Возвращается отец. Мы сидим молча, вопросов не задаем. Он снял шапку, не раздеваясь сел в кресло за...
Юрий Никулин Владимир Завьялов/ТАССВозвращается отец. Мы сидим молча, вопросов не задаем. Он снял шапку, не раздеваясь сел в кресло за стол. И тоже молчит. Хорошую такую, мхатовскую паузу выдержал, потом поднял голову: «Ну что сидите?! Подписал!» Все! Крики, всеобщее ликование, побежали в магазин...
Отец любил писать письма. Из командировок, в которые родители уезжали вдвоем, писали вместе: кто-то один начинал письмо, другой заканчивал. А так как во времена моего детства жили мы большой семьей в коммуналке — конкретного адресата у писем не было, — зачитывались они на общем сборе. Часть этой квартиры занимали мы, в разные времена от одной до трех комнат, а в остальных комнатах жили наши ближайшие родственники: бабушка и мамина двоюродная сестра с мужем, детьми и внуками. На общей входной двери было написано: «Колхоз «Гигант». Три звонка». Это определение нашей семье дал друг отца Семен Мишин, и папе оно так понравилось, что он сделал соответствующую табличку. Поэтому и письма родители писали на весь «колхоз». Как правило, папа с мамой делились своими впечатлениями от увиденного за границей — такие своего рода путевые заметки.
Телефоны, даже стационарные, тогда были далеко не везде и не у всех, поэтому письма папа писал и своим родителям, и друзьям. Его писем сохранилось много. У нас есть благотворительный фонд «Цирк и милосердие». При нем существует достаточно камерный музей цирка и Юрия Никулина — находится он на улице Маросейке. Здесь же хранятся архивы. Например, семья Леонида Куксо — известного артиста цирка, драматурга и режиссера, передала в наш фонд письма, которые папа писал своему товарищу на протяжении многих лет. Поскольку Куксо работал и в разговорном жанре, и сценарии музыкальных комедий писал, папа собирал для него забавные и комические истории, случавшиеся на гастролях. Записывал какие-то шутки, которые могли бы лечь в основу реприз, и в письмах переправлял эти «жемчужины» приятелю в Москву. К столетию папы мы с издательством АСТ подготовили сборник писем Юрия Никулина к Леониду Куксо и к своей маме.
По-моему, одна из первых поездок родителей была в Японию — в начале шестидесятых. Там они купили кинокамеру — по тем временам для СССР невероятная экзотика. По возвращении они проявляли пленку, заряжали проектор, вывешивали экран и представляли нам видеоотчет, комментируя кадры. Все эти пленки я сохранил и перенес на цифровые носители.
Когда подрос, стал делать родителям заказы. Первым, конечно, стали джинсы. Представляете, классе в шестом у меня появились настоящие «левайсы», которые родители привезли из настоящей Америки! Это было очень круто — мне завидовал весь район. В школу я, конечно, джинсы не надевал, зато после школы «отрывался». Позднее у меня еще и куртка джинсовая появилась. Пытался в наши дни найти что-то подобное, но увы — таких стильных и качественных вещей сейчас не делают.
В старших классах я увлекся музыкой, играл в самодеятельном коллективе, поэтому родителям стал заказывать пластинки и музыкальное оборудование. Начинал я гитаристом, а закончил барабанщиком. Конечно, мечтал о собственной ударной установке, но не наглел, у родителей не просил — понимал, насколько сложно и дорого привезти ударные из-за границы. Из очередной поездки звонит папа: «Знаешь, есть возможность привезти тебе установку. Но я лучше машину куплю...» Я не возражал. Так у нас появилась первая иномарка — «мерседес»!
Купил ее папа на таможенном складе через знакомых. Как выяснилось, машина была старой, убитой. Ее с трудом привели в порядок.
Водить папа очень любил. А права у отца появились вот как. Родители были на гастролях в Ленинграде и там услышали историю одного человека. Этого мужчину в свое время оклеветали. Отсидев незаслуженный срок, он вышел и стал угонять автомобили у своих обидчиков. Продавал эти машины, а деньги отдавал в детские дома. В Москве папа рассказал эту историю Эльдару Рязанову. Тот пришел в восторг, сказал, что это готовый сценарий, и усадил своего соавтора Эмиля Брагинского писать литературный сценарий.
Главная роль предназначалась Никулину, а поскольку нужно было уметь водить машину, с папой начал заниматься инструктор с «Мосфильма», каскадер. Инструктор приходил по утрам, и папа учился ездить, лавируя в арбатских переулках. Тогда же «под шумок» научилась водить и мама. Но потом случилась серьезная накладка: японцы подписали с Союзгосцирком контракт, по которому на гастроли должны были лететь Никулин и Шуйдин.
Вообще, если артиста приглашали на съемки, в цирке, как правило, шли навстречу. Была в этом даже какая-то «профсоюзная гордость» — артист цирка снимается в кино! Обычно всегда находили компромисс, а в этот раз сказали, что ничего изменить нельзя, подписан очень серьезный контракт, на четыре месяца, и японцы хотят видеть именно Никулина и Шуйдина. Картина «Берегись автомобиля» была уже запущена, и Эльдару Рязанову ничего не оставалось, как пригласить на главную роль другого актера — так в фильме появился Иннокентий Смоктуновский.
Зато у папы остались водительские права. А чего же им лежать — пылиться? И родители приобрели первую машину — «Волгу» универсал. Следующей машиной тоже стала «Волга» — теперь уже «24-я»...
Меня отец научил водить сам, когда мне было четырнадцать лет. Получалось у меня хорошо, поэтому папа доверял даже возить их с мамой на дачу. Автомобиль стоял в гараже, куда я имел доступ. И конечно, когда родители по три месяца пропадали на гастролях, грех было этим не воспользоваться. Брал машину, сам катался и девчонок катал. Однажды меня остановили. Прав у меня, конечно, не было.
— Как фамилия?
— Никулин.
— Без спроса взял?
— Да, без спроса.
Видимо, фамилия сыграла свою роль, потому что инспектор оставил меня за рулем, но на мотоцикле сопроводил до гаража. Я загнал автомобиль в гараж, и лишь после этого инспектор забрал у меня ключи: «Отец приедет, пусть позвонит — ему ключи и отдам». Когда родители вернулись, виновато протянул отцу номер телефона гаишника. Папа меня не наказал, он же знал, что вожу я уверенно. Ну а что взял без спроса — так и не у кого было спрашивать.
Мое счастье в том, что родители особо ничего и не запрещали. Я, в свою очередь, старался их не огорчать. Поведение в школе и вне школы у меня было вполне приемлемым, правда хромала успеваемость. Но оценки отца не сильно волновали — он ведь и сам в детстве не был примерным мальчиком и учеником.
Дом наш стоял в арбатских переулках. Время было сложным, дворовые драки — обычное явление. В некоторых районах нашей арбатской компании лучше было не появляться — побили бы. С ножами мы, конечно, не ходили, но дверные пружины с собой носили. Такие пружины раньше использовались вместо доводчика на входных дверях. К концу крепился болт, и все это обматывалось изоляционной лентой — получалось нечто вроде каучуковой дубинки. Таким орудием можно было серьезно покалечить. К середине шестидесятых многие коммуналки расселили, и жить стало спокойнее. Шпана оказалась далеко за Садовым кольцом — в новых районах, таких, например, как Останкино. Последним бандитским районом старой Москвы считалась Марьина Роща.
Мои родители. Это была большая любовь — длиною в жизнь из архива М. НикулинаШкола № 43 была самой обычной, в ней и сестра двоюродная училась, и ее брат, и я туда пошел. Сегодня ее нет — закрыли. Отец в школе никогда не появлялся, а если вызывали родителей, ходили мама или в ее отсутствие — бабушка. Однажды пошла двоюродная сестра Наташа, она старше меня на десять лет. Когда вернулась с собрания, ее трясло от возмущения: «Вот гады, мне кровь портили, а теперь ему портят!»
В другой раз я, совсем обнаглев, послал на родительское собрание кузена Леву, который был старше всего на три года. Правда авантюра не увенчалась успехом — с собрания его выгнали. Кузен и кузина для меня как родные брат и сестра — мы выросли в одной коммуналке, жили одной семьей. Когда родители уезжали, я оставался под присмотром бабушки и тетки.
Родители иной раз пропадали на полгода. Например, их первая поездка в Америку длилась семь с половиной месяцев — они проехали не только Штаты, но и Канаду. Это было очень тяжело. Вернулись вовсе не пораженными увиденным, а озверевшими от вояжа и бесконечной работы. Папу вообще нельзя назвать впечатлительным человеком. Мама была другой, и ее, конечно, поразил Париж. У меня любовь к Франции от нее — и сегодня я живу на две страны.
Первый раз мы втроем поехали во Францию, когда мне было четырнадцать лет. Нас пригласил отцовский приятель Пьер, мы гостили у него три недели. После этой поездки моя жизнь на долгие годы разделилась на две части: до Парижа и после. Гуляли мы с мамой в основном вдвоем, папа этого дела не любил. Он сидел дома — общался с Пьером и его женой Ниной. Пьер Робер Леви — очень интересный человек. Он искусствовед, историк цирка: и царского, и советского, и российского. Довольно продолжительное время Пьер работал помощником Тристана Реми — известного человека в филологических и литературных кругах Франции. Реми тоже изучал историю цирка — его перу принадлежит книга «Клоуны».
Пьер во время войны был участником французского Сопротивления. За свою деятельность он оказался в фашистском концлагере, там и познакомился с Ниной. Русскую девушку немцы угнали из СССР на работы. Она с этих «работ» бежала, была поймана, и ее бросили в тот же лагерь, что и Пьера. Вот в таком страшном месте зародилась их любовь. Когда союзники их освободили, Нина осталась с Пьером во Франции, возвращаться ей было некуда — село, из которого она была родом, сожгли фашисты.
Пьер с отцом общались через Нину — она переводила, а я общался с Пьером по-английски. Пьер окончил Оксфорд, а со мной в Москве занимался репетитор. В качестве практики Пьер и Нина от меня требовали, чтобы я переводил им русские анекдоты, причем самые непереводимые, и сердились, что я неправильно перевожу, потому что им не смешно. Я защищался, говорил, что надо выбирать другие анекдоты, которые можно перевести.
Для меня английский язык долгое время оставался мертвым — ведь в школе нам преподавали немецкий, а в университете — испанский. Но сегодня я говорю лишь по-французски и по-английски. По-испански, конечно, понимаю, мы с женой довольно часто в Испании бываем, но не говорю. Моя старшая дочка живет в Германии и иногда стыдит меня:
— Ты немецкий-то выучи, подтяни.
Я лишь пожимаю плечами:
— Зачем уже мне это? Поздно. Гете и Шиллера в оригинале читать не планирую. С тобой я и на русском могу говорить, а твой муж прекрасно владеет английским.
Сегодня у меня есть во Франции дом — в местечке Антони недалеко от Орли и от Парижа, так что в некоторой степени могу считать себя французом. Хотя Париж по-прежнему не стал для меня обыденным городом — всякий раз поражает. Когда оказываюсь здесь, у меня буквально перехватывает дыхание, как в юные годы. Что меня так трогает? Чего-то одного не назову. Архитектура — да. Но и воздух тут другой. И атмосфера, и энергетика — совсем другие.
Водить папа очень любил. А права у него появились благодаря Эльдару Рязанову из архива М. НикулинаФранция — уникальная страна. Единственная в мире, где есть и море, и океан, и горы, и удивительные леса, и песчаные дюны. На достаточно маленькой территории уместилось все! Я уже не говорю про кухню, разнообразию которой нет равных. Когда мы с женой стали здесь жить, за два месяца объехали всю страну на машине. Когда собираемся с французскими друзьями, они ворчат: «Вы Францию знаете лучше, чем мы».
Свои занятия музыкой я продолжил в университете. Поступил в МГУ на журфак. Надо сказать, что мое музыкальное развитие давно остановилось на The Beatles. А в молодости я, как и все, увлекался Led Zeppelin, The Rolling Stones, Deep Purple, чуть позднее — Queen. К поступлению я даже длинные волосы отрастил. В университете у нас сложился музыкальный коллектив, который мы назвали полит-рок-группа «Плакат» — то есть группа политической песни, но при этом в стиле рок.
Музыку писали сами на стихи Маяковского, на «Песню о Буревестнике» Горького. Надо сказать, успех имели. Участвовали в самодеятельных смотрах, от института нас отправляли на фестивали. Были даже на музыкальном фестивале в Германии, а на Всесоюзном фестивале политической песни в Тольятти взяли Гран-при. Дважды выезжали по маршруту БАМа. Были в Нижнеангарске, Тынде, Северобайкальске. Этих поездок не забыть: летом там было плюс пятьдесят, зимой — минус пятьдесят. Выступали перед строителями, перед пограничниками — ездили по заставам на границе с Китаем, заезжали в Казахстан.
Помню, летели в Читу, а наш клавишник Эдуард, он же художественный руководитель и композитор, забыл дома паспорт. Поскольку мы были с аппаратурой, нас пустили на взлетное поле, чтобы мы сами загрузили ценную технику. Когда пошли на посадку, выяснилось, что наш руководитель без паспорта. Конечно, в самолет его не пустили. И вот едем мы по взлетной полосе, а Эдуард стоит такой грустный на поле и машет нам. Это было весьма кинематографично — до сих пор перед глазами эта сцена прощания. Все пассажиры нам от души сочувствовали, пока я не ляпнул: «А помните, была история с командой «Пахтакор», когда футболисты улетели, а тренер остался, и самолет разбился...» В салоне воцарилось мрачное молчание, которое так и не удалось преодолеть до конца полета. Не самая лучшая шутка — понимаю.
Несколько дней в Забайкалье мы выступали без клавишника, а через четыре дня Эдуард нас нагнал — из Москвы выехал поездом Москва — Пекин. Наш друг так спешил воссоединиться с коллективом, что при посадке в поезд не учел: четыре дня в дороге надо было чем-то питаться. На протяжении всего пути его подкармливали сердобольные пассажиры — кто чем мог. С поезда Эдуард поехал сразу на концерт, а уже после слопал все, что было съестного в наших номерах.
Мы, москвичи, не были готовы к настоящим русским холодам. Прилетаем в Нижнеангарск. По нам сразу видно, что московские музыканты: короткие дубленочки, финские сапожки... А в гостинице плюс шесть. Спать легли в верхней одежде, утром первым делом побежали покупать валенки, наплевав на понты.
После института свой первый журналистский опыт я получил в редакции «Московского комсомольца». Потом прошел радийную школу «Маяка». Когда перешел работать на телевидение в программу «Время», узнал, что практически все «киты» тележурналистики прошли в свое время через «Маяк», так что и я на радио получил бесценный опыт. Помню, готовили мы пятничную получасовую программу. Наконец закончили монтаж — до эфира полчаса, а у курьера, который нес блин с записанной программой из монтажной в студию, пленка «осыпалась» — лента упала на пол и размоталась, в руках осталась одна бобина. Собрать ее обратно было невозможно, и мы, три автора, выходили в прямой эфир с исходников, запуская необходимые фрагменты на память и на глаз. Когда через полчаса взмыленные и мокрые от волнения вышли из студии, в коридоре стояли все сотрудники редакции и аплодировали нам — домой никто не ушел.
Отец воевал под Ленинградом. Папа с фронтовым товарищем из архива М. НикулинаТак и на телевидении — работать в новостях мне нравилось. Всегда ощущался определенный драйв, когда знаешь, что у тебя сорок минут до эфира и нужно успеть смонтировать сюжет... В девяностые годы жрать было нечего, и правительство Москвы организовывало ярмарки выходного дня. Меня отправили в Коломенское снимать репортаж о такой ярмарке. В пару мне поставили легендарного телеоператора Вилия (Вилли) Горемыкина.
Зима, на улице мороз минус двадцать пять. Садимся в «Останкино» в служебный рафик, а в нем печка не работает. Едем на съемку, изо рта валит пар, а Вилли говорит водителю: «Слушай, давай через Котельническую набережную проедем, там мальчонку одного надо подобрать, с нами поедет». Подъезжаем к сталинской высотке, возле которой видим совершенно окоченевшего Александра Ширвиндта (в высотке он живет). Оказалось, что «мальчонка» — это он и есть, а с Вилли они дружат со студенческих времен.
— Ты где мотаешься!? — возмущается Ширвиндт. — Я уже от холода околел!
Вилли представляет меня:
— Познакомься, это Максим. Кстати, его папа сейчас строит цирк.
— Ваш папа — финн? — иронизирует Ширвиндт. (Новое здание цирка строили именно финские специалисты, и вся Москва об этом знала.)
— Если бы мой папа был финном, вряд ли я сейчас с вами ехал бы в этом промерзшем рафике какую-то хрень снимать, — парировал я.
Приехали в Коломенское, минут двадцать поснимали, а потом камера замерзла и съемки остановились. «Конец сюжета», — комментирует Вилли. Спускаемся с холма, с которого снимали панораму, внизу нас поджидает Ширвиндт: «Ну где вы ходите, я уже обо всем договорился! Пойдемте в шатер». Для администрации был разбит отдельный шатер, возле которого крутились шашлыки, дразня пролетариев столь редким для того времени ароматом жареного мяса... Кажется, все это было совсем недавно, а меж тем Вилия Горемыкина нет уже тридцать два года...
Я очень благодарен своим двум профессиям. Музыкальную в расчет даже не беру. Имею в виду журналистскую и административную. Будучи журналистом, репортером, я за казенный счет объездил практически все республики бывшего СССР — увидел такие места, в которые ни с какими гастролями не добрался бы. Побывал и на Курилах, и на Камчатке, а перейдя на работу в цирк, посмотрел практически весь мир.
Сегодня гастроли у цирка бывают крайне редко, а в СССР было три основных выездных кита: Большой театр, спорт и цирк. Но если спортсмены своими рекордами были призваны доказать преимущества социалистической системы перед капиталистической, то цирк и Большой театр для страны были важным источником валюты. Например цирк своими отчислениями содержал весь Госконцерт. При этом артисты получали копейки. Контракты заключались с концертной организацией, а артистам оформляли командировку и платили лишь мизерные суточные — гонораров не было. То же и с Большим: даже если западные антрепренеры приглашали конкретных артистов по индивидуальному контракту — артисты все равно денег не видели. Разве что могли подержать в руках, после чего должны были сдать гонорар в посольство или Госконцерт. Даже ценные подарки от влиятельных поклонников требовали сдавать.
Папа мой, например, в Америке семь долларов суточных получал, притом что был уже заслуженным артистом. А ведь на эти деньги надо было еще и питаться. Но исхитрялись. Правда банки с тушенкой родители никогда за собой на гастроли не возили — считали это некрасивым. На выручку приходила папина популярность, всегда находились люди, готовые Никулиным помочь, — бывало, что и продукты привозили.
Мама, папа и Михаил Шуйдин во время выступления из архива М. НикулинаСорок лет уже не было гастролей российского цирка за границей. Но я создал прецедент, привез наш цирк во Францию. Было это пять лет назад. Мне важно было проверить — возможно ли это в принципе? Теперь знаю, что возможно, но при наличии серьезных спонсоров и при поддержке государства. За границей все охотно берут наших артистов в цирковые труппы. Нет ни одной серьезной цирковой программы в мире, где бы не работали наши — русские. Тот же «Цирк дю Солей»: там кто не русский — тот китаец. Без наших никуда.
В княжестве Монако проходит ежегодный мировой цирковой фестиваль. Когда в последний раз я там был, в офисе у организаторов спросил:
— А фестиваль-то в этом году будет?
Директор ответил:
— Мы готовимся, работаем, но состоится ли он, зависит от того, будут ли открыты границы. Потому что если русские и китайцы не смогут прилететь, то что нам показывать?! Тогда фестиваль превратится в местечковый...
Могу утверждать: наш цирк по-прежнему любят, нашего цирка боятся, а больше всего боятся — что мы вернемся. Я многим директорам и владельцам зарубежных цирковых компаний предлагал партнерство, но все крутят пальцем у виска: «Мы что — сумасшедшие, своими руками себе могилы рыть? Ты приедешь, покажешь своих «монстров», уедешь, а зрители будут приходить и сравнивать». Это же рынок, это бизнес, люди этим живут. Поэтому чтобы организовать достойные гастроли, нужен бюджет, в том числе и на рекламу.
А я все пытаюсь достучаться до людей «наверху», которые со всех трибун постоянно говорят, что нужно поднимать государственный престиж. Так я готов предложить проверенный инструмент. Мы работаем для кого? Для людей. А люди — это и есть страна. Тогда почему когда во Франции или в Монако выступает Большой театр, внизу афиши всегда есть приписка, где указаны названия компаний-спонсоров, а не Министерство культуры?
С Монако, как и с Францией, меня многое связывает. Первые впечатления о княжестве были папины. Когда отец единственный раз оказался в Монте-Карло в жюри мирового циркового фестиваля, его представили правителю страны князю Ренье III: «Это месье Никулин, директор московского цирка». И первый вопрос, который задал ему принц, был такой:
— А вы воевали?
— Да.
— Я тоже.
Будущий правитель Монако воевал с фашистами в Эльзасе, и два часа князь Монако и Юрий Никулин проговорили через переводчика в неформальной обстановке. Знаете, люди, прошедшие войну, чувствуют друг друга, понимают друг друга без слов — это особое духовное братство.
Князь Ренье был человеком изумительным — это он окончательно утвердил Монако в статусе независимого государства. Я тоже имел счастье быть с ним знакомым. В первый раз оказался в Монако по приглашению друзей — у них дом в Грасе. В Париже закончился цирковой фестиваль, и мы на машине поехали к ним в гости. Во второй раз я приехал с цирковой делегацией, и меня представили князю Ренье и его младшей дочери (от актрисы Грейс Келли) — принцессе Стефании. Со Стефанией мы впоследствии подружились, она легкая на подъем и очень любит цирк, всегда приезжает в Москву на международный фестиваль циркового искусства, который провожу я. Правда два года из-за пандемии она в России не была. Зато мы с женой приезжали в Монако.
Надо сказать, что мы резиденты этой страны. Я от французского гражданства отказался. Вступил в противоречие с фискальной системой. Как раз очередной фестиваль был... Мы со Стефанией сидим в ложе.
Моя работа в качестве директора цирка в основном представительская — я носитель фамилии, которой горжусь МАРК ШТЕЙНБОК/7 ДНЕЙ— Слушай, — спрашиваю, — у вас в Монако есть что-то вроде вида на жительство?
— Да.
— А что нужно, чтобы его получить?
— Для тебя — только адрес.
Причем квартиру можно снять. Мы с супругой подумали и решили приобрести собственную маленькую квартиру.
Так вот, гуляем в пандемию по городу, и вдруг рядом останавливается машина, из которой нас приветствует младшая дочь Стефании Камилла — такая же безбашенная, как мать, она и внешне очень на нее похожа.
— Привет! У вас фестиваль будет в этом году?
Она два раза приезжала в Россию вместе с мамой.
Я говорю:
— Нет, видишь, что творится...
— А как же Москва?! А как же пельмени?! — расстроилась Камилла.
Знаком я и с нынешним князем Монако Альбером II. Тоже очень демократичный человек. Например иду вечером из гаража домой по пешеходной улочке старого города и вижу — возле бара с оригинальным названием «Маленький бар» стоит компания, а в ее центре монсеньор (так подданные обращаются к князю Монако). Здороваюсь.
— Добрый вечер, — слышу в ответ. — Может, пива?
— Да, с удовольствием.
Так получилось, что предпоследний цирковой фестиваль в Монте-Карло пришелся на юбилей Альбера. Мы его поздравили телеграммой и написали, что подарок за нами — вручим во время фестиваля. Купили коллекционную бутылку водки из хрусталя, выполненную в виде яйца Фаберже, а вокруг рюмочки. Дорогая — как чугунный мост. Встретились с Альбером в антракте представления. Я вручаю наш подарок: «Монсеньор, эта бутылка символизирует сувенир российских императоров — яйцо Фаберже. А другую часть подарка вы увидите во втором отделении представления».
Я знал, что после антракта будет выступать «Королевский цирк Гии Эрадзе». У них в финале номер «Трансформация», а аппараты для трансформации оформлены как раз под яйца Фаберже — из них выходят люди в разных костюмах. Очень яркий, эффектный номер. После представления собираемся у офиса князя. Стоим с женой, ждем свою компанию. Вдруг подбегает Корин, директор фестиваля: «Максим, тебя монсеньор зовет, пошли скорее». Мы с женой поспешили в гостевой шатер Альбера — он всегда располагается рядом с большим шапито, где идут программы. Заходим, почти никого из гостей еще нет, а князь уже разливает наш подарок.
— Спасибо, я теперь понял, что вы имели в виду. Замечательный подарок! И первая и вторая части. Теперь по русскому обычаю давайте выпьем! — и протягивает мне рюмочку.
Я говорю:
— Нет, монсеньор, по русскому обычаю надо на троих.
Рядом стоит какой-то генерал — видимо из подразделения охраны.
— Так, быстро иди сюда, — говорит ему князь, — бери третью рюмку.
Я Маше шепчу:
— Снимай, снимай!
А она:
— Неудобно как-то...
Но вернемся в мое московское детство... Среди самых близких отцовских друзей я бы выделил троих. И что характерно, к цирку никто из них отношения не имел. Опосредованно только Семен Мишин, фотохудожник. Практически все афиши Шуйдина и Никулина — это его работы. Включая знаменитую — когда оба клоуна из-за занавеса смотрят в манеж. Другой друг — Илья Семенович Гутман, патриарх советской кинодокументалистики, фронтовой оператор. И третий — Марат Вайнтрауб, фронтовой друг отца — полвойны прошли вместе. Когда папа женился на маме, он пригласил Марата в свидетели. На этой свадьбе Марат познакомился с маминой двоюродной сестрой Ольгой Карахан, с которой через год они тоже поженились. Все вместе стали жить в одной коммунальной квартире. Их дети — Наташа и Лева для меня как родные брат и сестра.
Нашим соседом по подъезду на Бронной был Ростислав Плятт. С папой они снимались вместе у Леонида Гайдая в комедии «Деловые люди» из архива М. Никулина
Как ни странно, общий быт отношений не испортил, у меня самые светлые воспоминания о нашей совместной жизни. Больше того, когда мы переехали в отдельную квартиру на Большую Бронную, мне первое время не хватало нашего колхоза «Гигант»: связанных с ним общения, суматохи — не хватало моих родных. Конфликтов в нашей большой семье не было и быть не могло — все были на одной волне. Споры, конечно, возникали, потому что дядя Марат являлся убежденным коммунистом. Папа тоже был членом партии и в свое время, в начале войны, вступил в нее по зову сердца. Просто в отличие от друга Никулин поездил по заграницам и имел представление о жизни на «загнивающем Западе». Правда никогда ни диссидентом, ни антисоветчиком отец не был и власть не критиковал. Он искренне и справедливо считал, что страна ему многое дала.
Естественно, это было абсолютно заслуженным, поэтому были и возможности широкие, и звания, и хорошая зарплата. Были и слава, и ошеломительная популярность — по уровню папиного таланта. Конечно, папе повезло в том, что его таланту дали раскрыться — никто ему не мешал и препоны не выставлял. А ведь далеко не все художники в советские годы имели на пути зеленый свет. Многих, кто не вписывался в советскую доктрину, «задвигали» раз и навсегда.
Были, конечно, и в жизни отца моменты, которые его сильно огорчали. Например после встреч с некоторыми чиновниками он, бывало, приходил крайне раздраженным. Чванство, тупость, бескультурье — вот то, что могло его сильно расстроить. При этом мнение свое отец в основном держал при себе, в дискуссиях не участвовал, переживаниями делился только с семьей.
Еще отца всегда спасало и вдохновляло дружеское общение — это то, без чего Юрий Никулин жить не мог. Общение с дорогими сердцу людьми его расслабляло, позволяло абстрагироваться от работы и проблем, связанных с ней.
Кроме вышеперечисленных друзей, у папы были приятельские отношения со многими актерами. Однажды, когда мы еще жили в коммуналке, у нас на пороге возник коллега отца по «Бриллиантовой руке» — Андрей Миронов. Андрей Александрович договорился встретиться с папой у нас дома, а родители как раз в это время отошли по своим делам и задержались. Я открыл ему дверь: «Родителей нет. Подождете их?» Андрей согласился и прошел в нашу комнату.
В то время я читал книгу Драгунского «Денискины рассказы» — она лежала на столе. Миронов, чтобы скоротать время, открыл эту книгу и начал читать вслух рассказ «Слон и радио». Не знаю, смеялся ли я так еще когда-нибудь в жизни?! С таким искусством, с таким артистизмом Миронов разыграл в лицах эту историю! И был этот спектакль всего для одного зрителя — для меня.
Гости приходили всегда спонтанно. Почти все, кого потом назовут шестидесятниками, бывали в нашей коммунальной квартире. Для меня, ребенка, все они были дядями и тетями: дядя Женя Евтушенко, дядя Витя Некрасов, дядя Булат Окуджава, тетя Белла Ахмадулина. Собирались в одиннадцать ночи и сидели часов до четырех-пяти утра. Мы с братом тихонько пробирались под стол, где про нас иногда забывали, — и это были самые счастливые минуты. Мы сидели замерев и слушали, как читают стихи Евтушенко или Ахмадулина, поют Окуджава или артист дядя Женя Урбанский. Казалось, стены нашего дореволюционного особняка толщиной в четыре кирпича сотрясаются от вокала Урбанского, а оконные стекла дрожат.
Кто-то меня однажды спросил: «Пили, наверное?» Нет, самое смешное, что не пили. Конечно, бутылка выставлялась, но это было лишь дополнением. Денег порой ни у кого не было, поэтому приносили вино, выливали в кастрюлю, бутылки сдавали, а на вырученные копейки покупали плавленые сырки, хлеб, любую другую закуску — никаких разносолов не было.
В «Бриллиантовой руке» снималась вся наша семья. Мама сыграла экскурсовода, а я мальчика, за которым герой Андрея Миронова идет по воде РИА НОВОСТИЭто были шестидесятые годы, оттепель. Неосознанный дух свободы пьянил головы творческой интеллигенции. Люди жили на подъеме, на кураже. Мы с братом в силу возраста и свойственного юности максимализма восхищались песнями Высоцкого. Надо заметить, что многие люди отцовского поколения не воспринимали творчество Высоцкого так остро. Кстати, Владимир Семенович раза два бывал у нас в гостях, пел в застолье. Несколько раз мы встречали его и в компаниях, когда приходили к кому-то в гости.
Когда мы переехали из коммуналки в отдельную квартиру, у нас появилась большая гостиная. Сам дом — на Бронной улице, в центре Москвы, и артистам после спектаклей и концертов было удобно заруливать к нам. Это было в порядке вещей — всем в любое время были рады. Гости могли быть самыми неожиданными — постоянной компании не было.
Нашим соседом по подъезду на Бронной был Ростислав Янович Плятт. С папой они снимались вместе у Леонида Гайдая в комедии «Деловые люди». Ростислав Янович отличался замечательным чувством юмора — недаром Фаина Раневская ввела в Театре Моссовета, где они вместе служили, понятие «пляттские шуточки». Жил он на четвертом этаже, а мы на девятом, поэтому отец иногда после работы захаживал к Плятту. Когда я возвращался домой, мама говорила: «Сходи на четвертый этаж, забери отца — он там уже два часа сидит!»
Однажды все закончилось «плохо». В тот раз мама сказала: «Возьми собачку, погуляй с ней, а на обратном пути забери отца». Я выгулял песика, поднимаюсь к Плятту, а там веселье идет, на столе — бутылка. На этот раз их компаньонкой была Галя Кожухова, известная журналистка из «Правды», жена актера Алексея Петренко. Я говорю:
— Папа идем домой, мама ждет.
Галя вторит:
— Мне тоже пора, сегодня Алексей Васильевич из командировки возвращается, нужно к его приезду что-нибудь приготовить.
Время уже около одиннадцати ночи. Тут Ростислав Янович, самый старший в компании, предлагает:
— А пойдемте встречать Петренко вместе!
Уговаривать никого не пришлось — все были на кураже. При этом Плятт, несмотря на зимнее время и тот факт, что после перелома шейки бедра ходил с тросточкой, возглавил пешую колонну. Благо было совсем рядом — от Бронной нужно дойти до начала Никитского бульвара, где в «доме полярников» и жили Кожухова с Петренко. Мы с собачкой, естественно, последовали за ними.
Только вошли в квартиру, как приехал Петренко. На столе появилась бутылка, которую мои «старики» предусмотрительно прихватили с собой, и веселье продолжилось. Я отца пару раз «дернул», но понял, что это бесполезно — не оторву его от компании. А мне, честно говоря, и самому было очень интересно. Плятт начал какие-то воровские песни распевать, Петренко стихи читать, Никулин анекдоты травить. В три часа ночи решили расходиться. Разгоряченные, мы вывалились на мороз... В те времена вдоль домов ставили невысокие деревянные заборчики, которые отгораживали от пешеходов опасную зону падения сосулек. Сейчас полосатую ленту натягивают, а раньше были такие заборчики.
И вот «старики-разбойники» Плятт и Никулин стали таскать эти заборчики на проезжую часть, пока не перекрыли Никитский бульвар аккурат напротив тоннеля. Сами залегли за сугробом и стали наблюдать, как водители реагируют. Те редкие водители, которые ехали в столь поздний час, дисциплинированно разворачивались и уезжали обратно. Артистов это привело в полный восторг. Далее мы выдвинулись в сторону Никитских Ворот. Тут Плятт увидел нетронутый свежий снежок и решил нарисовать на нем своей элегантной тростью известное слово из трех букв. Пока он эти буквы выписывал, мы с отцом его держали, чтобы народный артист не упал и опять что-нибудь не сломал.
В детстве мы с братом тихонько сидели под столом и слушали, как читают стихи Евтушенко или Ахмадулина, поют Окуджава или Урбанский. Папа с Евгением Евтушенко из архива М. НикулинаНу и «вишенка на торте»: оказалось, что все это время за нами сверху из своего прозрачного «стакана» наблюдал инспектор ГАИ. Конечно, он узнал Никулина и Плятта — это было понятно по его ошалевшему лицу, но не решился «выйти» против народных артистов, чтобы остановить их ночное хулиганство. Когда мы наконец оказались у нашего дома на Бронной, возле арки нас встретили две фигуры в шубах, надетых поверх ночных рубашек, и в теплых сапогах — мама и жена Плятта. Отцу мама строго сказала: «Иди домой, там поговорим, — на меня посмотрела уничтожающе и изрекла: — Как тебе не стыдно, ты же с собакой!» Перед собакой мне было стыдно меньше всего. Думаю, что она нашими приключениями осталась очень даже довольна — знаменитые артисты весь вечер кормили ее колбасой.
Собак очень любила мама. В цирке у них с отцом была рабочая овчарка — в цирке она и жила, там с ней занимались дрессировщики. Но были у нас и домашние собаки. Первым нашим питомцем стал скотчтерьер. Появился он так. Родители были на гастролях в Калинине, ныне — Тверь. Здесь они встретились с клоуном Карандашом, которого отец считал своим учителем, их выступления перехлестнулись по времени. Карандаш делал номера со скотчтерьерами.
В ночь перед отъездом сторож принес подвыпившему Карандашу собаку. «У вас, — говорит, — собачка убежала, я ее поймал». Утром Карандаш проснулся, а у него не два скотчтерьера, а три. Смотрит и понять ничего не может — в глазах, что ли, троится. Оказалось, что сторож чужую собаку принес этой же породы. Стало три скотчтерьера: Клякса, Пушок и потеряшка. Тогда Карандаш обратился к папе: «Никулин, возьмите собачку, ну куда мне третья? А у вас собаки нет». И уговорил родителей.
Песик, которого назвали Кузей, прожил у нас три года, а потом нашлись его прежние хозяева — тоже артисты цирка. Оказалось, что они потеряли пса при переезде во время гастролей. И представляете, бывших хозяев тоже звали Юрий и Татьяна. В цирке все друг друга знают — так по цепочке выяснилось, что собачку увез в Москву Юрий Никулин. В то лето мы жили в Кратово у отцовской тетки. И старые хозяева выехали к нам за питомцем.
— Что делать будем? — спросила мама. — К Кузе-то уже привыкли.
— А пускай пес сам выберет, чей он, — рассудил отец.
Предложили этот вариант бывшим хозяевам, и они согласились. Это была уникальная сцена: встали мы по разные стороны участка, вывели пса. Собака сначала рванула к нам, а потом увидела своих прежних хозяев. На полдороге Кузя остановился, его стал бить мандраж — трясти мелкой дрожью. Смотреть на это было больно. Мама было открыла рот, но папа сказал строго: «Молчи». Когда пес немного успокоился, он, понурив голову, ушел к своим бывшим хозяевам. Сам сделал выбор.
Однажды на улице ко мне прибился фокстерьер. Случилось это Девятого мая, на тридцатипятилетие Победы. В тот день я гостил у друзей в Щелково. Хозяева песика в течение дня не нашлись, и я его забрал с собой в Москву. Домой приехал около часа ночи на такси. На Бронной расплачиваюсь с водителем и вдруг слышу голос сверху:
— Откуда собака?
На нашем балконе стоят папа и еще кто-то. Я говорю:
— Сейчас объясню.
Поднимаюсь домой, а там идиллическая картина: в гости зашли наш сосед по лестничной площадке доктор философии Иван Тимофеевич Фролов и два клоуна — Митя Альперов и Аркаша Борисов. Аркаша уже спит на диване богатырским сном, а Митя и Иван Тимофеевич ведут философскую дискуссию о природе смеха. Все уже дошли до кондиции. Альперов говорит заплетающимся языком Фролову:
Папа и фокстерьер Кутя во время прогулки на Патриарших прудах из архива М. Никулина— А релятивисты утверждали, что смех...
— Дмитрий, давайте не будем о релятивистах! Это отсталые дикие люди!
Примерно такого рода диалог, в котором папа не участвует, а наблюдает за диспутом со стороны.
Рассказываю маме: «Собака приблудилась. Куда ее девать? Жалко. Может, завтра с друзьями поедем поищем хозяев». Вдруг Иван Тимофеевич посмотрел на нас как-то странно, резко встал и со словами «Я пойду домой» ушел по диагонали в свою квартиру. Утром он позвонил папе: «Юра, милый, мы вчера так хорошо выпили, что в какой-то момент мне показалось, что по дому уже собачка бегает. Я понял, что допился не до белочки, но до собачки и надо срочно идти домой».
Аркаша вообще чуть с ума не сошел, потому что когда засыпал, никакой собаки в квартире не было, а проснулся ночью от того, что у него на животе кто-то спит... Конечно, никаких хозяев в Щелково мы искать не поехали — так этот фоксик у нас и остался. Собака оказалось девочкой и прожила у нас пятнадцать лет. Ее назвали Кутей, именно она и стала героиней «пляттских приключений».
Когда мама вышла на пенсию и оставила цирк, начала работать в клубе «Фауна». Окончив курсы кинологов, влюбилась в породу ризеншнауцер. Однажды, когда родители были в отъезде, я решил сделать им подарок. За полгода до этого по своей журналистской работе был в питомнике «Красная звезда» — делал репортаж для «Московского комсомольца».
— Моя мама мечтает о ризеншнауцере, — поделился я с сотрудниками питомника.
— Не вопрос, — говорят, — выберем вам щенка и позвоним.
Вот и позвонили — вовремя, когда родителей не было. И я купил щенка. Так у нас обосновался первый ризеншнауцер по кличке Данила, Даня. Потом появилась и вторая собака этой породы — Юта. Когда Данька умер, нам подарили щенка ризена Федора.
Выгуливали мы наших собак за школой на Бронной. Во время этих прогулок нередко встречали папиного коллегу по «Бриллиантовой руке» Анатолия Папанова. Он там же выгуливал свою собаку неизвестной породы. Разговаривали в основном на пустяковые темы, но я запомнил, что у дяди Толи, как и у всех фронтовиков, был особый взгляд на многие вещи...
Папа покинул манеж, когда ему исполнилось шестьдесят, — сам принял такое решение. Депрессии у него по этому поводу не было. Скука, тягостное ощущение от образовавшейся пустоты, конечно, присутствовали. Однако отец не был человеком, который способен опустить руки. В депрессии отца я даже представить не могу — настолько он был светлым, оптимистичным, деятельным. Достаточно быстро цирк в его жизнь вернулся. Сперва папу стали приглашать в делегации. Несколько раз он выезжал с цирковыми группами на гастроли в качестве руководителя поездки — таким образом съездил в Финляндию и в Швецию.
Прежде чем папа стал директором цирка на Цветном, ему предлагали возглавить Союзгосцирк. Пригласили в Министерство культуры: «Юрий Владимирович, есть такое мнение, подумайте...» Отец всеми рабочими новостями всегда делился со мной и мамой. На этот раз тоже, вернувшись домой, за ужином рассказал нам о поступившем предложении и попросил совета. Мама выслушала и сказала: «Юра, цирку с твоим назначением, конечно, будет лучше. Но тебе и нам будет гораздо хуже. Подумай, что для тебя важнее?» Папа и сам никогда не стремился в руководители, поэтому предложение отклонил. А вот когда попросили возглавить цирк на Цветном бульваре, он откликнулся, потому что для него это был дом. Не только в переносном, но и в самом прямом смысле. И у дома этого протекала крыша.
С принцессой Стефанией — сестрой князя Монако мы дружим, она очень любит цирк. Моя супруга Мария Станиславовна, сын Юрий, моя мама Татьяна Николаевна, принцесса Стефания и я КОНСТАНТИН СТУКАЛОВСезон закончился, цирк закрылся, а когда он откроется вновь, уже никто не знал, потому что здание находилось в аварийном состоянии, в нем было опасно находиться. Цирк, построенный еще до революции, разваливался на глазах, но папа верил, что сможет реально помочь своему «дому». Поднимать весь советский или российский цирк — конечно, задача непосильная, а здесь, на этом конкретном месте, которое отец любил и знал как свои пять пальцев, он мог быть полезен. Так под папиным руководством начался процесс по пробиванию для цирка нового здания.
Начались бесконечные походы по кабинетам советских министерств — тогда же еще СССР был. Сначала ходили солидным представительством — человек восемь народных артистов, в том числе Бугримова, Кио, сам Никулин... Но везде делегаты получали вежливый отказ: «Вы поймите, обстановка в стране очень сложная, а вы тут цирк предлагаете строить!» В конце концов папа остался один. Союзниками ему были лишь вера и надежда — все остальные отсеялись, потому что поняли: бесполезное это дело.
Никулин пошел по кабинетам по второму кругу, потом по третьему... Ему подсказали: «Нужно идти к Николаю Ивановичу Рыжкову — председателю Совета министров СССР. Только он может принять ответственное решение». Папа записался к Рыжкову на прием, а мы все ждали его в дирекции цирка, которая переехала из аварийного здания на Петровский бульвар — там московские власти выделили две комнатки, тоже, кстати, в аварийном здании. Мы понимали: пан или пропал — дальше идти некуда.
Возвращается отец. Мы сидим молча, вопросов не задаем. Он снял шапку, не раздеваясь сел в кресло за стол. И тоже молчит. Хорошую такую, мхатовскую паузу выдержал, потом поднял голову: «Ну что сидите?! Подписал!» Все! Крики, всеобщее ликование, побежали в магазин... Потом отец рассказывал: «Захожу в кабинет, а там сидят все те, кто мне уже отказывал, и не по одному разу. Николай Иванович обращается к собравшимся:
— Ну вот, товарищи, товарищ Никулин просит построить новое здание для цирка...
Ему отвечают:
— Николай Иванович, ну какой цирк, денег же нет, бюджет расписан.
Рыжков произнес тогда историческую фразу:
— А я вот что думаю, товарищи. Ну не построим мы два новых колбасных завода в ближайшее время, зато в Москве будет цирк! — и подписал все сметы.
Выделили сумму, эквивалентную двадцати шести миллионам долларов, — космические деньги по тем временам.
Никулин настаивал на том, что новый цирк должны строить непременно финны — в то время они считались лучшими строителями. Кто-то из министров сказал:
— Юрий Владимирович, что вы в этих финнов уперлись? Дались вам они! У нас и свои строители есть.
Папа ответил:
— Понимаете, если будут строить наши специалисты, которых я, безусловно, уважаю, то на премьеру в честь открытия нового цирка пойдут дети наших с вами внуков.
Финны построили здание от стадии котлована под ключ менее чем за двадцать четыре месяца. История небывалая, особенно для тех лет, когда все разворовывалось. Кирпичи — и те могли украсть. Их, кстати, и уносили — только не новые, а старые, поэтому цирк ломали долго. Рядом ведь Центральный рынок был. И вы удивитесь: за кирпичами очередь стояла. Крановщик бах шаром по стенке, она падает, и тут же народ кидается разбирать ее на кирпичи. А кирпичи знатные — дореволюционные!
Открытие нового цирка состоялось в 1989 году, а потом наступили смутные девяностые. Убийства людей бандитскими пулями стали повседневной реальностью. Не обошли они и цирк. В 1993-м убили зама отца — коммерческого директора цирка Михаила Седова. Конечно, все понимали, что Седова убили не «за цирк», это был заказ, связанный с его личными делами. Убийца и его мотив известны, просто не было доказательной базы и заказчика не смогли привлечь. Он уехал в Америку, где и остался. Как бы то ни было, убийство Седова всех потрясло, потому что это был человек из нашего циркового сообщества...
С князем Монако Альбером II из архива М. НикулинаЯ видел, как папа зашивается на работе, и предложил ему свою помощь. Сперва помогал в свободное от работы на телевидении время. Около года работал на волонтерских началах бесплатно: приходил и часами разгребал бумаги. Потом, когда стало ясно, что у меня получается — и получается хорошо, папа предложил перейти на работу в цирк. Да я уже и сам втянулся. Стал его заместителем.
В то время Эльдар Рязанов выпускал на телевидении цикл передач, одним из его героев стал папа. С отцом они наговорили столько, что Рязанов смонтировал «Шесть вечеров с Юрием Никулиным», программы выходили в течение шести недель! В одном из интервью Эльдар Александрович спросил:
— Юра, ты поставил своего сына на место убитого человека. Тебе не страшно?
Папа ответил:
— А почему я сына какого-то другого человека должен ставить на это место?
Коллектив меня принял хорошо. Когда я был ребенком, а родители работали не на гастролях, а в Москве, приходил в цирк если не каждый день — то через. Так что в цирке я вырос. Все представления видел раз по сто. Дружил с другими цирковыми детьми, например с сыновьями дяди Миши Шуйдина. Время мы проводили чаще всего в гардеробе или в фойе: играли, делали уроки, общались с артистами. Все прекрасно понимали, что я пришел в цирк не карьеру делать, а помогать.
Мне было легко войти в эту работу, потому что, с одной стороны, я человек абсолютно цирковой — знаю систему изнутри, знаю всех артистов, а они знают меня. С другой стороны, у меня ни с кем в коллективе не было конкуренции, ни перед кем не было долгов, обязательств. Когда человек долго поднимается вверх по одной служебной лестнице, он обрастает какими-то симпатиями, антипатиями, долгами, дружбами. Я же пришел на работу в цирк без всяких «хвостов», поэтому меня ничего не тяготило и сейчас не тяготит.
Я вам больше скажу: сегодня, по большому счету, я не руковожу цирком. Да, иногда принимаю последние решения, но чаще стараюсь все решать коллегиально, у меня есть директора по каждому направлению — профессионалы своего дела, мы вместе думаем, как поступить в той или иной ситуации. Бывает, что не сразу находим консенсус — можем спорить, ругаться, но это не влияет на отношения. Все понимают: каждый хочет, чтобы было лучше, переживает за дело, поэтому и компромиссы всегда находятся — и так уже почти тридцать лет.
Моя работа в основном представительская — я носитель фамилии, которой горжусь. Видимо, справляюсь со своими функциями неплохо, раз до сих пор нужен коллективу — директор-то я выборный. Мы ведь частная компания, и знаете, никогда не пожалели, что ушли из-под юрисдикции государства. Каждые посиделки начинаем с тоста: «Спасибо тебе, Господи, что мы — не в государственной структуре». Хотя сегодня времена трудные, но не только для цирка, для государства — тоже.
Давно ходят разговоры, что Никулин приватизировал цирк. Это полное вранье, потому что само здание цирка по адресу Цветной бульвар, 13 муниципальное, мы его арендуем. И на этом все отношения у нас с государством заканчиваются. А вот «Московский цирк Никулина на Цветном бульваре» — это название компании. Компания изначально была частной, просто раньше она называлась «Московский цирк на Цветном бульваре». Здание, когда оно было только построено, являлось государственным имуществом и входило в систему Союзгосцирка. Потом к отцу обратился Юрий Михайлович Лужков и предложил:
— Юрий Владимирович, может, забрать ваш цирк в Москву? Он станет московским цирком не только по названию, но и по факту.
Моя семья. Слева — направо: в верхнем ряду стоят сын Юрий, его супруга Анастасия и жена Максима Татьяна. В нижнем ряду стоят мой сын Максим и моя супруга Мария. У меня на колене дочь Маша, справа от меня внуки: Стас, Соня, Вика, Аня, Тина. И муж Маши Доменик ВЛАДИМИР БЕЛОВ/ИЗ АРХИВА М. НИКУЛИНАПапа, у которого к этому времени с Юрием Михайловичем сложились добрые приятельские отношения, ответил:
— Если вы будете моим начальником вместо министра культуры, то я буду только рад, потому что мне с вами легче договориться.
— Все, — ответил Лужков, — для меня важно, что ваше личное согласие я получил.
Дальше сработали неизвестные нам рычаги и здание тихо и незаметно ушло из федеральной собственности в муниципальную. Уже потом, когда пошло корпоративное движение, заместитель отца Михаил Седов, человек грамотный и оборотистый, предложил оформить частную собственность, но не на здание — это было и остается невозможным, а создать на основе сотрудников цирка частную компанию. Юрий Владимирович вышел с такой инициативой к коллективу, было зарегистрировано акционерное общество, арендное предприятие. Все официально уволились из государственного цирка и стали сотрудниками арендного предприятия.
Предполагаю, что папа не очень понимал целесообразность этого перехода, ведь сам он всю жизнь работал на государство. Но оформлением частного предприятия занимался Миша Седов, которому Никулин доверял. Позже, когда уже замом отца работал я, мы сделали ему сюрприз — зарегистрировали новое название для компании, в которое включили фамилию папы. С тех пор цирк Никулина — это бренд, который знают во всем мире. Наша фамилия — как знак качества.
В последние годы жизни папы, когда я уже работал в цирке и взял на себя часть отцовской нагрузки, родители лето обычно проводили на даче в Валентиновке. Я им говорил:
— Что вы тут сидите? Поезжайте куда-нибудь отдохнуть — возможности же есть.
Отец отвечал:
— Зачем мне ездить? Я устал, мне надоело, я уже все видел!
В отпуск его обычно провожали всем цирком: накрывали фуршет, выпивали за папино здоровье и Никулин уезжал на дачу. Через три дня он начинал всех доставать. Ему было страшно скучно, не хватало людей, суеты. Выручал телефон, часа по три он разговаривал с друзьями — узнавал о делах и последних новостях. А что дальше? Дальше он становился раздражительным, агрессивным, как тигр, которого заперли в клетке: «Обедать что, сегодня не будем? А хлеб в доме есть?» Самое страшное для всех, если в доме не было хлеба. Это блокадный синдром — папа ведь воевал под Ленинградом. Хлеб в доме должен быть обязательно — даже если есть его никто не собирается.
Бывало, если папа возвращался с работы поздно, а к ужину не оказывалось хлеба, он пешком или на машине отправлялся в ресторан Дома актера, который единственный из заведений на улице Горького работал круглые сутки, и покупал там хлеб. Только тогда отец успокаивался. Как тут не вспомнить фразу из «Бриллиантовой руки»: «Наши люди в булочную на такси не ездят...» На даче же папа читал книги, раскладывал пасьянс... Но рутинная, размеренная, тихая жизнь — абсолютно не для него. Заканчивалось тем, что Никулин звонил в цирк, вызывал машину и ехал в Москву — хоть на полдня, хоть на несколько часов окунуться в привычный ритм.
Мама пережила отца на семнадцать лет. И все эти годы ей было без него плохо, очень плохо. Была у нее подруга — дрессировщица Эльвира Подчерникова-Эльворти, ее мужем был акробат, велофигурист Вильгельм Асмус. Когда и он ушел из жизни, тетя Эльвира пришла к маме с вопросом:
— Таня, скажи, а когда облегчение-то придет?
Мама ответила:
— Никогда. С этим теперь жить. Ничего не поделаешь.
Конечно, мы старались не давать маме чувствовать себя одинокой. Не было дня, чтобы кто-нибудь из нас ее не навестил. Но внуки — это одно, а пустоту, оставшуюся после ухода папы, заполнить было нечем. Мама была сильной женщиной, свою безмерную тоску старалась не демонстрировать, не раскисала — ей в этом помогала цирковая дисциплина. Покуда были силы, руководила клубом собаководов, потом сложила с себя эти обязательства. Занималась архивами отца. Год после смерти папы промучилась на даче, а потом уехала в московскую квартиру и больше на дачу не возвращалась: не смогла там жить — слишком много было с ней связано воспоминаний последних лет.
Папа верил, что сможет реально помочь своему «дому». Под его руководством у цирка появилось новое здание ВИКТОР ГОРЯЧЕВЭто была большая любовь — длиною в жизнь. Помню, как мы с папой переживали, когда у мамы диагностировали онкологию. Ее положили на операцию, и это были самые тяжелые часы в жизни отца. После операции позвонил врач: «Юрий Владимирович, все чисто, я гарантирую. Все будет хорошо». Мы тогда с папой крепко выпили, в тот вечер он с трудом сдерживал слезы...
Мои сыновья продолжают наше ставшее уже семейным дело. Думаю, папа был бы доволен. Младший, Максим, занимается международными вопросами. По штатному расписанию он руководитель фестивального отдела. Все фестивали, на которые мы посылаем артистов, и наш московский фестиваль — это его епархия. Правда из-за пандемии второй год мы не участвуем в международных фестивалях — на этом направлении работы пока нет. Максим хорошо владеет двумя иностранными языками, поэтому имеет свои прямые крепкие контакты и в Европе, и в Америке. Помню, когда мы полетели в США незадолго до пандемии, он нам из Москвы без труда организовал билеты в «Цирк дю Солей» — просто позвонил своим друзьям, которые там работают. Я Максимом доволен — он серьезный.
Старший — Юрий — ведет пиар-контакты цирка, отвечает за съемки, интервью, рекламу. Кроме того, у него с супругой есть частный бизнес. Например в предкассовой зоне нашего цирка был свой магазин игрушек на цирковую тематику, назывался «Маленький цирк». Сын с женой лично ездили в Китай и во Францию отбирать качественную продукцию для своего магазинчика. Сейчас у них остался только интернет-магазин, в цирке торговая точка закрылась, потому что дело сына, как и многих представителей малого бизнеса, серьезно пострадало в пандемию — ведь за торговую площадь необходимо платить.
Моя любимая супруга Мария сейчас не работает. Когда-то у нее была своя очень крупная и серьезная туристическая компания, но потом жена продала свою долю бизнеса генеральным партнерам. Какое-то время отдыхала, однако быстро заскучала без дела и пошла работать к своему отцу в проектный институт коммерческим директором. Когда же у нас появилась недвижимость за границей, жена работу оставила. Сегодня посвящает свою жизнь путешествиям и внукам.
У меня пятеро внуков. Двое от Юрия: Сонечка семи лет и Станислав — ему двенадцать, внучка Аня от Максима — ей четыре. Две внучки, Виктория одиннадцати лет и шестилетняя Тина, от старшей дочери. Дочь Мария от предыдущего брака. Она — успешный врач-нейрохирург, работает и живет в Германии, в Мюнхене. У нее замечательный муж Доменик. Он немец, но родился на границе с Францией, что мне, конечно, импонирует. Маше в этом году исполнилось уже сорок. Мне в ноябре исполняется шестьдесят пять.
Но главный юбилей нас ждет в декабре. Юрию Владимировичу Никулину исполняется сто лет! К этой дате мы, конечно, готовимся. Как я уже говорил, с издательством АСТ выпускаем книгу — письма отца к Леониду Куксо и своей матери. В цирке проведем юбилейный вечер, на который планируем пригласить наших друзей и партнеров. Хотя главное, как мне кажется, что мы сегодня можем сделать для отца и для сохранения памяти о нем, — это беречь и развивать наш цирк. И слава богу, пока цирк на Цветном бульваре живет и процветает — под счастливой звездой Юрия Никулина.
Комментарии (0)