Ты просто сидишь дома, что с тебя взять? Устать ты не можешь…

До той фразы я ещё как-то держалась. Жила по инерции, как человек, который давно перестал чувствовать голоса вокруг и слышит только гул собственных мыслей. Я хваталась за каждое утро как за возможность всё исправить — сварить кашу раньше, чем проснутся дети, улыбнуться Игорю, пока он пролистывает новости, собрать рюкзак, выстирать бельё, вытереть пыль, не забыть купить салфетки, подгузники, яблоки, тетрадки, шнурки, резинки для волос…

И всё это — в тишине, без фанфар, без “спасибо”, без признания, что это тоже работа, только незаметная.

Иногда по вечерам я сидела на краю кровати и думала: а если я исчезну хотя бы на сутки — заметит ли кто-то? Или все просто удивятся, что пропал бесшумный бытовой фон?

Внутри копошилось какое-то глухое чувство износа. Не ярость, не обида — усталость, которая размазывается тонким слоем по каждому дню. Я пыталась говорить с Игорем пару раз, в те редкие моменты, когда он был не в телефоне и не в ноутбуке. Но он слушал не ушами, а снисходительным спокойствием человека, который уверен, что понимает жизнь лучше всех.

— У всех такая рутина, Лер. Не драматизируй.

И каждый раз после этих слов я будто становилась еще на сантиметр легче, прозрачнее, незаметнее.

Так продолжалось месяцами. Я почти убедила себя, что это нормально. Что это и есть взрослая жизнь — терпеть, втягивать воздух и тащить.

Пока однажды вечером он не произнёс то самое.

После этих слов я закрыла чемодан и уехала на несколько дней к своим — пусть попробует справиться без меня.

Я не закатывала истерик и даже не всхлипнула, когда Игорь произнёс это. Внутри всё будто перекувыркнулось.

— Ты же обычная хозяйка, — повторил он. — Откуда у тебя вообще может взяться усталость? Я возвращаюсь с каторги — с работы. А ты сидишь в тепле, с кружкой кофе. Не жалуйся.

Он вышел, хлопнув дверью, а я осталась стоять прямо посредине кухни.

Опустила взгляд на свои руки: сухая кожа, короткие ногти, неровно подпиленные (не до того), след от ожога на запястье.

В тот момент я отчётливо осознала: если не уйду сейчас, или сломаюсь, или натворю чего-то дурного. Не стала оставлять записок, не запасала им еду “на первое время”. Просто достала сумку.

Пара футболок, джинсы, документы.
Точка.

В электричке я наблюдала за мелькающими домами. Телефон дёргался в кармане каждые пару минут, но я не притрагивалась к нему. Было ощущение, будто я — астронавт, которого отрезало от корабля, и он медленно уносится в темноту. Страшно? На удивление спокойно.

Мама открыла дверь, увидела меня — и просто отступила, даже не спросив лишнего.
— Надолго?

Первые два дня я лежала, уткнувшись лицом в стену. Даже не спала — просто лежала. Оказалось, кофе можно выпить горячим, а не ледяным через три часа. Никто не дёргает за рукав с воплем: “Мааам, где мои машинки?”, “Маам, я покакааал!”.

Телефон включила только на четвертые сутки. И зрелище было… мощным.

Понедельник, 18:30. “Ты где? Почему ужина нет? Это прикол?”
Понедельник, 21:15. “Лера, хватит, это уже не смешно. Дети ревут. Где лежат пижамы?”
Вторник, 07:40. “Как заплести Оле косу? Мы опаздываем! Ответь хоть что-то!”

Я перечитывала сообщения и ощущала странную ясность. Сочувствие? Нет. Торжество? Тоже нет. Скорее холодное спокойствие врача, который вскрывает нарыв.

Ответила одно:
“Сироп стоит в дверце холодильника, верхняя полка. Если поднимется температура — вызывай врача. Я вернусь в воскресенье.”

И снова выключила телефон.

Вернулась в воскресенье под вечер. Поднималась по лестнице и слышала, как грохочет сердце.

Дверь открылась — и я вдохнула спертый воздух. В прихожей валялись куртки, будто их бросали на ходу. Из кухни тянуло прокисшим супом. На полу липкие следы, на столе — засохшая крупа, упаковки из-под фастфуда.

Игорь сидел на полу в гостиной, пытаясь строить башню из кубиков вместе с Серым. На нём были те же спортивные штаны, что и неделю назад. Небритый, с мрачными тенями под глазами.

Он заметил меня и даже не поднялся. Серый подскочил, вцепился в меня с радостным “мама!”, а я смотрела только на мужа.

— Ты вернулась, — выдохнул он сиплым голосом. — Вернулась…

Он медленно поднялся. Я ожидала обвинений — “бросила детей”, “эгоистка”. Была готова круто развернуться и уйти.

Но он лишь опустился на стул и упёрся ладонями в лицо.
— Я не представлял… — глухо произнёс он.
— Чего именно?
— Что они как будто не двое, а десяток. Что еда исчезает, как в пропасть. Что вещи мараются быстрее, чем стираются. Что к вечеру хочется рухнуть, а нужно ещё купать, слушать, объяснять, укладывать…

Он поднял взгляд — в нём не было злости, только потрясение после пережитого хаоса.

— Лер, я во вторник чуть не разревелся из-за того, что не нашёл второй носок Оли. Взрослый мужик, руководитель отдела… Чуть не заревел из-за носка. Это была последняя капля.

Я прошла на кухню, отодвинула коробку из-под пиццы и присела. Не бросилась отмывать всё и не стала утешать его фразами “ну, бывает”.

— Это называется невидимая вахта, Игорь, — спокойно сказала я. — Та самая, от которой “невозможно устать”. Теперь ты её увидел.

Мы не превратились в идеальную семью на следующий день. Я не кинулась разгребать хаос — мы убирали его вместе три дня. Он молча тёр полы, а я мыла окна.

Он не стал носить меня на руках, но что-то в нём надломилось — пропал тот высокомерный жест, с которым он раньше бросал носки в двух метрах от корзины.

Теперь, приходя домой, он не падает на диван, а спрашивает:
— Ты как? Держишься?

И если я отвечаю “не очень”, он просто берёт детей и уводит гулять. Без комментариев.

Хватит ли его надолго? Люди ведь быстро выветривают память о боли. Но я знаю одно:
я больше никогда не буду стирать себя в ноль. У меня теперь всегда собрана сумка.