Всеволод Санаев сыграл в кино более 70 ролей, многие из них зрители старшего поколения знают и помнят. 25 февраля — 110 лет со Дня рождения артиста.
Среди массы ролей Всеволода Санаев а не сразу вспомнишь отрицательного героя, хотя был им сыгран и такой — это Сиплый в «Оптимистической трагедии». Сыграл он его так, что впору пожалеть, что таких ролей было мало! Но не «липли» к нему роли злодеев. Просто, говорят, хороший был человек. О своем отце накануне его юбилея «Вечерке» рассказала заслуженная артистка России Елена Санаева .
— Елена Всеволодовна, такая дата — 110 лет… Расскажите о жизненном пути Всеволода Васильевича.
— Вы знаете, я сейчас задумала одну книжечку… У меня хранятся потрясающие воспоминания отца Ролана (Ролан Быков (1929–1998), народный артист СССР, режиссер, муж Елены Санаевой — «ВМ»), который прошел, на минуточку, четыре войны. Он родился в 1900 году, пошел добровольцем в 1916 году на войну. Когда Ролан эти воспоминания прочитал, сказал: «Лен, это просто Шолохов!» И я наметила такой план: рассказать, начиная с отца Ролана и всей его семьи, о жизни Ролана до встречи со мной, потом — о Санаевых до встречи моей с Роланом, о наших двадцати пяти годах, которые пронеслись так быстро…
Получается история длиной больше столетия… Ну так вот. О папе. Папа родился в 1912 году, за два года до Первой мировой, в Туле, городе оружейников, и в семье его были оружейники, а отец его, Василий, работал на Патронном заводе. Семья была строгих правил, дети к родителям обращались на «вы» и почитали их. Был папа озорным парнем и учился неважно, так что отец сказал ему: «Сев, Ломоносова из тебя не выйдет. Иди работать!» И папа, окончив лишь несколько классов, пошел на гармонную фабрику, куда перешел его отец, учеником.
Дед работал настройщиком знаменитых тульских гармоней, для чего надо иметь уникальный слух, а папа был половинщиком: собрать гармонь — это полдела, а настроить ее — дело уже посерьезнее. Как-то в городе давал спектакль московский МХАТ. И папа попал на этот спектакль — постановку того, потрясающего, невероятного МХАТа. И он рассказывал потом, каким это стало потрясением: «Я как будто стоял у окна, наблюдая из него чудную, неведомую мне жизнь...»
Потом он увидел, как один из работников на гармонной фабрике ходит с бумагой в руках и повторят вслух чужие слова. Папа потом понял, что там был текст, а дядька репетировал, и все это было для папы в диковинку. Вскоре он отправился в драмкружок при одном из заводов, брать его не хотели (ну что взять с малообразованного парня), но папа все же упросил их, пообещав делать все, что только можно. Так что он был там и осветителем, и гром за сценой изображал, потом ему несколько слов дали произнести.
И один из профессиональных актеров, который в этом кружке подрабатывал, видя эту папину тягу к сцене, сказал ему: «Сева, тебе учиться надо». И папа решил поехать в Москву — туда, где МХАТ!
— Родители не возражали?
— Как не возражали! Они решили, что он не хочет работать и чуть ли не по кривой дорожке собирается пойти! С собой ему не дали ни зимнего пальто, ни денег, он взял краюху хлеба, помидоры и яйца. Приехал в огромный город, искал, где учатся на артиста, поступил на рабфак, устроился на работу, а параллельно учился в театральном техникуме у вахтанговца Николая Плотникова (Николай Сергеевич Плотников (1897–1979) — актер, режиссер, педагог. — «ВМ»).
А Плотников, работавший также в ГИТИСе, сказал Москвину (Иван Михайлович Москвин (1874–1946) — актер, режиссер, чтец. — «ВМ»), набиравшему курс, что есть у него на примете хороший парень. Москвин его взял. Папа учился в ГИТИСе, бегал на мхатовские спектакли, а потом четырех выпускников, включая папу, взял в театр Владимир Немирович-Данченко — правда, во вспомогательный состав. Молодежь в театре обитала на четвертом этаже, корифеи — на втором. Потом папа смог переместиться на второй этаж, что означало появление хороших ролей.
— И тут началась война…
— Когда началась война, часть МХАТа была на гастролях в Минске, где они чуть не погибли, выбирались оттуда пешком, огородами, лесами и болотами. Другая часть была в Саратове, а папа в это время уехал сниматься в киносборниках. Мама с сыном Алешей (первый ребенок Санаевых. — «ВМ») уехали в эвакуацию, ее поселили в школе в спортзале, где Алеша тяжело заболел и, умирая, утешал маму: «Мамочка, дорогая, не плачь, я поправлюсь…»
Его не стало, мама продала какие-то детские вещи, накупила водки, чтобы было что менять на продукты, и поехала в Саратов: папа, который был в это время во фронтовом театре у режиссера Каверина, велел ей ехать к отцу одного из актеров этого же театра, чтобы он потом ее оттуда забрал. Представляете, туда же, в Саратов, судьба привела и мамину сестру Наташу, мою тетку, которая покидала Киев под грохот канонады наступающих немецких войск. Они встретились в гостинице, где жили мхатовцы, — в разделенной занавесками бывшей буфетной… Тетя моя спросила, где Алеша, а мама ответила, что его больше нет, и все плакали, потому что его очень любили, это был удивительный ребенок, ангел…
Так что родителям выпало перенести страшную трагедию. Оттуда, из Саратова, мама уехала с папой в Борисоглебск. И в 1942 году родилась я. Но рожать маму отправили в Куйбышев, завернуть меня было не во что. Помогла Леля Дмитраш — артистка Большого театра, жена Вадима Шверубовича, сына Василия Качалова: они с родителями жили в одном доме в Москве; Леля обежала всех артистов и набрала каких-то тряпочек. Меня и назвали в честь нее. А в 1943 году родители уже вернулись в Москву, в свою девятиметровую комнату.
Папа продолжил работу во МХАТе и сниматься, хотя театр отпускал на съемки неохотно. В 1947-м ему предложили главную роль в фильме «Алмазы». Мы поехали с ним на Алтай, и там у него, 35-летнего, случился инфаркт. Его на носилках переправили через Бию, но в Бийске лечить было нечем, поэтому его на носилках же, привязав к «Москвичу», перевезли в Свердловск.
Туда же перебралась и вся съемочная группа. Папа вышел из больницы досрочно и продолжил съемки. Для них в павильоне сделали натурную декорацию, где снег изображала вата, присыпанная нафталином. Ему было дурно от запаха, но кое-как он доснимался. А готовая картина произвела на него тяжелое впечатление, она и правда была очень слабой.
— Но МХАТу он был верен?
— Он уходил на время в Театр имени Моссовета, потом во МХАТ он вернулся, но не надолго. В то время директором там стала Алла Тарасова. Однажды они шли вместе домой — она в свою четырехкомнатную квартиру, а папа в нашу комнатенку — правда, уже 1 6–метровую.
И он сказал, что решил уйти из МХАТа: «У меня жена нездорова и дочь, а ролей, ради которых я мог бы держаться за театр, нет, и сниматься не отпускают». И Тарасова ответила: «Наверное, вы правы. Пока мхатовские корифеи живы, они ничего не дадут играть…»
— Она имела в виду знаменитое старшее поколение артистов?
— Да, конечно, — Грибова, Масальского, Яншина… Папа, например, играл с Яншиным в «Горячем сердце». У папы была роль приказчика, а потом Яншин заболел и папа с одной репетиции ввелся на роль городничего. Если бы он сыграл второй раз, то, по правилу, мог играть эту роль в очередь с Яншиным. И Яншин с температурой 38 пришел на спектакль.
— Так держались за роли…
— Наверное, это объяснимо и естественно, но папа ушел. Этот уход был его спасением! Самым страшным сном для отца было возвращение во МХАТ. И постепенно к нему пришли интересные роли в кино, началась его кинематографическая судьба.
— Он сказал: «Жена нездорова». Мама не пережила трагедии — потери сына?
— Много было всего. Время было тяжелое, того же артиста Петра Вельяминова посадили на девять лет за рассказанный анекдот. Вот и мама имела неосторожность на коммунальной кухне рассказать анекдот, и вскоре пришли люди, стали опрашивать соседей: а что это она, такая молодая, да не работает. А мама в Киеве училась на вечернем отделении филфака и работала, но учебу не окончила, папа ее из Киева сорвал — они познакомились, когда МХАТ был там на гастролях.
Потом была трагедия с Алешей. А потом я в пять лет заболела инфекционной желтухой и умирала, в 1947 году никаких лекарств, кроме сахарного сиропа, не было. И папин инфаркт еще... Мама жила в страхе за нас. И по натуре она была впечатлительной, эмоциональной, тетка вспоминала, что мама в юности плакала часто... А тут — такое! Когда мама узнала о приходе этих людей, она побежала со мной вместе к ее подруге, папа был на съемках. А та заохала: ой, того посадили, этого посадили. И у мамы началась мания преследования.
— Страхи на «благодатную» почву легли...
— Да. А папа незадолго до этого встретил на улице Сергея Михалкова. Они не дружили, но приятельствовали. Михалков спросил: «Сев, а у тебя рука легкая?» Папа говорит: «Легкая». Михалков попросил его пойти с ним, а нес он в этот день показывать слова гимна.
В папином архиве хранится записка от Михалкова: «Спасибо, Сева, за легкую руку» — слова утвердили! Мама позвонила Михалковым, и Сергей Владимирович отправился с ней и со мной на Лубянку. Маму и Михалкова принял какой-то чин, а потом пришел еще и другой человек, маму попросили выйти, и тот, второй, сказал Михалкову: «Она же больна, ей нужно лечиться». Маму положили на полгода в больницу, лечили зверски, инсулиновыми шоками, но факт: никогда больше никаких маний у нее не случалось, хотя депрессивность и тревожность были. Мама была нормальным человеком, обожала книги и искусство. Характер у нее был непростой, но папа справлялся... И, как говорила моя подруга, когда он приходил домой, будто солнышко обволакивало квартиру. Он был светлый человек, с юмором и самоиронией. Он пережил маму на десять месяцев. Говорил: «Не хочу жить без Лиды».
— Его очень любили зрители...
— Помню, мы идем как-то, он уже старенький, и подходят люди: «Всеволод Васильевич, мы вас любим, верим, живите подольше!» Папа в усы улыбнулся и сказал потом: «Я, конечно, стреляная гильза, но приятно, что люди так относятся…»
— У него была любимая роль?
— У хорошего артиста любимой роли быть не может! Актер он был разноплановый, у него же была такая школа! Он и в Театре киноактера играл интересно. В то время этот театр был одним из лучших в столице, и все крупные киноактеры были там.
— Как он пережил крушение страны, перестройку?
— Партбилет он не выбрасывал. Сказал: кому мог — помогал, мне стыдиться нечего. Но мы мало говорили с ним об этом. Демагогом и говоруном он не был.
— А что любил? И о чем жалел?
— Был болельщиком, болел за «Спартак». С поэтом Леонидом Дербеневым и Славой Тихоновым ездил на рыбалку, он и рыбаком-зимником был, настоящим. Жалел… Когда-то Шукшин предложил ему сниматься в картине «Живет такой парень». Папа спросил, кто автор сценария, Шукшин сказал: «Я», и папа извинился — мол, простите, не смогу. А потом увидел картину и при встрече сказал Шукшину: «Замечательная картина! Если будет хоть эпизод — я готов!» Он стал актером Шукшина, снялся в трех его картинах. А когда Василий Макарович задумал фильм о Степане Разине, они даже съездили в Астрахань, натуру выбирали. Но там случилась холера...
А потом Сергей Бондарчук сманил Шукшина на «Мосфильм», в «Они сражались за Родину», пообещав запустить картину про Разина. А он слов на ветер не бросал. Но, увы, успев сняться, Василий Макарович умер. После потери Алеши для папы это была, мне кажется, вторая громадная потеря в жизни, к Шукшину он относился как-то по-отцовски, не только как к художнику, актеру и режиссеру.
ЛУЧШИЕ РОЛИ
Первый эшелон
1955, директор совхоза Алексей Егорович Донцов
Это случилось в милиции
1963, майор милиции Николай Васильевич Сазонов
Печки—лавочки
1972, профессор-филолог Сергей Степанов
Версия полковника Зорина
1978, полковник Иван Зорин
Белые росы
1983, фронтовик Федор Ходас
Комментарии (0)