если хочешь, можешь взять оригинал, а нам оставить копию, — говорит Сергей Иванович.

— Так я это уже сделала! — отвечаю.

Так у меня отпали все институты кроме ГИТИСа и МХАТа.

Первого июля иду на конкурс в ГИТИС и просто проваливаюсь: все идет не так, читаю ужасно — нервы сдали. Потом бегу во МХАТ, потому что время поджимает. В комиссии сидит Олег Табаков. Я читаю — вроде бы все хорошо. Жду результатов, кажется, целую вечность. Была настроена на МХАТ, но, как и в ансамбле Моисеева, моей фамилии среди зачисленных не назвали.

У меня истерика, я плачу на плече Леши Франдетти, с которым мы вместе поступали, и это снимают камеры.

Вдруг меня как молнией ударило: «А ГИТИС, вдруг и в ГИТИС не взяли?» Снимаю каблуки и босиком бегу обратно — из Камергерского переулка в Кисловский. Добегаю, обливаю себя водой из бутылки — жара страшная, руки трясутся, ищу свою фамилию в списках зачисленных и не нахожу. Меня начинает трясти еще больше... «Да вот она ты, вот!» — приводит меня в чувство Наташка Ноздрина.

«Видели мы, как ты никуда больше не поступала», — сказали мне потом педагоги. Я счастлива, что прошла именно на курс к Олегу Кудряшову. Там я встретила лучшего мастера и лучших друзей. Мою настоящую жизнь и людей, которые всегда рядом: Наташка Ноздрина, Юлька Пересильд, Пашка Акимкин, Артем Тульчинский и Ромка Шаляпин стали мне второй семьей.

У нас был очень бедный курс — денег ни у кого не было. И в моей семье тоже: я перестала танцевать, мама тоже закончила танцевальную деятельность, с папой они разошлись. Но на курсе меня считали зажиточной москвичкой с «трешкой» на Динамо — эту квартиру еще бабушке дали от фабрики «Свобода». Там мы жили с родителями и сестрой.

«Хоть борща бы принесла, москвичка!» — язвили приезжие однокурсники. А какой борщ, если у меня в холодильнике пусто. Им-то хоть родители посылки с едой присылали... Но скоро все поняли, что находимся в равных условиях.

Комнаты в общаге давали не сразу, и первое время у меня жила Оля Смирнова. Потом — Наташка Ноздрина. Мы с ней худели весь первый курс. Где-то вычитали, что макароны «Гранмулино» как раз для похудения. Стоили они прилично, мы отказывали себе во всем, но каждый день покупали пачку и за бутылочкой «Арбатского» устраивали прекрасные ужины. К середине первого курса обе весили по шестьдесят восемь килограммов. Но у нас вообще все девочки на курсе весили о-го-го! Если поставить в аудитории в ряд меня, Пересильд, Ноздрину и Смирнову, мы занимали всю стену.

«Девочки, вы с ума сошли! Вы на кого похожи?!» — ужаснулись педагоги, когда на этюде Вероники Родионовой по «Кармен» мы вышли в коротких кофтах и блестящие от масла. Четыре коровы, а не работницы табачной фабрики! Сильно похудела я только к концу третьего курса — у меня случился нервный срыв. За месяц потеряла тринадцать килограммов, ничего для этого особо не делая. Так на мне отразилась учеба.

«Вы все время ходите по лезвию отчисления», — всякий раз напоминал нам Олег Львович. Отчислять он любил, но не от вредности, а из благих намерений — хотел уберечь от ошибки тех, кто выбрал для себя неверный путь, поступив на его курс. «Ну вот что ты сейчас потратишь четыре года жизни, а потом пойдешь торговать техникой на каком-нибудь рынке?» — Кудряшов требовал полной самоотдачи будущей профессии. И ты либо вливался, либо нет.

Мое прошлое, конечно, сильно меня выдавало. «Ты что, сюда танцевать пришла?» — весь первый курс педагоги выбивали из меня идеальную балетную осанку. Я специально кривила ноги и горбатила спину, чтобы, позабывшись, не встать перед ними в первую позицию.

Ставить спектакли мы стали сразу же. Помню, делали «Вагантов». Мы с Пересильд решили делать этюд целиком и приехали для этого ко мне домой. Откуда-то у меня оказался целый мешок копеек, так мы полночи из них себе топики мастерили — клеили монеты на газету. Костюм дособирали уже в аудитории. Разломали стулья, дощечки от них к ногам привязали так, чтоб на них можно было крутиться, сделали юбки из коробок, а на голову поставили бутылки, спрятав их в высокой прическе. И у меня, и у Юльки волосы тогда были длинные, до попы. Мы крутились, наклоняли головы и якобы наливали друг другу в кружки вино — выглядело эффектно.

То, что на свой курс Олег Львович собрал маргиналов со всей страны, стало понятно, когда опечатали нашу аудиторию — за несоблюдение санитарных норм. Там ужас что творилось. Бочка с песком, живые голубь и крыса, стена, которую мы сначала раскрасили, а потом разрушили — краска сошла вместе со штукатуркой. В углу валялось огромное количество вонючей обуви, которую мы собирали отовсюду — приносили свою, таскали из костюмерной, находили на помойках... Носить все это разнообразие каждый из нас мог не только в постановках, но и в обычной жизни. Просто курс бомжей какой-то!

Двадцать третьего февраля мы решили устроить нашим мальчишкам праздник. Но на что? Денег-то нет. Пошли в подземный переход петь — репертуар был, курс-то музыкальный. «До свиданья, дорогие москвичи, доброй ночи...» — квинтет у нас получился слаженный: я, Пересильд, Лабутина, Смирнова и Ноздрина. Какой-то мужчина даже кинул нам двадцать баксов.

Олег Львович не поощрял съемок во время учебы, но первый курс был сдан, а впереди — целое лето каникул. Меня пригласили в фильм «История весеннего призыва» с Александром Семчевым и Кариной Разумовской. Съемки проходили в августе в Муроме. То лето выдалось очень холодным. У нас с Кариной была сцена, где мы катаемся на лодке по Оке. Вся съемочная группа стояла на берегу в пуховиках, а мы в легких платьицах. Потом и вовсе в воде оказались — по сценарию лодка перевернулась. Нас сразу — под горячий душ отогреваться. В санатории, где мы жили, мыться ходили по расписанию, но тут-то ситуация чрезвычайная.

На следующий день должны были снимать в роддоме, а у меня температура под сорок — я не то что играть, стоять не могу. Продюсеры настаивали на продолжении «мотора». К счастью, вмешался Костя, на тот момент мой будущий муж. Он приехал за мной в Муром и отвез в местную больницу — я еле дышала. Врачи сделали мне какие-то уколы и предупредили: «До Москвы не доедете, умрете!» Конечно, мы не послушались.

Едем домой. Костя время от времени поглядывает на меня — в сознании ли, дышу ли. И тут видит, что у меня округляются глаза — на большой скорости мы неслись в машину, которая неподвижно стояла на трассе. Чудом избежали столкновения, но нас вынесло на встречку — прямо под колеса грузовика, Костя резко повернул руль... В общем, легко отделались: упали в кювет, не задев ни одной машины. Этот случай меня спас — от стресса в горле что-то лопнуло и я начала нормально дышать. Но лечилась после этих съемок еще долго.

После я ходила на пробы, меня много где утверждали, но Олег Львович не отпускал. Три года не снималась, но какие были эти три года!

Если на первом курсе еще можно было устраивать тусовки в общаге, потом стало все строго — гостей не пускали, а после полуночи и тех, кто там жил. Мы проникали в общагу в чемоданах под видом реквизита или забирались на третий этаж, где жили все наши друзья, по пожарному шлангу. Когда вахтерши про это узнали, обмазали его мазутом — после него всю одежду можно было выбрасывать.

Курсе на третьем у нас стали появляться какие-то небольшие деньги. На потоке всегда находится человек, который берет на себя обязанности кастинг-директора — за двадцать процентов от гонорара. Работа была непыльной — мы изображали массовку в каких-то ночных клубах, часто выступали в шоу, на днях рождения, Масленицу. А однажды играли роскошных женщин...

«Завтра будет автобус. Одеваемся красиво, просто едем, просто едим и пьем!» — предложение, от которого нельзя было отказаться. Нам же пожрать было как раз самое то. Я взяла у сестры ее выпускное платье — обтягивающее, черное в пол. Надела туфли, перемотанные изолентой, потому что там был сломан каблук. В общем, смотрелась на той загородной тусовке очень эффектно!

После окончания института мы упрашивали Олега Львовича сделать с нами театр, но это было невозможно — Кудряшову, педагогу от Бога, надо было воспитывать других учеников. И тогда случилось чудо... Никита Гриншпун предложил поставить «Шведскую спичку» по рассказам Чехова. Мы долго репетировали — на кухнях, во дворах. Потом Женька Ткачук, который тогда уже играл «Федру» в Театре Наций, договорился с охранниками, чтобы нас пускали репетировать в театр. Это была судьба.

Однажды во время репетиции открылась дверь и в зал вошел Евгений Миронов:

— Ребята, а что это вы тут делаете?

— Репетируем.

— Ну покажите, что у вас там.

Мы показываем.

— Хорошо. Беру!

Так получилось, что в это время Евгений Витальевич стал художественным руководителем Театра Наций и первый сезон открыл нашей постановкой. Театр Наций почти для всего нашего курса стал родным домом. Наверное, это единственный театр, где можно прийти к художественному руководителю без записи. Помню, мы играли с Ноздриной «Синюю синюю птицу»: я — эскимо, она — леденец. И тут идея:

— А пойдем попросим Миронова на нас спектакль поставить?

Поднимаемся на третий этаж, открываем дверь к худруку.

— А кто ставить будет? — спрашивает Евгений Витальевич.

— Так Землякова, — отвечаем не сговариваясь.

Светлана Васильевна, наш педагог в ГИТИСе, за время учебы поставила для нас много хороших спектаклей, но этот для нее стал полной неожиданностью.

Звоним ей:

— Светлана Васильевна, у вас завтра встреча с Мироновым. Берите все, что есть в разработках!

— Девочки, вы с ума сошли!

Так появился спектакль «Любовницы».

В 2008 году день рождения худрука — двадцать девятое ноября — мы отмечали гастролями в Ницце. Приехали туда на фестиваль русского искусства со «Шведской спичкой» и «Снегирями». После спектакля зашли в ресторан — выпить за еще одного именинника, нашего однокурсника Ромку Шаляпина. Денег особо не было, хватило всем на полбокала шампанского. Потом пошли гулять на набережную. Там было красиво — шторм, волны плещут. Смотрю, вдалеке насыпь, до которой волны как раз не достают. Мне в голову приходит убийственная мысль:

— Ребята, погнали на этот пригорочек. Встанем и прямо вот так — руки к буре, к стихии расправим...

— Побежали! — кричит Ноздрина.

И мы бежим — я, Ноздрина и Шаляпин, нас догоняет Ткачук, остальные неспешно плетутся следом. Спускаемся на эту насыпь и видим, как на нас несется огромная волна. Я еще думаю: «Это кино, не по-настоящему!» А дальше все — чернота... Я не вижу ни Ноздрину, ни Шаляпина, понимаю, что они уже утонули и сама я тону — пуховик намок и тянет на дно. Это конец. Помню последние свои мысли: «Вот так в какой-то сраной Ницце и умру».

Тут я замечаю Ткачука, бегущего по волнам. Бежал он, конечно, по отмели — совсем как тот мальчик из «Бриллиантовой руки». Схватил меня за пуховик — до сих пор поражаюсь, откуда в нем столько силы взялось, и вытащил. Рядом Шаляпин уже Ноздрю приводит в себя. Она попала куда-то типа в колодец — вокруг одни стены бетонные, а сверху — небо с овчинку. Наташка легла звездой и готовилась принять свою участь, как вдруг откуда-то голос Шаляпина:

— Наташ, Наташ...

— Оставь меня! — ответила тогда ему Наташка.

От пережитого я всю дорогу до гостиницы плакала, а там же руководство — надо нормально выглядеть. Пашка Акимкин купил тогда себе новый пуховик и дал его мне, чтобы не замерзла. Я успокоилась, взяла себя в руки и с гордым видом вошла в дверь, открытую портье: «Бонжур!» Потом увидела себя в зеркале в лифте — ужас! После спектакля я забыла снять грим, и он вместе с грязной водой растекся у меня по всему лицу.

Всю ночь мы сидели и пили виски, а на следующий день мне улетать обратно в Москву — вводиться в «Figaro. События одного дня», потому что Юлька Пересильд уже была беременна. Когда мы поднялись в воздух, в крыло самолета ударила молния. «Ну вот, не утонула, так разобьюсь!» — весь полет я прорыдала на плече Саши Соломина, заведующего художественно-постановочной частью нашего театра, а стюардессы меня успокаивали.

Очень важно в жизни иметь людей, с которыми ты можешь и в огонь, и в воду. Для меня таким человеком стала режиссер Елена Владиславовна Николаева. Впервые я попала к ней на пробы на фильм «Ванечка». Она тогда даже не посмотрела на меня, и я это запомнила: как так? Мне почему-то было очень обидно. Когда агенты снова предложили попробоваться к ней — на «Службу доверия», я даже попытаться не захотела:

— Да ну, она меня сразу невзлюбила!

— А ты журнальчик с собой захвати! — посоветовала кастинг-директор Наташа Троицкая.

У меня тогда вышло интервью с большой фотосессией в глянце. Приехала на площадку, протягиваю Елене Владиславовне журнал, указываю на свою фотографию. Она на меня молча смотрит минуты две, потом говорит: «Ладно, в костюм ее!» Тогда, на площадке, я поняла, что влюблена в режиссера.

Елена Владиславовна чувствовала меня энергетически и лепила как пластилин. В ее фильме «Девочка», где я исполнила роль Лены Ярцевой, обычной московской школьницы, попавшей в тюрьму за наркотики, все песни исполняла сама. Елена Владиславовна отвозила меня на студию Алексея Гарнизова и там выбивала комплексы: мне почему-то казалось, что я хорошо танцую, но плохо пою.

Песня «Капкан» должна была звучать в фильме навзрыд, а я исполняю ее как-то робко. «Ты просто прочувствуй», — советует Елена Владиславовна. И вот я уже в микрофон ору: «Капка-а-а-ан!» Сама в соплях и слезах — ну не понимаю, как сделать правильно. «Ну вот же! А теперь все эти эмоции убираешь внутрь и поешь чисто», — говорит она.

С этим фильмом мы потом поехали на «Зеркало», Международный кинофестиваль имени Андрея Тарковского — был специальный показ вне конкурса. После него ко мне подбегает Инна Чурикова: «Девочка моя, девочка... У тебя такое прекрасное начало», — говорит еще много теплых слов, а у меня ноги подкашиваются: «Это что же, сама Чурикова ко мне обращается?»

На том фестивале меня поселили в какую-то гостиницу на окраине, а Елена Владиславовна жила в центре — в нормальной. «Ко мне переезжаешь, и речи быть не может!» — сразу сказала она. И мне так стало уютно под ее крылом — совсем как в детстве.

Перед закрытием фестиваля Елене Владиславовне кто-то позвонил.

— Ну что, Николаева, собирайся, пойдем на закрытие!

— А чего это?

— А ничего, — разулыбалась она.

Мы сидим в зале, и вдруг объявляют: «Специальный приз президента фестиваля получает Елена Николаева!» Елена Владиславовна подталкивает меня: «Иди, иди уже». Приз мне вручала Инна Чурикова, а я от нервов дрожала как лист на ветру — такое было потрясение!

Обожаю все фильмы Николаевой, в которых я снялась. В «Не отрекаются любя...» играла женщину гор — мне нарисовали черные брови, выпрямили волосы. Те съемки в Геленджике особенно запомнились моей маме, которая меня сопровождала. До съемочной площадки нас возили ребята, которые обычно катают туристов: быстро в гору и резкое торможение. Мама кричала всю дорогу: «Лена, зачем ты взяла меня с собой?!»

Она часто ездила со мной в экспедиции. На съемках сериала «Золото скифов» сдружилась с Анной Каменковой, моей мамой по сценарию. Обе меня постоянно разводили. Однажды договорились пообедать вместе. Прихожу в кафе, а две мои матери — киношная и настоящая — на столе лежат. И бутылка вина рядом — в Тамани оно было особенно вкусным. «Напились!» — у меня даже слезы на глазах выступили от обиды. Я начинаю кричать на них: «Вы... Да как вы могли!» — а они поднимаются совершенно трезвые и ржут — попалась!

В ноябре 2009 года у меня родился сын. Когда ему исполнилось девять месяцев, мы все вместе — я, мама и Артемий — поехали в Карелию. Меня пригласили сняться в фильме «Шхера-18». После недолгого перерыва мое возвращение в кино оказалось эффектным — первое, что я увидела у подъезда дома, куда нас поселили, была крышка гроба. Мне тогда сразу вспомнился наш студенческий спектакль «Вий», где я играла Панночку.

Сумасшедшие поклонники слали мне записки: «Побойся бога, нехорошо это!» А я всегда чувствовала в себе что-то такое демоническое. Еще когда танцевала в ансамбле ПВО — мне казалось, что я всемогущая. Однажды с однокурсницей Олей Смирновой даже опыт провели. Мы шли куда-то — то ли в институт, то ли ко мне домой, а впереди, метрах в пяти, стоял какой-то мужик. «Иди ко мне!» — начинаю шептать я. И тут этого мужика как подкосило — он начал падать. Мы так испугались, что побежали со всех ног.

На съемках мистического телесериала «Пока цветет папоротник» я чувствовала себя в своей стихии. Это было очень красивое кино, снимались там не ради денег — платили нам меньше, чем студентам. Там же узнала, что снова беременна. Это было неожиданно: второго ребенка я совсем не планировала. Только свыклась с мыслью, что мне снова грозит декрет, позвонил Миша Вайнберг:

— У меня сниматься будешь!

— Миш, я беременна!

— Это прекрасно. Сейчас пришлю сценарий.

Речь шла о сериале «Метод Фрейда». Когда мы приступили к съемкам, я была уже на пятом месяце и боролась с токсикозом. Все вокруг меня оберегали. «Лен, ну как ты?» — все время спрашивали на сценах, где появлялись окровавленные тела. А Иван Охлобыстин, Наташа Антонова, Паша Прилучный и Леша Гришин скинулись мне на люльку.

Когда Веронике было два месяца, меня утвердили на роль в сериале режиссера Теймураза Эсадзе «Две зимы и три лета» с Сергеем Маковецким в главной роли. Вместе с детьми, моей мамой и тетей Галей мы поехали в Тетьково — деревеньку в Тверской области. Выглядела я тогда ужасно: уставшая, замученная, с огромной от приливавшего молока грудью — баба бабой. Как раз то, что нужно было для роли.

С Маковецким мы уже снимались вместе в фильме «Неваляшка», но в этот раз мне почему-то было очень страшно — в отличие от первого фильма тут у нас много совместных сцен. Однако Маковецкий с первой же нашей сцены вселил в меня уверенность, что все будет хорошо.

В актерской профессии есть замечательная особенность: можно заново проиграть события из своей жизни, как в кабинете у психолога. Для сериала «Свадьбы и разводы» личного опыта у меня было предостаточно. К тому времени я уже успела не только выйти замуж, родить двух детей, но и развестись. Расстались мы с Костей тихо, без скандала и остались в прекрасных отношениях.

Мне вообще всегда говорили, что человек я мягкий и добрый. Поэтому когда предложили сыграть маньячку во втором сезоне «Метода», вцепилась в шанс показать себя с неожиданной для всех стороны — жестокой, манипулятивной.

Прошлый год у меня был богат на премьеры. Вышел «Медиум», где мой любимый режиссер Елена Николаева снова проверяет меня на выдержку. По сюжету моя героиня должна прыгнуть с моста, а я же высоты очень боюсь. Меня обвязывают тросом, я переступаю через перила и встаю на маленькую дощечку — голова кружится, вот-вот начнется паника. В итоге простояла там часа три, наверное. «Отлично, снято! Дублер на площадку!» — командует Елена Владиславовна. Вместо меня в кадре прыгает девушка-каскадер.

Со «Знахарем» тоже была интересная история. Я ехала по Техасу, когда мне позвонил Даня Страхов и предложил сыграть главную роль в спектакле «Макбет». От неожиданности я ответила: «Хорошо, я подумаю». Кладу трубку, а у самой в голове: Лен, ты что, дура — подумает он! Тут же перезваниваю: «Дань, конечно да. Такая роль!»

У нас был договор, что я не стану смотреть, как эту роль делала другая артистка, — не хотела вводиться в спектакль, хотела родить леди Макбет сама. Я начала играть в Театре на Малой Бронной весной 2019 года, а летом мне позвонили с предложением прийти на кастинг «Знахарь-2».

Даня рассказывал, что они очень долго искали актрису на роль моей героини. По сценарию ей было двадцать три года. К сожалению, наши режиссеры и продюсеры часто смотрят не на то, как выглядит артист, а сразу на дату рождения. Страхов настоял, чтобы для меня устроили пробы. О том, сколько мне лет, режиссер Ярослав Мочалов узнал только на съемочной площадке и был удивлен. В итоге мою героиню сделали на пять лет старше.

Весной прошлого года прошла премьера спектакля Данила Чащина «Живой Т» — по пьесе Льва Толстого «Живой труп». Постановка до сих пор идет с успехом, и каждый раз, выходя на сцену, я еле сдерживаю слезы — такой там текст! В спектакле у меня две роли — играю Лизу Протасову и Софью Андреевну, жену Толстого. К премьере мы готовились три месяца: ездили в экспедицию в Ясную Поляну и Астапово, читали дневники Софьи Андреевны и Льва Николаевича. В дневнике сразу после брачной ночи Толстой отметил «Не она» и дал Софье Андреевне это почитать. Что должна чувствовать в такие моменты женщина?

Я ходила по той самой дороге, по которой Софья Андреевна, узнав об уходе мужа, бежала, чтобы броситься в пруд. И видела то окно, через которое она смотрела на умирающего Льва Николаевича — к мужу ее не пускали. Вот такая больная, но от этого не менее прекрасная любовь. Моими партнерами в спектакле стали потрясающие актеры: мой друг Олег Савцов, с которым мы играли в «Женихах», «Электре», «Fарс-Мажорном концерте...», «Любовницах», и совершенно замечательный артист Дима Лысенков.

Очень жду, когда выйдет сериал «Цыпленок жареный» про воровские банды 1921 года. Я сыграла проститутку — танцевала канкан и пела песни. Небольшая, но яркая роль. Еще там у меня были совместные сцены с Виктором Сухоруковым. Потрясающий человек и космического масштаба актер!

После такого даже не знаешь, чего себе еще пожелать. Разве что новых приятных потрясений. И конечно, много прекрасных ролей.

Статьи по теме:

• Имя не придумали, но нашли нянь: беременная Елена Николаева о подготовке к родам