Завидую разорившимся плантаторам, квартеронкам и мустангерам: Майн Рид запечатлел их в своих зажигательных романах. Повесил на доску почета истории. А вот нам, советским детям, которые помнят эти романы наизусть, повезло меньше. Кто подумал о нас? Я имею в виду, кто писал не анекдоты, как у Драгунского, не пропаганду типа Васька Трубачева, Тимура и пионеров-героев, а о нашей настоящей, повседневной жизни? Я что-то не могу припомнить.
Советские дети были самые одинокие люди в мире, живущие самостоятельно с семи лет. Прийти из школы, справиться с дверным замком, разогреть или даже самому приготовить обед. Помыть посуду, убрать со стола. Помогающая гуманистическая психология еще не родилась, родители уверены, что ты маленький взрослый, что главное в воспитании — это дисциплина. Так говорят в школе. Учитель – солнце, дипломированный носитель истины, с ним не спорят. Да и вообще, родители заняты на работе, поэтому без сожаления отдают развитие детей в чужие, часто равнодушные, а иногда и жестокие руки. Не от того, что не любят, а просто так устроена жизнь: заниматься детьми некогда.
На столе записка от мамы: помимо уроков, надо сходить в магазин за хлебом, вынести мусор, пропылесосить и убрать в своей комнате. Но это рутина, былье, неинтересно. Иллюстративны только приключения, не зря Майн Рид так популярен.
Моя тетя Таня имела творческую по советским меркам профессию – страховой агент, поэтому могла не трубить от звонка на звонка на закрытом предприятии, как мои родители, а перемещаться по времени и пространству в режиме свободного художника. Была она натурой авантюрной и предприимчивой, что позволило ей, кстати говоря, позднее, в девяностых крупно разбогатеть. А пока она знала всех нужных людей — читай, продавцов, в нашем маленьком военном городке, и посему у нее был доступ к самой вожделенной ценности того исчезнувшего мира: дефициту.
Однажды она сказала моей маме, что в среду в десять утра в хозяйственном в Старом Полярном выкинут ковры. По талонам, но каждый талон должен предъявить живой человек. Родители впали в грех. Соблазнились. Им сразу захотелось шикарный красный ковер с кистями на стену, несмотря на то, что они даже не представляли себе, как он выглядит: тогда шоппинг был гораздо прогрессивнее и мужественнее, чем сейчас. Его спартанская этика предполагала, что серьезные габаритные вещи покупаются вслепую, и это никого не смущало. Богатыри, не мы. Продукция легкой промышленности действовала на советских инженеров так же гипнотически, как стеклянные бусики на дикарей. Но что делать? Работа! Отпроситься нельзя.
— А у Катьки же каникулы? – с мягкими мефистофельскими интонациями намекнула тетя Таня.
Так я оказалась стиснутой в толпе народа в хозяйственном магазине. Помню пустой люминесцентный свет, от которого сводило под ложечкой. Снег стек с валенок и превратился в пухлую грязь. Распахнутые испариной наружу шубы, взволнованные сердитые лица. Все боятся, что им не хватит ковра. Я тоже очень боюсь. Особенно после того, как кто-то внимательный замечает, что я не с кем-то, а сама по себе.
— Смотрите! У ребенка талон! Так не положено! Заберите у нее талончик, продавщица! Да что же это делается, товарищи!
Тетя Таня оглядывается. Наметанным глазом полководца производит рекогносцировку. Обдумывает такику и стратегию. (Говорю же, советский шоппинг не для слабаков).
Наклоняется ко мне и шепчет:
— Быстро плати деньги в кассу!
И вступает в перепалку с наблюдательными покупателями из очереди.
К счастью, я следующая, отстегиваю булавку, которой запаян внутренний карман, торопясь, сую кассиру деньги. Пока тетя Таня прикрывает меня, разряжая в очередь очередной боекомплект ругательств, я, незамеченная, получаю ковер. Это очень жесткая, толстая, высокая, как великан, трубка. Обдирая руки, перехватываю ее, и кое-как волочу на остановку автобуса.
Жопастый замызганный «зил» все не приходит, я леденею от ветра и тревоги – мне все еще страшно, что ковер отберут, — поэтому тетя Таня успевает меня найти. Потом выяснилось, что меня потеряли, что тетя в панике бегала вокруг магазина, звонила из автомата на работу родителям. Никто не мог предположить, что я смогу допереть этот дурацкий ковер до остановки автобуса. Мода на настенные ковры прошла. Красного уродца с кистями давно, еще лет пятнадцать назад, сослали на дачу. Он и сейчас там, искусственный, огромный, вечный, как детские страхи.
Моя подруга Лиза Игрушкина пришла в музыкалку вечером позаниматься дополнительно. Советские дети должны хорошо учиться: тройки в то время было получать неприлично. Особенно по музлитературе. Лиза взяла класс с проигрывателем. Открыла клавиры, громко слушала оперы. Потом вдруг погас свет.
Оказалось, что дежурная вахтерша ушла домой, закрыв школу. Ее не обеспокоил тот факт, что в раздевалке висит детская «пихора» и стоят сапоги. После окончания рабочего дня можно не рефлексировать.
Это подразумевал несложный катехизис советского человека, жизнь которого делилась на до- и после работы. Но и хорошее в этом неписаном кодексе тоже было: например, твит о пользе отваги и смекалки. Лиза открыла окно и выпрыгнула в сугроб со второго этажа. Встала и раздетая, в сменке, в тридцатиградусный мороз пошла домой. Дом, к счастью, был рядом, она не успела ни замерзнуть, ни простыть. А ногу она сломала совсем в другой раз, когда каталась на санках с горки. Мы, одноклассники, приходили ее навещать. Лиза сидела на диване с зацементированной лодыжкой, и по ее щеке текли тихие, медленные, как воск, слезы.
— Почему ты плачешь, Лиза, тебе больно?
— Нет. Я не хочу пропускать музыкальную школу.
Можно подумать, что мы прожили грустное детство. Но это не так. У нас было все. Даже приключения, какие не снились и Майн Риду. Которые нельзя придумать.
The post first appeared on .
Комментарии (0)