Удивительно, но за сорок лет она не слишком изменилась — во всяком случае, зрители со стажем сразу...
Анна Варпаховская из архива А. ВарпаховскойУдивительно, но за сорок лет она не слишком изменилась — во всяком случае, зрители со стажем сразу узнали в стервозной мамаше главной героини сериала «Восток-Запад» трогательную в своей искренности и непосредственности разлучницу Лизочку из фильма «Суета сует». За узнаванием последовали вопросы: «Где была? Почему так долго не снималась? Куда десятилетиями смотрели режиссеры, не приглашавшие в кино актрису, которой подвластно все — от комедии и фарса до высокой трагедии?» Чтобы получить ответы на эти (и не только) вопросы, мы и встретились с Анной Варпаховской.
— Если проводить аналогию — понимаю, кому-то она может показаться нескромной — с Раневской, то для меня фразы «Борюся, иди на повышение! Борюся, не иди на повышение!» на долгие годы стали таким же «проклятием», как для Фаины Георгиевны «Муля, не нервируй меня!». Однако поводов быть благодарной этой картине, режиссеру Алле Суриковой, партнерам Фрунзику Мкртчяну, Галине Польских, Леониду Куравлеву гораздо больше.
Роль Лизочки не была кинодебютом — двумя годами раньше вышел многосерийный фильм «Хождение по мукам», где мне достался эпизодический персонаж — жена акцизного чиновника Зоя Ладникова, убившая своего любовника-студента. Алла Сурикова, открывавшая картиной «Суета сует» личный режиссерский счет в большом кино, увидела мою фотографию в картотеке «Мосфильма». Для кинопроб был выбран финальный эпизод, когда Лизочка приходит объясниться к жене обожаемого Борюси. Я придумала, что буду держать в руках букет ромашек и нервно терзать их во время путаного монолога: «Бывшего мужа... жена новая... ваш Борюся... наш Борюся...» Текст, кстати, тоже придумала сама — в сценарии он был другим, более связным и гладким. Краем глаза увидела реакцию Аллы Ильиничны — она была довольна, смеялась — и я поняла, что справилась. А уж когда услышала, как Галина Польских говорит Леониду Куравлеву: «Посмотри, какая чудная, смешная девочка!» — окончательно уверовала в себя.
В киношной среде у Эмиля Брагинского была репутация человека, который не терпит ни малейшего отступления от авторского текста. Наверняка с Эльдаром Рязановым, постоянным соавтором в написании сценариев, были особые рабочие отношения, но другие режиссеры и уж тем более актеры, вздумавшие что-то исправлять в диалогах, получали по полной. Хорошо, что я узнала об этом после окончания съемок, иначе точно не осмелилась бы импровизировать напропалую.
Как ни странно, моя отсебятина не только не раздражала, а даже нравилась Эмилю Вениаминовичу, что придало мне смелости попросить написать дополнительный эпизод, который, к моему удовольствию, до сих пор вспоминают зрители.
Когда сценарист в очередной раз появился на площадке, с ходу заявила, что мне не хватает в фильме сцены, где Лизочка говорит Борюсе, что полюбила его за красоту.
— Душевную? — без энтузиазма уточнил Брагинский.
— Нет! Снаружи!
Эмиль Вениаминович расхохотался, и через четверть часа диалог был готов:
— Я точно знаю, за что тебя полюбила. За красоту!
— Меня?! А, за душевную...
— Нет, за красоту снаружи. Ты же писаный красавец, Борюся! У тебя лицо воина. А глаза? Прекрасные глаза...
Работа над этим эпизодом пришлась на середину съемок, когда мы уже были единой командой, прониклись друг к другу симпатией, подружились, когда я узнала Фрунзика Мкртчяна как очень интеллигентного, мягкого, тактичного человека, а в первый съемочный день он напугал меня взрывным темпераментом и сомнениями в моей профпригодности. В кадре нам предстоял долгий страстный поцелуй, и меня разбирало любопытство: как это технически возможно при столь выдающемся носе партнера? После первого дубля Фрунзик напустился на Сурикову: «Кого ты привела?! Что это за артистка, которая целоваться не умеет?! Давайте еще дубль!»
Одна из колымских фотографий отца: они уже знакомы с мамой, но до моего появления на свет еще далеко из архива А. ВарпаховскойПотом еще и еще... В перерывах видела лицо Суриковой — поначалу на нем читалась растерянность, затем — сомнение, потом она еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Причину подобной палитры чувств я узнала позже: оказывается, Мкртчян был известен в киношной среде как актер, ненавидящий дубли. Уговорить его хотя бы на один повтор со ссылкой на плохое качество отечественной пленки было делом непростым, а тут сам в который раз требует повторения.
Выход фильма на экраны совпал с моим «походом» в роддом, где я родила первенца — сына Леню. Нянечки и медсестры других отделений бегали в детскую смотреть, не похож ли малыш на Фрунзика Мкртчяна (такова была вера в реальность происходящего на экране) и страшно разочаровывались, увидев, что малыш рыжий и курносый, копия своего папы. Когда нас выписывали домой, муж, принимая сына из рук медсестры и разглядывая маленькую мордашку, в свойственной ему манере острить с серьезной миной проронил: «Ну отец-то понятно кто, а кто мать?»
С приглашением в «Восток-Запад» связана удивительная история. Продюсер проекта пришла на спектакль «Прощальное танго», где я играла Эдду, присмотреться к моему партнеру, которого прочили на одну из ролей в будущем сериале, а ушла с твердым убеждением, что мать главной героини должна играть я. Хотя, кажется, уже была утверждена другая актриса... Более того, продюсер поставила перед сценаристами задачу — переписать роль Ольги Павловны «под актрису Варпаховскую».
При первой встрече режиссер Денис Елеонский отнесся ко мне настороженно — я это почувствовала, но причину узнала позже: кто-то нашептал ему про мой тяжелый характер, из-за которого со мной якобы «просто невозможно работать». Когда окончилась первая смена, Денис, сияя довольной улыбкой, поблагодарил за профессионализм, терпение и самодисциплину.
Елеонский из тех режиссеров, кто одобряет импровизацию на площадке, ценит актерские находки. Помню, снимали эпизод болезни моей героини, которая лежит в постели и затухающим голосом излагает подруге свою последнюю волю. Ситуация вроде бы трагическая, но Ольга Павловна не та особа, по которой зритель станет скорбеть. И я придумываю продолжение предсмертного монолога: «Зина, мне так плохо. Похороните меня в закрытом гробу... — достаю из-под подушки зеркало, одобрительно осматриваю себя и припудривая пуховкой щеки и нос, щебечу: — Только в закрытом гробу...»
Денису импровизация понравилась, как, впрочем, и многие другие. Во втором сезоне моя героиня знакомится с владельцем антикварного магазина турком Волканом и между ними вспыхивает страсть. Перед съемками эпизода «грехопадения» Ольги Павловны мучилась сомнениями: «В моем возрасте рушиться в объятиях мужчины на постель? Обсмеют же...» И разбавила высокий диалог о взрыве чувств и отчаянно колотящемся сердце фразой, под которую героиня падает-таки на кровать, куда до этого бросила свою роскошную широкополую шляпу: «Осторожно, моя шляпа!»
Еще со студенческих времен терпеть не могу ни «чистых героинь», ни «записных злодеек». Чтобы персонаж вызывал у зрителя интерес, в нем должно быть намешано и хорошее, и плохое. Та же Ольга Павловна в первых сериях предстает редкостной стервой, и мне самой понадобилось время, чтобы, разобравшись в ее сущности, понять: женщина прежде всего сама страдает от противоречий, которые раздирают ее изнутри и делают глубоко несчастной. Как только я себе это уяснила, среди зрительских отзывов стали появляться слова сочувствия в адрес моей героини. А ведь предыдущие просто били наотмашь: «Сволочь редкая, эта Ольга Павловна! Врет, изворачивается, пышет ядом! Уверена, Варпаховская играет саму себя, потому что так вжиться в роль невозможно».
По словам мамы, папа на премьере «Волков и овец» сидел в зале пунцовый от гордости и на моих сценах показывал большой палец из архива А. Варпаховской— До ваших студенческих времен очередь еще дойдет, а сейчас расскажите о проведенном на Колыме раннем детстве, о родителях. К сожалению, тех, кто видел на сцене спектакли вашего отца — замечательного театрального режиссера Леонида Викторовича Варпаховского, — сегодня почти не осталось.
— Да, это так, но к счастью, остались телевизионные записи некоторых спектаклей, поставленных отцом: «Странная миссис Сэвидж» в Театре Моссовета, «Оптимистическая трагедия» — в Малом, радиоверсия папиной постановки «Маскарада» Лермонтова, в которой были задействованы легенды Малого театра Михаил Царев, Никита Подгорный, Владимир Кенигсон, Нелли Корниенко, Элина Быстрицкая. Ну и конечно, сотни, тысячи рецензий на спектакли, созданные Леонидом Варпаховским не только на столичных, но и на периферийных сценических площадках — Алма-Аты, Киева, Тбилиси, Ленинграда, Магадана. Из конца в конец большой страны он колесил не по своей воле.
Первый раз папу арестовали в 1936 году. Обвинения строились на том, что он видел (даже не читал!) статью Троцкого, напечатанную в американском журнале «Таймс» в 1928 году, то есть еще до высылки Льва Давидовича из Союза, и переведенную на русский язык Миликовским — «дважды близким родственником» обвиняемого. «Дважды» — потому что Соломон Абрамович был женат на сестре папы Ирине Варпаховской, а первой женой отца была сестра Соломона — блестящая пианистка, ученица самого Нейгауза Ада Миликовская. Из четверых ареста чудом избежала только тетя Ира. Сначала чекисты взяли Соломона, вскоре после этого Леонида, а потом и Аду. О судьбе Миликовских близкие узнали только в 1956 году: брат после двух лет в лагере на Верхней Колыме «тройкой» при УНКВД Дальстроя был приговорен к высшей мере «за контрреволюционную троцкистскую деятельность» и принял смерть в марте 1938-го, сестру обвинили в «шпионской деятельности в пользу Японии» и расстреляли в июне того же года на Бутовском полигоне НКВД, известном сегодня как место массовых казней и захоронений жертв сталинских репрессий.
За папой «черный воронок» приехал двадцать второго февраля 1936 года, накануне первого дня рождения их с Адой первенца — моего старшего брата Феди. Уходя из дома под конвоем энкавэдэшников, Леонид Варпаховский сокрушался, что завтра воскресенье, а значит, разобраться в недоразумении и отпустить его смогут только в понедельник, уже после именин Феденьки. В Москву он вернулся спустя двадцать лет, большую часть которых провел в лагерях БАМлага и Дальстроя.
Первый приговор по тем временам был на удивление мягким — «за содействие троцкизму». Особое совещание при НКВД отправило папу в Казахстан в ссылку на три года. В Алма-Ате его приняли режиссером в Русский театр драмы имени Лермонтова, где за год с небольшим он поставил несколько замечательных спектаклей, о которых восторженно писала местная пресса. Как ни печально, эти рецензии приблизили новый арест и новый приговор. Бдительность проявил начальник управления по делам искусств при Совнаркоме Казахской ССР, гневно обрушившийся на руководство театра за то, что «пригрело под крылом государственного преступника». Отца допрашивали в течение нескольких дней, не давая спать, есть и пить. Держали на ногах по десять — двенадцать часов, предлагали проявить «гражданскую сознательность» и дать показания против людей, с которыми работал или приятельствовал в Москве. Мой брат Федя видел протоколы допросов отца, который о каждом, про кого спрашивали, говорил: «Знаю этого товарища как глубоко порядочного человека, патриота своей страны и народа». К сожалению, не все, кого спрашивали об отце, вели себя так же, как он. Это относится и к Всеволоду Мейерхольду, которого папа боготворил.
Их знакомство состоялось в 1931 году. В московской прессе была опубликована рецензия Леонида Варпаховского на один из спектаклей ГосТиМа (Государственный театр имени Мейерхольда. — Прим. ред.), которая привлекла внимание режиссера-новатора глубиной и точностью наблюдений, и он пригласил автора в ассистенты. Спустя короткое время отец уже возглавлял лабораторию при театре, призванную изучать творческий метод Мейерхольда. Несколько месяцев даже жил в квартире Всеволода Эмильевича и его жены Зинаиды Николаевны Райх и мог наблюдать некоторые особенности в их отношении к коллегам.
В Интернете прочитала, будто Боря Сморчков упрекал меня в том, что я его бросила... из архива А. Варпаховской«Однажды Мейерхольд и Райх посмотрели спектакль в театре у Таирова и вернулись ужасно расстроенными: постановка имела огромный зрительский успех, игра исполнявшей главную роль Алисы Коонен была блистательна, — вспоминал папа. — Зинаида в досаде и негодовании металась по комнатам, потом подлетела к телефонному аппарату, набрала номер Таировых и защебетала: «Алисочка, спектакль бесподобный, ты божественна, но дружеский совет — не подходи так близко к рампе, при ее свете видны все твои морщинки». Положив трубку, удовлетворенно потерла ладони: «Все, теперь они точно до утра не заснут!»
Мейерхольд имел обыкновение, приблизив к себе человека, через какое-то время без видимых причин резко его оттолкнуть. Впервые гневно обрушился на Варпаховского по наущению жены. Райх возмутилась, что Леонид посмел сфотографировать ее на репетиции (отец делал это постоянно, все давно к этому привыкли)... «не в той юбке». Вскоре отличавшийся чуть ли не параноидальной мнительностью Мейерхольд заподозрил руководителя лаборатории в «краже» его творческих находок. Отец тут же написал заявление об уходе, собрал все записи, снимки, фотопленки, погрузил на подводу и отвез к театру. Однако своего отношения к Мейерхольду не изменил, продолжая восхищаться его творческим гением.
В начале шестидесятых, готовя цикл статей к девяностолетию Мейерхольда, папа обнаружил среди хранившегося в Центральном государственном архиве литературы и искусства творческого наследия режиссера документ, прочитав который, двое суток лежал лицом к стенке, ни с кем не разговаривая. Это был ответ Мейерхольда на запрос военного комиссара Краснопресненского района дать «подробную политическую характеристику Л.В. Варпаховскому». Мейерхольд обвинял отца в формализме, карьеризме, антисоветских методах работы и завершал письмо фразой, гарантирующей интерес органов НКВД к тому, кому дается характеристика: «...глубоко убежден в том, что в лице Варпаховского мы имеем тип, чуждый нам, с которым надо быть весьма и весьма осторожным».
Не удивлюсь, если где-то в архивах хранятся и другие доносы Мейерхольда на отца, повлиявшие на то, что через полтора года казахстанская ссылка была заменена на десять лет лагерей.
Папа сделал копию «политической характеристики», но никому, кроме домашних, ее не показывал и даже запретил упоминать. Не хотел бросать тень на память Мастера, который и сам стал жертвой молоха, и до конца своих дней пропагандировал творчество Мейерхольда, называя его великим режиссером и педагогом. В этом весь папа — мягкий, интеллигентный, великодушный, умевший прощать любые совершенные в отношении него подлости.
В 1940 году, не отбыв в БАМлаге и трети десятилетнего срока «за контрреволюционную агитацию», Леонид Варпаховский получает новые десять лет по той же «контрреволюционной статье», но местом отбывания срока назначается Магадан. О том, как на Колыме они познакомились с мамой, осужденной на восемь лет лагерей как жена врага народа, их огромной любви, которую оба пронесли до конца дней, я расскажу позже, а пока еще об одной низости, «благодаря» которой отец восемь месяцев провел в камере-одиночке.
В мае 1947 года, скостив полгода за постановку оперы «Травиата» в Магаданском музыкальном и драматическом театре имени Горького, папу освободили, но он уже в качестве вольнонаемного решил остаться на Колыме — с Большой земли доходили слухи, что все, кто возвращался, тут же получали новый срок, а то и расстрельную статью.
После пяти месяцев свободы — новый арест. На сей раз по доносу популярнейшего в тридцатые годы исполнителя лирических песен и романсов Вадима Козина, отбывавшего в Магадане срок по трем статьям, из которых только одна была политической, а две другие — «нетрадиционные отношения» и «совращение несовершеннолетних».
С сыном Леней из архива А. ВарпаховскойЧтобы была понятна бредовость и гнусность обвинений Козина, приведу один пример. На концерте, который был поставлен отцом, один из актеров читал рассказ, как фашисты повесили старую женщину за то, что скрывала партизана. В финале звучали «Реквием» Моцарта в исполнении хора и оркестра и слова, которыми папа дополнил рассказ: «Скоро день наступит, когда придет расплата». Козин увидел в них «призыв Варпаховского к американцам, чтобы освободили Колыму», а «Реквием» отнес к разряду «религиозного антисоветского хлама». Лицемерию этого человека не было предела: видя в коридорах суда (по этому делу отца судил военный трибунал) маму, которую в зал не пускали, «сладкоголосый тенор» подходил к ней, утешал, говорил, что все будет в порядке, а вернувшись в зал суда, продолжал «хоронить» папу.
На процессе Леонид Варпаховский, отказавшись от адвоката, защищался сам и делал это настолько грамотно и, по рассказам очевидцев, настолько блестяще, что прокурор снял все обвинения. Вот только после оправдательного приговора он еще восемь месяцев провел в камере-одиночке.
Следующая встреча жертвы и «обличителя» произошла спустя много лет в Москве. Хорошо помню день, когда папа, вернувшись домой после репетиции, сказал маме:
— Дуся, я сегодня на улице Козина встретил. Он бросился ко мне с объятиями: «Лешик, как я рад! Сколько лет, сколько зим!»
Мамино лицо вмиг стало каменным:
— А ты что?
— Ну что я... — засмущался папа. — Тоже обнял его в ответ.
— Пошел вон!!!
От грома маминого голоса в шкафу зазвенела посуда. За папу она готова была порвать кого угодно и единственное, с чем никак не могла смириться в его характере, — так это со всепрощением.
Да, а познакомились они на репетиции «Травиаты», где мама исполняла партию Виолетты — между прочим, сложнейшую даже для примадонн мирового уровня с консерваториями за плечами и огромным вокальным опытом. А у Иды (когда мама родилась, ее назвали Идис, все в доме ласково называли ее Идусей, потом «И» куда-то пропало и мама на всю жизнь стала Дусей) Зискиной не было даже начального музыкального образования — только Божий дар и домашнее музыкальное обучение с выдающимся одесским педагогом. Без сомнения, она могла бы сделать блестящую оперную карьеру, но пожертвовала ею ради семьи: папы, меня и двух моих братьев — Феди Варпаховского и Гриши Зискина, сына мамы от первого брака, которого после ареста родителей (его отец Давид Зискин был расстрелян в октябре 1937-го) воспитывала ее сестра Зина.
Папа часто повторял, что выжил на Колыме только благодаря маме, ее самоотречению, заботе, бесконечной любви. Но я думаю, еще и благодаря мощному внутреннему стержню, скрывавшемуся за мягкостью характера и хлипкой интеллигентской внешностью. Знаете, чем он занимался в камере-одиночке, куда его «определил» Козин? Работал над партитурами будущих спектаклей! У меня до сих пор хранится экспликация «Маскарада» Лермонтова, написанная им в одиночке.
— Помните что-то из своего магаданского детства? Хотя вряд ли — родились в 1949 году, а в 1953-м семья уехала с Колымы...
— Трудно понять, что помню сама, а что — по рассказам родителей, но одну историю расскажу. Мой дебют на сцене состоялся в двухлетнем возрасте в Усть-Омчугском клубе, в самодеятельном спектакле о Великой Отечественной войне. Я «играла» дочку партизана, которую то захватывали в качестве заложницы фашисты, то отбивали свои. После премьеры мама получила немого, шарахающегося от всех ребенка. «Я думал, Дуся меня убьет, — вспоминал папа. — Она к тебе «Анечка, я твоя мама!», а ты закрываешься руками, мычишь и плачешь». Слава Богу, через два дня дар речи вернулся и первыми словами были: «Дети чали, дети чали...» — то есть «дети кричали».
Два других эпизода — уже из 1953 года — помню сама. Родителям было запрещено жить и работать в крупнейших городах Союза, но руководство Русского театра имени Грибоедова в Тбилиси (столица Грузии тоже входила в список «минус 36») на свой страх и риск пригласило Леонида Варпаховского в качестве режиссера-постановщика. Добирались из Магадана через Москву, остановившись на несколько дней у маминой сестры тети Зины. Жили тайно, не смея даже разговаривать в голос, а при каждом стуке в дверь папа и мама выпрыгивали в окно (благо, это был частный дом), принимали меня на руки и до ухода визитеров сидели в кустах, зажимая мне рот. Если бы нас застукала милиция, родители скорее всего отправились бы обратно на Колыму.
В картине «Суета сует» с Фрунзиком Мкртчяном из архива А. ВарпаховскойКомнату, которую нам выделили от тбилисского театра, помню до деталей: вдоль одной стены лежал тюфяк, на котором спали родители, напротив — чемодан, служивший постелью мне. Девушкой я была с характером, поэтому однажды утром сурово поинтересовалась:
— Мы разве мыши?
Мама растерялась:.
— Почему «мыши»? Нет, мы люди.
— Если люди, идите покупайте мебель, я не хочу, как мышь, жить в чемодане!
Откуда мне было знать, что денег, которые папа получает в театре, а мама — за связанные на продажу вещи, хватает только на то, чтобы не умереть с голоду.
Про непростой характер упомянула не зря — на людях я была примерной девочкой, но в семейном кругу иногда вытворяла такое, что получила прозвище «ангел навынос». Расскажу про один ленинградский эпизод, но сначала — как мы оказались в Северной столице. После блистательных работ в Тбилиси, а затем и в Киеве (здесь кроме драматических спектаклей отец поставил две оперы) режиссера Леонида Варпаховского почли за счастье заполучить себе едва ли не все ведущие театры страны. Тем более что вскоре после ХХ съезда он был полностью реабилитирован, все ограничения по месту проживания сняты.
Весной 1957 года его пригласили в питерский Кировский театр для постановки оперы «Мать» на музыку Хренникова. Спустя пару месяцев, которые провели на отдыхе в Грузии, к папе приехали мы с мамой. Работа над оперой была в разгаре, и в какой-то момент мне стало казаться, что родители не уделяют ребенку (между прочим, привыкшему быть центром вселенной) должного внимания. И я придумала себе недуг: уверяла, что нестерпимо болит живот, корчилась, подвывала. Меня увезли на скорой в больницу, где, понятно, ничего не обнаружили. Но я продолжала стенать, хотя при этом с аппетитом умяла завтрак, обед и ужин. Родители терзали врачей расспросами, что со мной такое может быть, но те разводили руками: «Все в порядке, никаких отклонений».
На следующий день в палате появилась очень красивая женщина в белом халате и начала расспрашивать про любимые книги, занятия, много ли знаю стихов наизусть. И из меня, почувствовавшей искренний интерес, полились откровения: я несчастный брошенный ребенок, живущий в ужасающих условиях; папа вечно пропадает в театре, мама с ним, а дома все разговоры только о будущем спектакле — это так утомляет. Растущему организму нужен здоровый сон, в квартире же постоянно толкутся какие-то артисты, музыканты... Актерское чутье подсказывало — нужен мощный финал, и я, вспомнив недавно оброненную мамой фразу «Окна, смотрящие на стену соседнего дома, вгоняют в депрессию», решила ее использовать. Выдала, добавив в голос еще больше трагизма: «В Ленинграде всегда плохая погода — пасмурно, сыро, туманно. А окна, смотрящие...» — ну и далее по тексту. На этом моменте красивая женщина в белом халате (спустя годы я поняла, что доктор была детским психиатром) начала неистово хохотать, потом вытерла выступившие от смеха слезы и попрощалась.
Спустя пару дней мне наскучила больничная жизнь и я попросилась домой. Больше к подобным методам привлечения внимания к собственной персоне не прибегала.
В школе (единственном в ту пору на всю Москву среднем учебном заведении «с углубленным изучением английского языка») училась легко и проявляла большую творческую активность. В седьмом классе решила поставить комедию Уайльда «Как важно быть серьезным» — естественно, на языке оригинала. Помочь в режиссерском деле без зазрения совести (ну конечно, делать-то ему нечего!) попросила папу. И он, готовивший два или три спектакля в разных театрах Москвы, не смог мне отказать. После утренней репетиции ехал в Сокольники, где располагалась школа, наскоро перекусывал бутербродом, сидя в коридоре на подоконнике, занимался с нами полтора-два часа, обязательно хвалил всех участников за старания и мчался на вечернюю репетицию.
Ни Леня, ни Маша не имеют к театру никакого отношения. Сын и дочка в детстве получили очень действенную прививку от этой «заразы» Ирина Сомова/из архива А. Варпаховской— По поводу «обязательно хвалил»... В театральной среде из уст в уста передаются рассказы, как бережно и уважительно Леонид Викторович относился к актерам — как, пожалуй, никто из режиссеров. А ведь ему приходилось иметь дело с очень непростым «материалом» — взять ту же Раневскую.
— О да, крови, по словам папы, Фаина Георгиевна попила из него немало, но в роли миссис Сэвидж он видел только ее. Поэтому и терпел выходки на репетициях, а чтобы не делать ей замечания по роли при всех, назначал встречи на лавочке на Страстном бульваре. Выпитые Раневской «ведра крови» окупились — на следующий день после премьеры билеты на будущие спектакли разлетелись на полгода вперед. Успех был ошеломительным!
Папа не любил ходить на свои постановки, ограничиваясь обычно премьерой и еще двумя-тремя просмотрами. Спустя полгода после выпуска «Миссис Сэвидж» случайно оказался в зале и вернулся домой потрясенный: «Дуся, ты не представляешь, что вытворяет на сцене Раневская! Вставляет в реплики что-то невообразимое, а еще поет «Нам не страшен серый волк!».
Не успела мама отреагировать, зазвонил телефон, в трубке — голос Фаины Георгиевны:
— Леонид Викторович, умоляю — придите почистите спектакль! Артисты несут такую отсебятину, такое вытворяют — уму непостижимо!
— Хорошо, Фаина Георгиевна, — ответил папа. — Но я ведь начну с вас.
— Да?
— Да!
— Тогда не приходите, старый дурак!
Когда Фаина Георгиевна заболела и не могла больше играть, она попросила папу ввести в спектакль Орлову, а Марецкая уже вводилась без него. И Любовь Петровна, и Вера Петровна были прекрасными актрисами, но легендарным спектакль сделало все-таки участие в нем Раневской.
За двадцать лет после реабилитации и возвращения в Москву отец поставил более двух десятков спектаклей, которые до сих пор входят в золотой фонд. Кроме Малого и Моссовета, были Ермоловский и Вахтанговский театры, МХАТ, Драматический имени Станиславского. Надо сказать, за свою недолгую жизнь отец поставил шестьдесят восемь спектаклей. Казалось, теперь только жить и радоваться: в творчестве достиг вершин, о которых мог только грезить в колымских лагерях, рядом — любимые жена, сын, дочь... Но в последние три года папа — всегда такой легкий, веселый, дурашливый — страдал от депрессии, которая лишь ненадолго отступала перед сильнодействующими лекарствами. Он говорил, что каждую ночь видит во сне лагерный барак или себя, стоящего на допросе... Помню полные ужаса глаза мамы, когда однажды в приступе черной безысходности он, заплакав, прокричал: «Ненавижу театр!» Лагерь вернулся, шел за ним по пятам и бил не только по моральному состоянию, но и по физическому здоровью. Стало резко падать зрение, папу положили в клинику Гельмгольца, откуда из-за сильной боли в руках и за грудиной срочно перевезли в НИИ Склифосовского. Домой он уже не вернулся.
До мелочей помню утро, когда папы не стало. Зазвонил телефон, я подняла трубку. В ней — чужой официальный голос:
— Кем вы приходитесь Леониду Викторовичу Варпаховскому?
— Я его дочь.
— Сожалею, но в девять тридцать ваш отец скончался.
Ничего не ответив, продолжая сжимать в упавшей руке трубку, повернулась к маме. Она все поняла по моему лицу и сдавленным голосом прокричала: «Я знала! Чувствовала!»
Причиной смерти стал оторвавшийся и закупоривший легочную артерию тромб — последствие двенадцатичасовых, проведенных на ногах допросов и неоднократных, полученных на Колыме обморожений. Папе было всего шестьдесят семь..
— Вы успели сыграть Глафиру в «Волках и овцах», поставленных Леонидом Викторовичем в Драматическом театре имени Станиславского.
— Я и эту единственную роль не получила бы, если бы не настойчивость мамы и ее ежедневная долбежка: «Леня, дай Ане сыграть в твоем спектакле!» Папа считал неловким, даже неприличным протежировать дочь: «Что скажет театральная общественность?!»
«Дядюшкин сон» был спектаклем высокого класса: декорации сценографа мирового уровня Давида Боровского, роскошные костюмы, прекрасные актеры из архива А. ВарпаховскойЗнаете, он ведь был категорически против моего поступления в театральный вуз. Рассказывая о зависимости актера от всех и вся, умолял передумать: «С твоим маленьким ростом ты будешь до старости играть зайчиков в детских спектаклях, а ночи напролет рыдать в подушку!» Когда же понял, что меня не переубедить, помог подобрать программу для вступительных экзаменов: главу из «Маленького принца» и стихотворение Марины Цветаевой «Генералам двенадцатого года». Конкурс в училище имени Щукина был более ста человек на место, и в списке поступивших моей фамилии не оказалось. Спасибо ректору Борису Евгеньевичу Захаве, зачислившему на курс вольнослушательницей.
Несмотря на неистовые желание и стремление стать актрисой, я была очень стеснительной: отвечала, только когда спрашивали, — тихим, едва слышным голосом, не добывала с боем роли в учебных спектаклях. На фоне ярких, раскованных, активных однокурсников и однокурсниц: Юры Богатырева, Кости Райкина, Бори Сморчкова, двух Наталий, Варлей и Гундаревой, — смотрелась совсем невыигрышно. До такой степени, что на втором году обучения, уже перейдя из разряда вольнослушательниц в студентки, услышала однажды от мастера курса Катина-Ярцева: «Аня, у вас нет ни внутренних, ни внешних данных, чтобы стать актрисой!» Наверное, не будь во мне родительских генов: папиного непоколебимого внутреннего стержня и маминой жизнестойкости и упертости — после этих слов забрала бы документы и ушла. Но поскольку все это имелось, закусила удила и решила, что состоюсь как актриса назло всем.
Кого играют в учебных спектаклях студентки, на которых особенной ставки не делают? Правильно, старух. Потом я не раз благодарила эту свою «неперспективность», потому что старухи натренировали меня на характерность, оказавшуюся спустя годы весьма и весьма востребованной. А в студенческие годы мое положение было незавидным: кто-то из однокурсников жалел и убеждал «быть посмелее», кто-то снисходительно фыркал, кто-то прямым текстом обвинял в профнепригодности. И только один человек не уставал твердить, какая я красавица, как безумно талантлива и что обязательно стану хорошей актрисой. Это был Борис Сморчков, известный сегодня всей стране и за ее пределами как исполнитель роли Николая в оскароносном фильме Владимира Меньшова «Москва слезам не верит». В благодарность за веру в меня я и вышла за него замуж. Шучу. Но в каждой шутке есть доля правды.
Боря был очень талантливым и подавал огромные надежды. Искру Божью в нем видели и Катин-Ярцев, и папа, часто повторявший: «Это будущий Михаил Ульянов!» В том, что Борис остался в истории кино актером одной роли, виновата только водка. Все мужчины в его семье нещадно пили и уходили рано: отец, братья, он сам.
Спрашивая себя, любила ли я Борю, выходя за него замуж, не могу дать определенного ответа. А он меня точно любил. И... брал измором. Выглядываю в окошко — мы с родителями жили на четвертом этаже — внизу, задрав голову, стоит Борис с копной моей любимой сирени. Через несколько часов, когда уже спускаются сумерки, выглядываю снова: стоит на том же месте с увядающим букетом. Ну у кого не дрогнуло бы сердце?
Еще Борис разнообразил мою жизнь, прежде состоявшую только из дома и училища. Вытаскивал в лес по грибы, на рыбалку, в парк погулять и покататься на аттракционах. Добрый, стремительный, верный, он всегда был рядом. О том, что выхожу замуж, объявила родителям на отдыхе в Пярну. Папа отреагировал благосклонно, а мама бегала за мной по всему курортному городку и умоляла:
— Аня, не делай этого! Очень скоро пожалеешь!
Я отвечала:
— Ну как же могу пойти на попятную, если мы уже целуемся!
После ЗАГСа Боря переехал к нам. Первые полгода, пока еще были студентами, все шло более или менее гладко, проблемы начались после того, как, получив дипломы, стали работать в театрах. Сморчкова с прицелом на первостепенные роли взяли в «Современник», меня — без особых перспектив — в Маяковского. Прослужила в театре всего пару месяцев, потому что когда папу пригласили на один из спектаклей, а потом попросили поделиться впечатлением, он дал честную, далекую от политкорректности оценку. Абсолютно бесхитростный человек. Мама потому и старалась всегда быть рядом — как сдерживающий фактор.
Лучшего кандидата на роль дядюшки, чем Эдуард Марцевич, блистательно исполнявший эту роль в Малом театре, было не найти. Для переговоров с худруком Юрием Соломиным пришлось лететь в Москву из архива А. ВарпаховскойНа следующий день меня вызвали в дирекцию и сказали, что я уволена.
Признаюсь, был короткий период, когда решила завязать с актерской профессией и стать театральным критиком: «Вот тогда я вам всем устрою — мало не покажется!» Но на счастье — и мое, и тех, кому предопределялось корчиться на острие моего пера, — меня приняли в труппу Театра имени Станиславского.
Упустить такой шанс было непростительно, и я стала ходить на все спектакли и учить все роли, которые могла бы играть. И как только кто-то из исполнительниц заболевал или уходил в декрет, предлагала себя в качестве замены. Таким образом сначала влезла в кучу спектаклей, а вскоре стала получать роли главных героинь в новых постановках. Сыграла Таню в «Прощании в июне» Вампилова, Луизу в «Коварстве и любви» Шиллера, Сашу в «Живом трупе» Толстого... Кстати, на одном из этих спектаклей побывал Юрий Васильевич Катин-Ярцев. На следующий день мастер специально пришел в театр и попросив позвать меня с репетиции, сказал: «Аня, вы прекрасно играли. Я так счастлив, что в вас ошибся».
Очень хотела сыграть Лиззи в «Продавце дождя», но поскольку пьесу Ричарда Нэша в Театре Станиславского ставил Леонид Варпаховский, шансов получить ее у меня не было. Роль досталась Людмиле Поляковой. Спектакль с успехом шел несколько месяцев, когда стало известно, что актриса ждет ребенка. Заглядываю однажды в репертуарную часть с каким-то текущим вопросом и слышу:
— Мы решили предложить Леониду Викторовичу ввести тебя в «Продавца дождя» на то время, пока Мила в декрете. Как к этому относишься?
Меня чуть не разорвало от радости:
— Я согласна! А когда будете папе звонить?
— Сегодня, через час-полтора.
Лечу домой и жду у параллельного телефона. Наконец раздается звонок, одновременно с папой поднимаю трубку и слышу такой диалог:
— Леонид Викторович, мы тут посовещались и решили ввести на роль Лиззи Анну Леонидовну.
— А кто это?
На том конце провода повисает пауза, потом звучит недоуменное:
— Как кто? Ваша дочь — Анна Варпаховская.
— А-а, нет! Эта артистка не годится, подумайте еще.
Несусь к нему с воплем:
— Папа, как ты мог?!
И он подслащивает уже проглоченную мной горькую пилюлю:
— Понимаешь, Лиззи же некрасивая, а ты красивая, поэтому не подходишь.
Не думаю, что он совсем уж не верил в меня, только страх: «Вот дам дочери роль, а если она не справится? Куда тогда со стыда деваться?» — оказался сильнее.
Хорошо помню выражение его лица на первых репетициях спектакля «Волки и овцы», где мама выбила-таки мне роль Глафиры. С каким умилением он смотрел на других актеров и какой скорбью наполнялся взгляд, переведенный на меня. Я страшно комплексовала, но держала переживания при себе. В глубине души знала, что справлюсь и папа еще будет мной гордиться.
Худсовету «Волков и овец» сдавали на гастролях в Куйбышеве. Перед огромным, темным, безмолвным залом. После показа у меня было четкое ощущение, что провалилась. Коллеги начали жалеть, давать советы, как вести себя в этой сцене, чего добавить в другой. Еще немного, и вконец бы запутали, сбили, заморочили. Чтобы этого не случилось, папа на три дня запер меня в гостиничном номере — даже еду туда носил. На четвертый день — премьера, где с первого появления Глафиры на сцене между мной и публикой возник контакт. Это так вдохновило и раскрепостило, что я буквально купалась в роли. А папа, как потом поведала мама, сидел в зале пунцовый от гордости и на моих сценах показывал большой палец. Когда вернулись в гостиницу, я поцеловала ему руку — в благодарность за первый сумасшедший успех и за заточение в номере. Останься я «на свободе», точно ничего не сыграла бы.
Московская премьера была назначена на тринадцатое февраля 1976 года — на следующий день после ухода папы. Я не представляла, как смогу выйти на сцену, готова была попросить руководство театра отменить спектакль. Но мама запретила: «Папа бы этого не одобрил». Как отыграла в тот вечер, не помню... Впоследствии на протяжении многих лет «Волки и овцы» шли на сцене театра двенадцатого февраля — в память о Леониде Варпаховском.
Спустя несколько лет после оглушительного успеха в Нью-Йорке «Дядюшкиного сна» привезли туда спектакль о судьбах эмигрировавших из России евреев — «Последняя любовь». Леонид Сатановский и Эдуард Марцевич из архива А. Варпаховской— А Борис вас в это время поддерживал?
— Мы уже четыре года были врозь, но узнав о смерти папы, он позвонил и почувствовав, в каком безысходном, истерическом состоянии находится мама, приехал и на неделю поселился в соседней комнате. Если Борино присутствие принесло ей хоть малейшее облегчение, я ему благодарна. Между собой мы почти не разговаривали. Нет, не потому что перед разводом разругались вдрызг, напротив — все прошло тихо-мирно.
Борис столько всего наговорил журналистам в последние годы перед уходом, что мне все-таки придется внести ясность. Что мама была права и мне не стоило выходить за Сморчкова замуж, поняла уже через полгода после посещения ЗАГСа. Дико было слышать: «Анька, быстро сгоняй за портвешком!» и стыдно перед родителями за пьяные дебоши мужа. На гастроли с Театром Станиславского — первые в жизни — уезжала с мыслью: «Жить дальше вместе невозможно». Вдали от столицы завела с коллегой роман, в чем честно призналась Боре в день возвращения. Ответ был неожиданным: «Пусть у тебя другой, но я хочу быть рядом». Пришлось объяснять, что это невозможно. Борис ушел, и если не считать ту черную неделю в феврале 1976-го, мы с ним не виделись до 2005 года. Я к тому времени уже больше десяти лет жила и работала в Канаде — созданный в Монреале мной и Гришей Зискиным Театр имени Леонида Варпаховского объездил со спектаклями полмира. С личной жизнью тоже все в полном порядке: с Володей Колеровым, за которого вышла замуж в 1977 году, родили, вырастили и воспитали двух замечательных детей — Леню и Машу. Почему мне по очередном прилете в Москву пришло в голову увидеться с Борей, сказать не могу. Может, предчувствовала его скорый уход.
Нашла его телефон, позвонила. Он меня не узнал. Когда назвалась и сказала, что хочу встретиться, согласился: «Ну давай под памятником Пушкину. Только ты не пугайся, когда меня увидишь».
Если бы не знала, что он меня ждет, ни за что не узнала бы. Это был глубочайший старик, едва передвигавший ноги. Когда волоком дотащив его до ближайшей кафешки, предложила:
— Давай попросим чай, пирожные, — с жалкой улыбкой признался:
— У меня ни копейки.
Предложила:
— Закажи что хочешь — я заплачу.
Хотя уже и знала, что в «Современнике» Сморчкова из-за пьянства сначала перевели в рабочие сцены, а потом и вовсе уволили, не предполагала, что увижу такую степень деградации. Когда спустя три года прочла, что «десятого мая ушел из жизни Борис Сморчков», поняла: накануне Боря в честь праздника так много выпил, что сердце не выдержало.
В Сети до сих пор ходят цитаты и вольные изложения его интервью, которые иначе как бредом не назовешь. Дескать, меня в начале девяностых пригласила к себе в Канаду еврейская диаспора, а он, не желая покидать Родину, остался, что я увезла с собой детей, и разлука с ними разбила ему сердце. Конечно, я все это читала еще до встречи на Пушкинской, но взывать к разуму: «Боря, о чем ты говоришь? Мы расстались в 1972-м, и детей я родила от другого мужчины!» — посчитала бесполезным.
Проводив Бориса до дома, шла по улице с бесконечной горечью на душе и думала, как был бы потрясен папа, увидев сейчас Сморчкова, которому прочил большое будущее.
— Уезжали в Канаду с мыслью, что теперь придется проститься с профессией?
— Да, и это убивало. Но другого выхода не было. К началу девяностых Володя — химик по профессии — создал серьезный бизнес, а все помнят расправы, которые тогда учиняли бандиты над теми, кто не хотел под них ложиться, и членами их семей. Мы тряслись за детей, ни на минуту не оставляя без присмотра. Я, возвращаясь после спектакля, боялась одна войти в подъезд: с улицы громко звала Володю, он спускался вниз, и мы вместе поднимались в квартиру. В театре — то же ощущение полной безнадеги: на некоторых спектаклях зрителей было меньше, чем актеров на сцене. Все сидели у телевизоров: то, что показывали на экране, казалось куда более интересным и интригующим, чем театральные постановки.
Продюсер сериала «Восток-Запад» поставила перед сценаристами задачу — переписать роль Ольги Павловны «под актрису Варпаховскую». С Евгенией Лозой предоставлено Star MediaГриша, который с начала восьмидесятых жил в Монреале, настойчиво уговаривал нас перебраться в Канаду, и мы наконец решились. До эмиграции брат работал в литературно-драматической редакции Центрального телевидения, где как режиссер поставил десятки спектаклей. В Канаде читал лекции в университете Макгилла по русской драматургии, а еще каждое лето ставил в одном из колледжей американского штата Вермонт пьесу из русской классики. Но поначалу у меня и в мыслях не было, что создадим с братом свой театр. Я смирилась с участью домохозяйки, хотя... Наверное, все-таки лукавлю, потому что когда выбирали в Монреале дом, первое, что отметила: «Ага, здесь есть большой подвал, который можно приспособить под репетиционный зал». И стол со стульями в гостиную выбирала с тем расчетом, чтобы можно было разместить артистов во время читки пьес.
В статусе домохозяйки продержалась два месяца, а потом вместе с Гришей начали собирать труппу для спектакля по пьесам Чехова «Предложение» и «Медведь». Играть предстояло на французском, поскольку для всех актеров, кроме меня, он был родным, да и местная публика вряд ли заинтересовалась бы постановкой на русском. Пришлось нанять преподавателя и заниматься чуть ли не ежедневно, совмещая уроки французского с репетициями.
Зритель на премьеру пришел специфический: сидел чинно, внимательно следил за происходящим на сцене, одобрительно кивал во время моих монологов (не зря оттачивали произношение и интонацию каждой фразы с педагогом!), но в антракте я сама слышала, как одна дама, показывая программку, где было написано, что я работала в Театре имени Станиславского, сказала подруге: «О, смотри, мадам из труппы самого Станиславского!» Другая зрительница подошла к жене Гриши Марине и на голубом глазу поинтересовалась: «Чехов — ваш муж?»
Вслед за Чеховым пришла очередь Достоевского. Пришла неожиданно и с двух сторон одновременно. Разговаривая по телефону с московской подругой, поделилась:
— Не знаю, кого бы сыграть.
И получила немедленный ответ:
— Москалеву!
А утром следующего дня на пороге нашего дома появился Гриша и безапелляционно заявил: «С этого дня будем ставить на двух языках — французском и русском — и начнем с «Дядюшкиного сна»!» Вот бывают же такие совпадения.
Москалева, понятно, в обеих версиях доставалась мне, но кто в русском варианте будет играть дядюшку? Быстро сошлись на том, что лучшего кандидата, чем Эдуард Марцевич, блистательно исполняющий эту роль в Малом театре, не найти. Для переговоров с худруком Юрием Соломиным Грише пришлось лететь в Москву, где ему каким-то немыслимым образом удалось выпросить два месяца творческого отпуска для ведущего актера, да еще и получить обещание дальнейшего согласования афиши Малого и гастрольных поездок нашего театра. На роль Натальи Дмитриевны Паскудиной пригласили жившую в Америке Лену Соловей, из московской Таганки позвали Стаса Холмогорова, из питерского БДТ — Олега Попкова.
Если постановка чеховских водевилей обошлась почти даром, то для Достоевского требовались серьезные декорации, хорошие костюмы, визы и авиабилеты для актеров. Поначалу мы с Гришей обходились своими сбережениями, но они быстро закончились, и я стала потихоньку тянуть деньги со счета мужа, думая, что он не видит. Но когда понадобилась серьезная сумма и мне пришлось попросить ее у Володи, он удивленно поднял брови: «Еще? Ты же уже достаточно скоммуниздила!» Но и деньги дал, и бесконечную сумасшедшую сутолоку терпел — ведь прилетавшие в Канаду актеры селились в нашем доме, а проходившие в подвале репетиции порой достигали такой громкости, что бедные домочадцы готовы были бежать куда глаза глядят. У Володи хотя бы была возможность на самые «жаркие» дни уезжать в Москву для встреч с деловыми партнерами, а детям ничего не оставалось, как терпеть.
Денис Елеонский — режиссер, с которым мне всегда в радость и удовольствие работать из архива А. ВарпаховскойЗдесь сделаю отступление и скажу, что ни Леня, ни Маша не имеют к театру никакого отношения. Во-первых, в детстве получили очень действенную прививку от этой «заразы», а во-вторых, папины гены (скорее к счастью, чем наоборот) оказались мощнее. Впрочем, однажды, еще в Москве, сын принял участие в постановке.
Спектакль «Новоселье в старом доме» в Театре имени Станиславского шел несколько сезонов, но в определенный момент оказалось, что ни один из исполнителей роли мальчика, недавно освобожденного из Освенцима, не может выйти на сцену: кто-то уехал, кто-то готовится к экзаменам, кто-то заболел. Перебрали всех актерских детей, единственным, кто подходил по возрасту, был тринадцатилетний Леня. В ответ на мою горячую просьбу «Положение безвыходное, выручай!» сын согласился ввестись в спектакль и на репетиции демонстрировал высокую степень ответственности.
Вечером, когда на сцене шел спектакль, я репетировала в другой постановке и не могла быть в зале. Во время антракта вырвалась-таки за кулисы на несколько минут. Леня, заложив руки за спину, важно расхаживал по коридору. На мои тревожные расспросы:
— Ну как ты? Не испугался? Текст не забыл? Все реплики сказал? — успокаивающе махнул рукой:
— Да все нормально, мам, не беспокойся. Кстати, а сколько мне заплатят за выход?
Я растерялась:
— Точно не знаю. Кажется, два пятьдесят.
— Так, — деловито прикинул Леня, — значит, за два выхода — пять рублей, а за три — семь с половиной. Нормальная сумма получается.
В этот момент я поняла, что Леня Колеров как актер потерян для театра навсегда.
В русской версии «Дядюшкин сон» изначально ставился нами с прицелом на гастроли, в том числе по Америке. За руль автобуса с труппой сел Гриша, а трейлер с костюмами и декорациями повел Володя, поменяв деловые планы, отложив важные встречи. Иногда думаю: вот много найдется на свете мужей, которые не просто мирились бы с жениной «прихотью», приносящей семейному бюджету одни убытки, но и так самоотверженно помогали всегда и во всем?!
Поначалу и во время гастролей по Америке мы оставались в минусе. Тому было две причины. В девяностые годы на заработки в США рванули многие советские актеры с именем. Показывали спектакли, где из декораций была пара взятых из зрительного зала стульев, а некоторые исполнители позволяли себе (видимо, пьянящий воздух заграницы требовал спиртосодержащей добавки) выходить на сцену в непотребном виде. Антрепренеры и потенциальный зритель думали: «Уж если «первачи» привозят такое, то что может показать эмигрантский театр из канадской глубинки?» А у нас между тем были декорации сценографа мирового уровня Давида Боровского, роскошные костюмы, прекрасные актеры и выстроенный до миллиметра, до секундной паузы спектакль. Но кто об этом знал? Вот тут и крылась вторая причина — отсутствие рекламы. Где мы могли разместить афиши? В продуктовых магазинах, в которых отоваривались преимущественно соотечественники? Но разве будет человек, пришедший за колбасой, читать объявление на стене?
Исколесили по Америке тысячи километров, выступали в небольших городах, где на спектакли приходили максимум сотня-полторы зрителей. Да, нас подолгу не отпускали со сцены, говорили, а потом писали в Интернете восторженные слова, и это, конечно, согревало, но продажа билетов не окупала и трети расходов. Иногда, глядя на измученных Гришу и Володю, я приходила в отчаяние: «Может, уже сказать баста и вернуться в Монреаль?» Такие мысли крутились в голове, и когда взяли курс на Нью-Йорк, где был заказан большой, на тысячу мест зал в районе Трайбека, неподалеку от печально известных башен-близнецов. Марина Зискина, уехавшая вперед, чтобы решить административные вопросы, за день до спектакля сообщила, что продано всего двести билетов. Вырученные деньги не покрывали даже половины аренды. Это была очередная финансовая катастрофа, тем не менее прибыв на место, стали монтировать декорации и делать прогон, осваивая сцену.
С мужем Володей Колеровым мы вырастили и воспитали двух замечательных детей — Леню и Машу из архива А. ВарпаховскойВдруг за час-полтора до начала спектакля говорят, что у стола, за которым Марина продает билеты, настоящее столпотворение, а растянувшуюся на четверть квартала очередь к дверям вестибюля едва сдерживает охрана. Выглянув наружу, слышу, как какой-то пожилой мужчина умоляет Марину: «Я знаю, билет стоит тридцать долларов, у меня только двадцать, но мне звонил друг из Бостона и сказал, что я обязательно должен посмотреть этот спектакль!» Билет, конечно, продали. И ему, и еще почти полутора тысячам зрителей. Для американских норм пожарной безопасности забитый сверх всякой меры зал — дело немыслимое. Но увидев, как люди хотят попасть на спектакль, для нас сделали исключение. Зрители сидели на лестницах, в проходах... Успех был колоссальным, а первый серьезный заработок покрыл все предыдущие расходы. Марина потом рассказывала, как растерялась, глядя на ежеминутно растущую на столе гору из мелких купюр, и как чернокожие охранники, сжалившись, пришли на помощь — раскладывали долларовые бумажки разного достоинства в отдельные стопки. Помню ощущение безграничного счастья, когда ехала в гостиницу, зажатая с двух сторон на заднем сиденье, обнимая сумку с выручкой. Ни дать ни взять Юрий Деточкин из «Берегись автомобиля!» — та же блаженная улыбка, только вместо цветов мешок с мелкими деньгами.
Переполненный зал в Нью-Йорке нам обеспечило «сарафанное радио». Посмотревшие спектакль звонили родным, друзьям, знакомым, живущим в тех городах, куда мы направлялись, и настоятельно советовали не пропустить «Дядюшкин сон». Однажды завоевав зрителя, больше мы его не теряли. Каждая новая постановка, которую привозили в те города, где прежде бывали с «Дядюшкиным сном», гарантированно имела полные залы. Спустя несколько лет после дебюта в Нью-Йорке привезли туда спектакль о судьбах эмигрировавших из России евреев — «Последняя любовь» Валерия Мухарьямова. В нем были задействованы замечательные актеры: Марцевич, жившие уже долгие годы в Австралии Леня Сатановский и Майя Менглет, блестящая балерина Ереванского оперного театра Ева Айрапетян. Билеты на спектакль разлетались мгновенно, и между зрителями случались горячие перепалки. Помню, узнав, что остался последний билет, стоявший вторым у кассы гражданин истошно вопил: «Отдайте билет мне! Я больше еврей, чем он!»
Русский театр имени Леонида Варпаховского выпустил два десятка спектаклей, еще семь — совместно с Киевским театром русской драмы имени Леси Украинки. Эта площадка сегодня — единственная на территории всей страны, где идут постановки на русском языке. Я играю там в семи спектаклях и всегда при полном зале. Киевляне очень любят этот театр и хотят слышать русскую речь.
Спектакль «Счастливый случай» — один из последних поставленных Григорием Зискиным — можно сегодня увидеть и в Москве. Обидно, что из-за пандемийных ограничений, входа по QR-коду, да и просто страха людей перед заражением приходится играть перед полупустыми залами. Согревают душу отзывы, появляющиеся в Интернете после каждого представления: «На спектакле хохотали как сумасшедшие, а потом он долго не отпускал — оказалось, есть над чем поразмыслить, примерив на себя поступки героев...»
Наш монреальский театр поставил рекорд по длительности существования, проработал двадцать лет — большинству его эмигрантских собратьев не удалось прожить и половины этого срока. Мы были готовы к тому, что финал неизбежен: понимали, что попали на поколение, которое уехало из России с памятью о прекрасном классическом театре и которое со временем уйдет. Последний спектакль Русский театр имени Леонида Варпаховского дал в 2018-м. А спустя три года, в прошлом июле, ушел его бессменный режиссер Григорий Зискин. Еще через полгода, в декабре, не стало моего второго брата — Феди. Год горьких потерь.
Написала режиссеру: «Очень скучаю без кино. Если нужна старая мымра, я готова». Надеюсь, в проектах Дениса для меня найдется место предоставлено Star Media— Хочу отвлечь вас от грустных мыслей — разрешите? Параллельно с внедрением в театральную среду Монреаля вы играли и в канадских сериалах. Это был интересный опыт?
— В смысле приобретения новых актерских навыков — никакой, зато добавил знаний о местном менталитете. В одном из сериалов играла директора российского детского дома. Обстановка кабинета героини ничуть не удивила: на всех полках — самовары, матрешки и поварешки «под хохлому». На стуле в углу сидел устрашающего вида дядька — с огромными наклеенными бровями, под которыми бегали маленькие злобные глазки.
— Кто это? — спросила у режиссера.
— Как кто? — изумился он. — КГБ!
— А что он делает в моем кабинете?
— Это же Россия! Там везде КГБ!
В сериале «Скорая помощь» играла русского врача, которая, приехав в Канаду в составе делегации, видит в одной из здешних клиник давнего московского знакомого, ставшего в Монреале успешным доктором, профессором.
— Кто это? — с ужасом в голосе спрашивает моя героиня у главного врача.
— Наш лучший гинеколог! — с гордостью отвечает руководитель.
— Но в Москве он был ветеринаром!
И это не комедия, а повествование о героических буднях врачей скорой помощи — ремейк американского сериала.
То, что подобная ситуация совершенно нереальна, сценариста и режиссера абсолютно не волновало. Канадские жизнь и телеиндустрия движутся параллельными дорогами, почти не пересекаясь. Все канадцы знают: если по улице идет очень эффектная, изысканно одетая женщина, то это русская или полька. Местные дамы предпочитают мятые, надетые одна на другую футболки и штаны с вытянутыми коленками. Однако в сериалах русские обязательно в тулупах, валенках и с авоськами, из которых торчат тульские пряники. Я не утрирую — сама играла приехавшую к квебекской семье гостью из Москвы, тетушку русского жениха. Попытки внушить режиссеру, что кожухи из овчины и завязанные вокруг шеи оренбургские платки сейчас не носят даже в самых глухих российских деревнях, ни к чему не привели. Тогда решила: «Ну хорошо, сделаю вам пародию!» — и появилась в студии в ритме танца, притоптывая валенками, размахивая авоськой и напевая «Не слышны в саду даже шорохи...» Думаю, часть зрителей все-таки просекла мою издевку над авторами ток-шоу и западными штампами.
К сожалению, сегодня и в России выросло целое поколение, считающее настоящим театром то, что делают новомодные режиссеры. Когда неспособность поставить и сыграть прикрывается дымом, экранами, извращенно эротическими сценами, светомузыкальными эффектами. Сидишь иной раз на спектакле и думаешь: «Ну и кто тебе сказал, что ты режиссер? Что вообще имеешь хоть какое-то отношение к настоящему театру?» А ведь они считают себя гениями, никак не меньше, а действа, которые сотворили, без тени смущения называют «шедевром» и «образцом современной мировой классики».
Я в этом смысле человек безнадежно отсталый. Каждую новую работу считаю экзаменом на профпригодность, волнуюсь, переживаю. В этом я в папу, у которого была тетрадка, где он за каждый спектакль ставил себе оценки. Среди них есть и тройки. И это у режиссера, вошедшего в историю отечественного театра наряду с Эфросом и Товстоноговым!
Конечно, задаю себе вопрос: что бы было, если в начале девяностых не уехала бы за границу? Останься в Москве, возможно, и фильмография пополнилась бы серьезными работами, и настоящие театральные режиссеры, которые, слава богу, не перевелись еще в родном Отечестве, звали бы на разные роли — от характерных до трагических. Но ведь и монреальский опыт участия в создании спектаклей бесценен.
Когда закончились съемки второго сезона сериала «Восток-Запад», загрустила. Подумалось: а вдруг у меня больше не будет такой большой интересной многоплановой роли? К счастью, вскоре Денис Елеонский предложил снова вместе поработать — во втором сезоне сериала «Анна-детективъ» дал роль баронессы фон Берг. Наталья Павловна — истинная аристократка: великодушная, благородная, мудрая. Играя ее, я играла мою бабушку, выпускницу Смольного института благородных девиц, о которой так много рассказывал мне отец.
Недавно написала режиссеру, с которым мне в радость и удовольствие работать, сообщение: «Очень скучаю без кино. Если нужна старая мымра, я готова». Надеюсь, в новых проектах Дениса для меня найдется место.
Что касается театра, то и тут смотрю в будущее с оптимизмом: обязательно наступит время, когда мы избавимся от коронавирусной заразы и соскучившиеся по хорошим постановкам зрители будут спрашивать лишний билетик.
Комментарии (0)