Муж со своей мамашей устроили показ недвижимости — моей, между прочим.

Подходя к участку, я заметила, как Тимур с его матерью, Эммой Григорьевной, водят по двору какого-то незнакомца. Они ему явно что-то показывали — жестами указывали на фасад, на грядки, даже на чердак махнули. И смеялись, словно на прогулке. Они, наверное, думали, что я полная наивная дурочка. Не знали одного — я могу и врезать, если доведут.

А пока в доме стоял борщ на плите, я размешивала его деревянной ложкой и слушала, как за окном шелестят листья. Осень у нас — такая, как всегда: выцветшая, влажная, с запахом сырой земли.

Дом, в котором мы с Тимуром жили, был моим — с детства. Родители оставили мне его, когда переехали к тётке в деревню. Этот дом — не просто строение. Это память. Каждая щель в полу — отцовская работа. Мамины занавески с ромашками до сих пор в гостиной. А на чердаке в детстве я пряталась с книгами. Этот дом — как старый друг, которого знаешь с младенчества.

Тимур же относился к нему иначе. Для него это была просто «недвижимость». Он не чувствовал в нём ни тепла, ни корней. Всё твердил: «Можно и получше найти. Просторно, но старомодно».

Мы поженились три года назад. Тогда всё ещё было спокойно. Он трудился электриком, я вела бухгалтерию в районной поликлинике. Денег хватало — не шик, но и не нужда.

Тимур был обаятельным. Улыбался легко, умел подбодрить. Когда он впервые починил у нас розетку, я не ожидала, что через год буду с ним под одной крышей. Он умел располагать к себе: то цветок сорвёт, то анекдот расскажет — и смеюсь до слёз.

Но была у него одна особенность — постоянная привязанность к матери, Эмме Григорьевне.

Она жила на другом конце города, в маленькой, но ухоженной двушке. Звонила ему каждый день. То в аптеку отправит, то телевизор не включается. Тимур бросал всё и мчался, даже если мы с ним уже куда-то собирались.

Я не возражала — мать есть мать. И в целом она казалась мне милой женщиной: с пирогами, с улыбкой, говорила:

— Главное — держаться друг за друга. А я всегда рядом.

Я верила.

В тот вечер борщ уже почти был готов, когда Тимур пришёл позже обычного. Дверь хлопнула, по коридору зашаркали его ботинки. Он зашёл на кухню, бросил сумку и сказал, не глядя:

— Маме деньги нужны. Опять счёт. Пенсия позже будет.

Я молча мешала борщ.

— Сколько?

— Ну, тысячи три. Не больше, — отмахнулся он и пошёл к телевизору.

Я выключила плиту, села. Вроде сумма небольшая, но интонация его задела. Будто не просит, а ставит перед фактом. Мои деньги — будто общие. А ещё и её, выходит.

«Не начинай, Лена», — сказала я себе. — «Мы семья. Семья — это помощь».

Но внутри кольнуло.

На следующий день я поехала к Жанне. Мы с ней всегда могли поговорить — хоть о рецептах, хоть о жизни. Она подстригала в парикмахерской и знала про всех.

За кофе я рассказала, как Тимур постоянно помогает матери, как та всё чаще мелькает в наших делах.

Жанна скривилась:

— Лена, ты совсем мягкая. Сегодня три тысячи, завтра — шесть, а потом и дом тебе предложат продать. Или, не дай бог, сами тихонько скинут кому-то.

Я фыркнула — нервно.

— Да ну, Жанна. Дом на мне. До свадьбы ещё был.

— Ты посмотри внимательно. Мужик, который под матерью ходит — не шутка. И таких хитрых мамаш я навидалась. Поживёт, обогреется, а потом и договор оформит — без тебя.

Я вернулась домой с гулом в голове.

Андрей копался в сарае. Увидел меня — махнул рукой:

— Чего такая угрюмая?

Я промолчала и пошла в дом.

На ужине он, разложив себе картошку, вдруг сказал:

— Мамке моей чердак понравился. Говорит, утеплить бы — комнатка выйдет.

Я отложила ложку:

— Комната? К чему?

— Да так, на всякий случай. Для гостей или если понадобится.

Я кивнула. Но внутри вспыхнуло. Это мой дом. Мои балки. Моё прошлое.

Прошёл месяц. Всё вроде как шло своим чередом. Но воздух стал будто плотнее. Словно перед грозой.

Тимур всё чаще говорил о матери. Полку повесить, купить таблетки, помочь на рынке. Я не мешала, но злилась — не на него, а на её всепроникающее присутствие.

А потом… я увидела, как они показывают участок незнакомцу. Мой участок. Мой дом.

И вот тогда я поняла: они не просто «советуют» или «думают». Они действуют. И если не остановлю — останусь у разбитого корыта. А если понадобится — и в морду дам.

В субботу мы всё же поехали к Эмме Григорьевне.

Я не хотела — нутром чувствовала: будет не просто ужин. Но Тимур настаивал. Сказал, что мать готовилась, с утра тесто месила, купила мой любимый винегрет.

— Не обижайся на неё, — говорил он в дороге. — Она просто заботится.

Я смотрела в окно, молча. На душе было тревожно, будто едем не в гости, а на какое-то «обсуждение судьбы».

Встретила она нас с прежней улыбкой — пирог в руках, фартук на животе, волосы гладко зачёсаны.
— Вот и мои родные приехали! Проходите, раздевайтесь, я сейчас до плиты добегу, чтоб не пригорело.

Квартира её была чистая, вылизанная — но гнетущая. Всё в ней напоминало о том, кто здесь главная: каждый сервиз в витрине, каждая подушечка на диване лежали, как на выставке. Тимур сразу оживился, будто вернулся в детство: помог матери на кухне, сходил в кладовку за специями. Я чувствовала себя чужой.

За столом было много еды — салаты, котлеты, солёные огурчики. Эмма Григорьевна хлопотала, причмокивала, подливала компот.

— Ну что, птенчики мои, всё ли у вас хорошо? — спросила она, укладывая на мою тарелку вторую котлету.

Я кивнула. Тимур жевал и кивал тоже.

А потом, как бы между делом, она поставила чайник и, не глядя на меня, сказала:

— Я вот тут думала… Надо вам расширяться. Дом-то у вас большой. Для двоих — чересчур. Вы бы, может, его продали?

У меня вилка замерла в воздухе.

— Простите? — голос дрогнул, но я сразу его выпрямила.

— Ну, вы не воспринимай так остро, Леночка. Я просто идею подкидываю. Сейчас же хорошие деньги можно выручить. Вы бы купили себе квартиру в новостройке — вон, возле леса, воздух чистый. А я бы себе уголок небольшой — и всё по-честному.

Я посмотрела на Тимура. Он застыл. Лицо — будто из ваты. Ни возражения, ни поддержки.

— Дом — мой, — сказала я тихо, но отчётливо. — И продавать я его не собираюсь. Ни сейчас, ни потом.

— Да я же не в приказном порядке! — всплеснула руками Эмма Григорьевна. — Просто рассуждаю. Что вы так остро реагируете?

Я поставила чашку на блюдце.
— Потому что это — не обсуждается.

На обратной дороге мы молчали. Тимур раз за разом хватался за телефон, писал кому-то. Я смотрела вперёд, через лобовое стекло.

— Зря ты так с ней, — пробормотал он наконец.

— А ты что-нибудь сказал? Хоть слово?

— Я не хотел ссор…

— Я не хочу — терять свой дом. Понимаешь?

Он ничего не ответил.

На следующее утро я проснулась рано. Вышла во двор, вдыхая холодный воздух. Было серо, тихо. Только клён за сараем шелестел листвой. Я присела на лавку. Внутри всё сжималось. Я чувствовала, как теряю что-то важное — не дом, а уважение к человеку, которого выбрала.

Когда Тимур спустился — не знал, куда себя деть.
— Я не знал, что она это скажет…

Он хотел что-то ответить, но я уже шла в дом.

Через два дня пришёл участковый риелтор. Я увидела, как он выходит с крыльца и жмёт руку Эмме Григорьевне. Она стояла в пальто и показывала на дом, делая большие жесты. Я прижалась к занавеске.
Неужели…

Я вышла на улицу.

— Добрый день. — Говорила холодно, прямо. — Вы зачем здесь?

— Здравствуйте… Мне сказали, что дом продаётся. Я с агентства, пришёл осмотреть.

— Кто сказал?

— Ну… женщина. Она представилась владелицей…

Я обернулась на Эмму Григорьевну. Та побледнела, но подбородок не опустила.

— Я собственница. Дом оформлен на меня. Вам соврали. Уходите.

Риелтор растерялся и ретировался.

Я повернулась к ней:

— Вы перешли черту.

— Я просто хотела, как лучше… — прошипела она.

— Лучше — для кого? Вы за моей спиной уже продаёте то, что вам не принадлежит?

— Это всё для Тимура! Он должен жить по-человечески! А не в этой деревянной халупе с кривыми полами!

— Тимур может жить где угодно. Но мой дом — не выставляется на продажу без моего ведома.

Я зашла в дом и захлопнула дверь.

Утро было тихим. Под окнами прохаживался дворник, сгребая мокрые листья в мешки. Я проснулась от собственного напряжения — словно всю ночь несла на себе мешок с камнями.

На кухне стояла тишина. Только холодильник потрескивал, и где-то тикали часы.

Я села за стол, налила себе чай и смотрела, как пар поднимается над чашкой.

Через полчаса проснулся Тимур. Вошёл, натянуто улыбнулся:

— Доброе утро.

— Угу.

Он достал из хлебницы кусок батона, начал намазывать масло. Я молчала.

— Слушай, про риелтора… Это недоразумение. Мама не подумала. Просто… Она волновалась за нас. Хотела как лучше.

Я подняла взгляд.

— Тимур, ты вообще понимаешь, что происходит?

Он пожал плечами:

— Мама… она просто говорила…

— Нет. Она действовала. Без моего ведома. Ходила по моему двору, показывала чужим людям мой дом. Как товар.

Он опустил глаза.

— Она не имела права. А ты — не имел права молчать.

— Я не знал! Я сам офигел, когда она сказала, что показала дом…

— И что ты сделал?

— Я… Я ничего не успел. Я думал, она шутит.

Я медленно поднялась со стула. Чашка с чаем осталась недопитой.

— Тимур. Твоя мама может делать что угодно — в своей жизни. Не в моей. Дом — мой. Пространство — моё. И терпеть я больше не собираюсь. Или ты сам ставишь ей границу, или я ставлю — всем разом.

Он отступил к стене, будто не ожидал, что я могу говорить так спокойно и твёрдо.

— Ты… ты хочешь, чтобы я с ней поругался?

— Я хочу, чтобы ты понял: между нами — я и ты. А не я, ты и мама, которой всё «лучше знать». Либо ты — мой партнёр, либо ты её посыльный.

Он сел, как будто ноги ослабли.

— Я не знаю, как с ней…

— Тогда учись. Либо ты учишься говорить «нет», либо я говорю «до свидания».

Вечером, когда солнце уже садилось, Тимур вернулся с улицы и сказал:

— Я был у мамы. Сказал ей, что так больше не будет. Что ты не враг. Что она перегнула.

— И?

— Обиделась. Сказала, что я тебя слушаю больше, чем её. Что ты меня «загипнотизировала». Что ты неблагодарная.

— А ты что?

Он сел рядом.

— Сказал, что мы теперь взрослая семья. И что дом — твой. А я её сын, не муж. Она сначала молчала, потом расплакалась… и попросила времени. Но я ей сказал: назад дороги нет.

Я молчала. Сердце било ровно, но в груди было пусто.

— Спасибо, — наконец сказала я.

Он потянулся к моей руке.

— Я понимаю, что многое упустил. Я просто боялся. Она давила на жалость, на вину… А теперь — я выбрал.

Я посмотрела на него. Первый раз за долгое время — как на человека, с которым можно говорить. Не уверена, что прощаю. Но впервые — уважаю.

Через неделю мы с Тимуром сидели в саду. Я держала в руках свёрток с бумагами: новый договор, подтверждение, что всё оформлено — только на меня. Без наследования, без «общей доли». Только я.

Он посмотрел на меня:

— Всё так строго?

— Да. Я тебя люблю. Но я — себе не враг.

Он кивнул:

— Это правильно.

Иногда Эмма Григорьевна звонит. Осторожно. Спрашивает, как дела. Иногда — молчит. Иногда — шлёт банку варенья через знакомых.

Я не мщу. Но и не подыгрываю.

Теперь у нас дома снова тихо. На кухне — мой чайник. В окне — те же занавески с ромашками. Только воздух — другой. Без вины. Без страха.

Это мой дом.

И теперь — я в нём хозяйка.