Когда Рита повернула ключ в замке, в прихожей её встретила непривычная тишина и чужая дорожная сумка, припаркованная у тумбы для обуви. Молния была растёгнута, словно хозяин вещицы собирался только перевести дух и вот-вот вернётся за остальным. На ручке болтался складной зубной ёршик в пластиковом футляре — деталь интимная, почти семейная, от которой у Риты сжалось сердце: будто в её квартиру, как в прозрачную коробку, кто-то поставил чужой флажок.
— Ты серьёзно? — спросила она, ещё не видя Марка, но уже чувствуя его запах — терпкий, с едва уловимой кислинкой ментола. — Мы обо всём договорились?
— Конечно, — отозвался он из кухни, где тихо шипел чайник. — Я не громыхал, думал, ты устанешь после работы. Прости, не успел всё принести, добрая часть — потом. Ты же не против?
Она ничего не ответила. Взгляд сам собой скользнул в сторону спальни — туда, где на подушке обычно лежал Тим.
Тим был большим плюшевым ослом небесно-голубого оттенка, с розовыми подкладками на ушах и смешным торчащим на макушке «ёжиком» из синтетических волосков. Рита привыкла к его присутствию, как привыкают к ночному светильнику или к мягкому одеялу, которое знает твой силуэт. С Тимом она не «спала» в словарном смысле — скорее, засыпала, устроив ладонь у него на груди, и просыпалась, коснувшись щекой шершавой плюшевой морды. Это давало ей ощущение спокойствия: что бы ни случилось снаружи, в её личной зоне — порядок.
— Только пожалуйста, — сказала она, проходя на кухню, — давай не будем обсуждать сейчас… его.
— Кого именно? — Марк повернулся, поддел ложечкой пакетик чая, как будто делал это всегда. — Речь о твоём… дружке?
Рита почувствовала, как поднялись плечи — немного, почти незаметно.
— Да, — ответила она.
Марк улыбнулся уголком рта, слишком спокойно, чтобы это можно было назвать улыбкой.
— Рит, мы же договорились. Ты теперь ложишься рядом со мной, а не с игрушкой. Так бывает у взрослых людей. Логично?
Она прошла в спальню. Ослёнок лежал у самой стены — там, где он и должен был быть. Рита по привычке поправила ему ухо и вернулась к столу.
С Тимом она познакомилась много лет назад, на очередном дне рождения, который прошёл шумно и суетливо, с дешёвыми шарами и кривыми свечками. Дарительница — приятельница со студенческих времён — вручила пакет, в котором в целлофановой пелёнке дремал этот странный голубой осёл. Рита не сразу поняла, зачем ей такая крупная игрушка. Но через несколько недель вся квартира уже знала: к каким-то вещам прикипаешь сердцем незаметно. Тим оказался как раз из этих.
В его животе хранилось маленькое тайное обстоятельство: туго перевязанная лента из купюр, скрученная в плотный свёрток и затянутая в полиэтилен. Сверху — слой синтепона. Когда-то в детстве Рита увидела спектакль о женщине, спрятавшей ценные бумаги в плюшевого зверя; мысль показалась ей тогда прекрасной в своей нелепости. Всё важное — как будто несущественное. С тех пор идею она лелеяла: ей нравилась двусмысленность, возможность держать внутри мягкого — крепкое.
Рита не считала себя странной. Её бабушка любила говорить: «Постель — место приватное, там человек как нигде другой похож на собственную правду». Риту это устраивало. Были мужчины, которые появлялись в её жизни и уходили, оставляя запах одеколона и отпечатки на стаканах. Тим не уходил. Днём он сидел в кресле у окна, глядел в пространство своим задумчивым стеклянным взглядом, а ночью перемещался к стене, уступая место живым.
Когда появился Марк, всё завертелось быстро — как будто в уже знакомую комнату завезли новое кресло и оно неожиданно подошло к ковру. Марк был из тех уверенных сорокалетних, которые умеют держать паузу, вовремя промолчать и купить ровно такое вино, от которого у собеседницы становится теплее и в груди, и в затылке. Рита привыкала к нему осторожно и легко, как к утреннему маршруту: сначала соблюдать светофоры, потом идти на автомате и думать о своём.
Первые месяцы они встречались то у него, то у неё. Никто ни к кому не приспосабливался специально: просто было хорошо. Когда разговор зашёл о том, чтобы подавать заявление, всё произошло как-то само собой, без треска, без пафоса. Марк принес сумку — «остальное позже» — и обнял её в прихожей, словно оформляя незримую передачу ключей друг другу.
В ту ночь Рита проснулась от того, что рука нащупала пустоту. Тим не был там, где лежал всегда. Она приподнялась, провела ладонью по простыне, зажгла ночник. Ослёнок лежал на полу, мордой к ковру, будто его аккуратно отодвинули.
— Как так? — прошептала она.
— Наверное, перевалился, — отозвался Марк из темноты и слегка хохотнул.
— Серьёзно?
— Серьёзно: я убрал его. Он мешает.
Эти два слова — «он мешает» — прозвучали неожиданно глухо, как будто у стола лопнула ножка.
Рита не ответила. Утром Тим обнаружился на стуле. На следующий вечер — снова на стуле. В третий — исчез совсем, а потом нашёлся в тумбе.
— Скажи прямо, — попросила она за завтраком. — Ты хочешь, чтобы его не было?
Марк облокотился на спинку стула, посмотрел внимательно, но будто сквозь.
— Хочу, чтобы ты со мной засыпала. Нормально. Без странностей. Игрушка в постели — это детский сад.
— Ты правда считаешь, что взрослость измеряется тем, что у тебя на подушке?
— Я считаю, что взрослость — в отсутствии лишнего, — спокойно произнёс он. — Мы и так стоим друг друга дорого, чтобы тащить к нам в кровать пылесборник.
Рита не стала спорить. Упрямство ей никогда не помогало. Она попыталась договориться с собой: Тим будет в кресле, а ночью — у стены, но на краю, аккуратно. Она решила это, словно нашла компромисс с начальником по поводу отпускных. Казалось, мир сейчас кивнёт: «Пойдёт». Но на деле мир кивнул Марку.
Вечером, когда Рита поставила Тима на краешек, Марк зашёл в спальню, без тени улыбки взял осла за уши и швырнул его — не сильно, но демонстративно — в кресло.
Что-то маленькое, как хлопушка, щёлкнуло у Риты внутри. Она почувствовала не обиду даже, а медленное охлаждение воздуха. В тот миг ей стало ясно: речь не про ткань и синтепон. Речь про право на собственный угол в собственном же пространстве — даже когда рядом кто-то любимый.
Если сегодня в полёте оказался осёл, завтра из кресла вылетит книга, подруга, музыкальный плейлист. Потом — работа, привычка поздно читать, смех не к месту. Все эти маленькие нажатия на паузу складываются в невидимый сценарий, по которому ты однажды обнаруживаешь себя в комнате, где всё словно твоё, но тебе там тесно.
Сомнения Рита обсудила с Ликой — той самой, что любила подтверждать свою правоту безапелляционно. Они сидели в кафе, и Лика придерживала ложечкой лимонную дольку в чашке, как будто собиралась отправить её под воду окончательно.
— Я тебя умоляю, — сказала Лика. — Не ломай хорошее из-за игрушки. Мужчина приличный, надёжный — таких днём с огнём. Осла можно перевезти… на балкон.
— Это не про осла, — вздохнула Рита. — Хотя и про него тоже.
— Про что тогда?
— Про то, что мне хочется, чтобы моё «можно» хоть где-то оставалось моим.
Лика фыркнула.
— Твоё «можно» не обязано быть плюшевым и голубым. Поговори, объясни. Мужики не телепаты. Они слышат только то, что названо словами.
Рита и правда попыталась поговорить. Вечером, за ужином, она спокойно сказала:
— Давай отложим регистрацию. Немного. Я не уверена, что мы одинаково понимаем слово «вместе».
Марк поставил вилку, чуть громче, чем нужно.
— И это из-за него? — спросил он.
Она не стала оправдываться.
— В том числе.
— Значит, из-за него, — постановил он и, уже не сдерживаясь: — Ты в своём уме? Мы могли жить, как люди. Счастливо. А ты цепляешься за куклу, как ребёнок. Выброси — и закончим разговор.
— Это не кукла, — тихо сказала Рита. — Это моя вещь. И, честно говоря, моя граница.
Он усмехнулся так, как усмехаются, когда слышат слово «граница» в собственном доме.
— Если не можешь выбросить — я сам выброшу, — сказал он несуетно, словно обещал оплатить коммуналку.
Ссора рванула резко. Марк ушёл, хлопнув дверью. Рита не держала: не из злости — из усталости. Ночью, когда она решила застелить постель, Тима в кресле не оказалось. Пустота была ощутимой, будто в комнате вынули один из стержней.
Она натянула пальто на пижаму, сунула ноги в кеды и почти бегом выскочила во двор. Воздух был влажным, от асфальта тянуло холодком, фонари размывали лужи. У контейнеров копошился невысокий мужчина в потёртой куртке; в руках он держал голубого осла за оба уха.
— Пожалуйста, — сказала Рита, переведя дыхание. — Это моё. Давайте я… отдам вам денег.
Мужчина взглянул настороженно, потом расправил уши осла и посмотрел на неё внимательнее, будто пытался понять — правда или очередная городская странность.
— Сколько? — спросил он наконец.
— Тысячу, — выпалила Рита, хотя могла бы сказать «две» сразу.
— Две, — спокойно произнёс он, не торгуясь. — Он симпатичный.
Рита достала кошелёк. Бумажники, монеты, чек из супермаркета — всё попадало в пальцы какое-то дрожащее. Она отсчитала две купюры и взяла Тима, прижимая его так, как прижимают котёнка от собак.
Дома она быстро распарывала шов, чтобы убедиться: заначка на месте. Плёнка поблёскивала, синтепон держался крепко. Рита зашила шов аккуратно, как умела, выполоскала игрушку, отжала, посадила на батарею. Ночь пахла стиральным порошком и слабой надеждой. Утром Тим снова сидел в кресле. Всё как было — и уже не как было.
Марк пришёл ближе к вечеру. Увидел осла, увидел сумку в прихожей — теперь уже чужую, его. Постоял, втянул воздух, будто пытался уловить невидимую границу.
— Ты решила, — сказал он.
— Да, — ответила Рита.
— Из-за него?
— Из-за себя.
Он фыркнул, но не злобно — скорее, от непонимания.
— Ты ведь даже не попробовала объяснить по-нормальному.
— Я пыталась, — сказала Рита. — Ты не слушал.
Марк схватил ручку сумки, дёрнул. Звякнули металлические бегунки. Он постоял ещё секунду-другую, посмотрел на Тима как на человека, с которым его свела странная жизнь, и сказал:
— Удачи.
— И тебе, — кивнула Рита.
Дверь закрылась мягко. В прихожей стало слышно, как в стене щёлкнуло что-то электрическое — будто дом, как и она, переключил режим.
Первые дни она выбрасывала из дома следы его присутствия. Не с яростью — с аккуратностью. Два его бокала — в коробку. Щётку — в пакет. Футболку, забытое полотенце — в шкаф, чтобы передать позднее. В квартире стало легче дышать, как бывает после грозы: немного прохладно, особенно утром, но прозрачно.
Под вечер Рита включала торшер и разговаривала с Тимом. Ничего мистического: просто проговаривала вслух то, что в одиночестве часто звучит громче, чем нужно. Иногда ей казалось, что ослик смотрит добрее, чем прежде. Иногда — что молчит укоризненно. Но чаще — просто присутствовал, и этого хватало.
— Я правильно поступила? — спросила она как-то раз, устроив для себя чай с мёдом.
Ответа не было, конечно. Только тёплый свет и мягкая тень от больших ушей на стене. Но Рита вдруг с удивительной ясностью уловила: на сей раз внутри не дрожит. Впервые за долгое время её решение не требовало оправданий ни перед кем.
Она сняла со шкафа распухший от синтепона кошелёк Тима — тот самый внутренний, никому не видимый, — аккуратно распотрошила тайник, пересчитала деньги и улыбнулась. Не как человек, выигравший что-то, а как тот, кто собрал себя по частям. На эти деньги можно было купить себе платье — не для свидания, а просто так, для хорошего собственного настроения. Можно было позвонить Лике и сказать: «Пойдём в кино, на комедию, где все разводы заканчиваются пирожными».
— Думаешь, стоит? — спросила она у осла.
Тот, разумеется, ничего не ответил. Но розовые подкладки на ушах как будто стали чуть ярче в свете торшера. Рита рассмеялась. Глупо, но приятно.
Жизнь заняла новый темп. По утрам Рита заваривала кофе, слушала радио, умывалась прохладной водой и выходила на работу на пять минут раньше, чем раньше. Вечером возвращалась и застёгивала на цепочке свою дверь — собственную, чётко обозначенную. Иногда телефон оживал и показывал имя Марка. Она не отвечала: не из мести — из понимания, что разговор вновь упрётся в «выкинь его», а у неё на этот счёт больше нет запасов терпения.
Однажды Лика всё-таки пришла. Встала в дверях, накинула взглядом комнату и, кивнув на кресло, тихо сказала:
— Красавец. Всё ещё голубой?
— Всегда, — улыбнулась Рита. — И очень экономный.
Они сели на кухне, пили чай и ели вафли. Лика слушала, не перебивая, что само по себе было событием. В конце вздохнула:
— Знаешь, я была не права. Иногда то, что кажется пустяком, — единственное место, где человек остаётся собой. Береги свой пустяк.
— Берегу, — сказала Рита и впервые за долгое время почувствовала, что никакая сумка в прихожей — своя или чужая — не определяет её жизнь окончательно.
Ночью она легла, положила ладонь Тиму на грудь, как много лет подряд, и закрыла глаза. Сон пришёл быстро и без привычных зацепок. Где-то далеко проехало метро, где-то близко мурлыкнул холодильник. В комнате было тихо, как будто дом и впрямь понимал: пока всё на своих местах.
— Мы справимся, — шёпотом произнесла Рита уже на границе сна, не то себе, не то ослу. — А остальное догонит.
И тень от больших ушей на стене качнулась едва-едва, как маятник, который отмеряет не чужое, а твоё время.
The post first appeared on .
Комментарии (0)