— Кукушка ты последняя, вот кто ты!

— Кукушка ты последняя, вот кто ты! — визжала в трубку Зинаида Петровна. Голос её трещал, будто старый магнитофон, и звенел так громко, что Марина машинально отодвинула телефон от уха. — Спихнула дочь с грудничком на меня, будто ненужных котят! А сама ещё матерью зовётся…

Марина сидела на кухне, сжимая стакан с остывшим чаем, в котором плавала тонкая корочка заварки. За окном шуршал дождь, и от этого кухня казалась ещё теснее. Она едва не разжала пальцы — так сильно давила на стекло. В голове стучало: «Да сколько же можно…»

Последние недели были похожи на один длинный день без конца. Ночные вставания к ребёнку — крик, мокрые подгузники, бутылочки с молочной смесью. Утром — на работу, с красными глазами, а там — уставшие коллеги, шум покупателей, запах дешёвого кофе из автомата. Вечером — снова домой, где младенец кричит, Алина ноет, а сил у Марины уже нет. И теперь ещё этот звонок сверху, как контрольный выстрел.

— Зинаида Петровна, — хрипло ответила она, — моя дочь уже взрослая. Пусть теперь сама учится жить.

Она нажала на красную кнопку. На секунду стало тихо, слышно было лишь капанье крана и тиканье старых настенных часов.

Марина слишком хорошо помнила, как осталась одна. В восемнадцать — похороны матери, запах гвоздик и траурные ленты. В девятнадцать — чёрный костюм мужа в гробу и белое лицо священника. После похорон в квартире воцарилась пустота, прерываемая только тонким писком младенца.

Зинаида Петровна тогда сказала:
— Держись, Мариш. Я рядом. Если что — звони.

Но дальше звонков дело не пошло. Когда Марина просила посидеть с малышкой, слышала одно и то же:
— Я устала, я работаю, у меня нет сил.

Она сама кормила дочку, сама мыла бутылочки в ледяной воде из-под крана, сама носила тяжёлые сумки с рынка, где пахло рыбой и пряным укропом. Иногда, когда Алина засыпала, Марина садилась на табуретку и плакала, глядя на пятно сырости на потолке. Но потом вытирала слёзы и снова шла стирать пелёнки.

Когда дочке исполнилось шестнадцать, и в её жизни появился Артём, Марина почувствовала тревогу. Парень был шумным, пах дешёвыми сигаретами и бензином. Соседи качали головами:
— Свяжется она с ним — натерпишься…

— Алиночка, подумай, он тебе не пара, — говорила Марина тихо, когда они вечером ужинали на кухне под тусклой лампочкой.

Но дочь хлопала дверью и кричала:
— Ты ничего не понимаешь! Я люблю его!

А «любовь» выражалась в пластиковых цветах, что пахли пылью, и ночных катаниях на мотоцикле, от которых волосы Алины пропитывались гарью.

Однажды она вернулась после полуночи. Марина сидела в коридоре на табуретке, с телефоном в руках, сердце колотилось так, что казалось, оно вот-вот выпрыгнет.

— Ты понимаешь, что вытворяешь?! — закричала она. — Я уже полицию собиралась вызывать!

Алина стояла с перекошенным лицом и выпалила:
— Ты не имеешь права! Я взрослая!

— Взрослой ты станешь после восемнадцати, — ледяным голосом ответила Марина.

Когда дочь призналась в беременности, Марина сидела на кухне, слушая, как капает вода в раковине. Чайник остывал, на плитке был разлит жир от вчерашней картошки.

— Мам, я жду ребёнка, — сказала Алина, глядя в пол.

Марина почувствовала, как мир покатился куда-то вниз. Внутри было пусто и страшно.

— И что собираетесь делать? — спросила она.
— Конечно рожать! — упрямо ответила дочь.

Артём к тому времени бросил работу. Сидел во дворе, щёлкал семечки и смеялся с дружками.

— Тяжело, это не моё, — сказал он Марине, когда она спросила, почему он уволился.

Родился ребёнок. На выписке Артём мелькнул на фотографиях в поношенной кожанке и исчез. А в квартире снова зазвучали крики, снова запах подгузников, недопитый чай на столе, гора стирки в тазике.

Алина устало морщилась:
— У меня не получается, он всё время плачет. Ты же умеешь, помоги.

Марина с красными глазами стояла у плиты, мешала кашу одной рукой, а другой держала внука. Всё тело ныло, руки дрожали от усталости.

Ночи превратились для Марины в нескончаемый кошмар. Стоило младенцу заплакать, она вскакивала, шаркая по скрипучему коридору босыми ногами. Квартира утопала в темноте, только стрелки настенных часов мерцали фосфорным светом.

Ребёнок надрывался, красный, сжатый в комочек. Марина брала его на руки, прижимала к груди, укачивала, напевая одни и те же колыбельные — шёпотом, хриплым голосом. Иногда он успокаивался, иногда нет. Тогда она шла на кухню, ставила чайник и грела воду для смеси, засыпая лицом на столе, пока вода закипала.

На кухонной полке громоздились бутылочки — все разного размера, с мутными пластмассовыми сосками. Часть ждала, когда их вымоют, часть стояла наполовину собранной. На столе вечно лежала банка детской смеси, из-под которой просыпался белый порошок.

Однажды ночью, когда Марина снова сидела с внуком на руках, убаюкивая его и глядя в окно, она заметила, что стекло запотело от её дыхания. За окном фонарь разливал мутное жёлтое пятно на асфальт, и в этом свете кружились редкие снежинки. «Господи, — подумала она, — ведь я это уже проходила. Второй круг ада».

Утром, когда Алина всё ещё спала, Марина собиралась на работу. Она тихо укладывала ребёнка в колыбель, застеленную старым одеялом с медвежатами, и в этот момент малыш снова начинал плакать. От усталости глаза Марины слезились. Она бросала сумку на стул и брала его на руки.

— Тсс… ну, ну, мой хороший, — шептала она, укачивая. — Бабушка здесь.

Она ходила по кухне кругами, глядя на побелку потолка, которая потрескалась от времени. Ребёнок тянул к ней крошечные ладошки, а она ловила себя на мысли: «Сколько ещё я протяну? Неделю? Месяц? Год?»

В магазине и аптеке Марина чувствовала себя особенно униженной. Она стояла у прилавка с детским питанием и пересчитывала купюры, которые успела наскрести. В сумке лежала мелочь — шуршала, звенела, словно издевалась.

— Вам какой? — спросила фармацевт, едва глядя на неё.

— Самый дешёвый, — прошептала Марина, опуская глаза.

Покупка врезалась в память запахом аптечных трав и стерильности, а за спиной кто-то вздыхал:

Марина сделала вид, что не услышала. Но внутри её будто ударили ножом.

Иногда днём, когда малыш засыпал, квартира наконец погружалась в тишину. Марина садилась рядом на диван, смотрела на его крошечное лицо и слушала тихое сопение. У него были ресницы такие длинные, что они казались ненастоящими. В эти мгновения у неё на душе было странное спокойствие и вместе с тем отчаяние. Она знала: ребёнок ни в чём не виноват. Виновата лишь слепая упрямость её дочери.

И именно тогда в голову закрадывалась мысль: «Я не смогу снова пройти этот путь от начала до конца. Второй раз у меня не хватит сил».

В тот вечер Марина вернулась с работы уставшая так, что ноги подкашивались. В квартире было странно тихо — никаких криков, никакого плача. Она сняла пальто, поставила сумку на табурет и заглянула в комнату.

Малыш лежал в кроватке, кулачки дрожали, а лицо было красным от долгого плача. Подушка под ним промокла от слёз. Марина подскочила, схватила его на руки — он дрожал и всхлипывал, будто совсем охрип.

— Господи, дитя моё, да ты, наверное, час тут один ревел… — прошептала она, чувствуя, как в груди всё сжимается от вины, хотя это вина была не её.

Она кинулась на кухню, вскипятила воду, быстро насыпала смесь, обожгла пальцы о крышку чайника, но даже не заметила боли. Пока бутылочка остывала, Марина носила ребёнка на руках, укачивая его под свой сбивчивый шёпот:

— Тсс… ну, ну… всё, всё… бабушка рядом.

Когда он наконец начал жадно тянуть молоко, дверь хлопнула, и в коридоре раздался смех Алины. Она вернулась, весёлая, с запахом дешёвых духов и жвачки.

— Ты где была?! — сорвалась Марина, голос её дрожал от усталости и гнева. — Он тут чуть до удушья не доревелся, а ты шлялась непонятно где?!

Алина закатила глаза, бросила сумку в угол:
— Мам, не начинай. Я всего на пару часов вышла. Ты же дома, что страшного-то?

Марина застыла с бутылочкой в руке, глядя на дочь так, будто впервые видит её. Внутри всё перевернулось. Усталость, бессонные ночи, недоеденные ужины, запах прокисшего молока, гора грязных пелёнок — всё обрушилось разом.

— Пару часов? — тихо переспросила она. — Ты оставила своего ребёнка одного. Кричащего. Грудного! Ты понимаешь, что он мог захлебнуться, мог задохнуться?!

Алина пожала плечами, демонстративно села за стол и достала телефон:
— Не драматизируй. Всё нормально же.

Марина почувствовала, как в голове зашумело. Она положила малыша в колыбель, накрыла его одеялом и встала напротив дочери.

— Всё. Хватит. У тебя неделя, чтобы найти жильё.

Алина подняла глаза, в них мелькнула растерянность, потом возмущение:
— Ты что, серьёзно?! Ты хочешь выгнать нас на улицу?! Своего внука?!

— Я хочу жить. Спокойно. Ты сама сказала: это не моё дело. Так вот, я согласна: не моё, — сказала Марина и впервые за долгие годы почувствовала твёрдость в голосе.

Алина вскочила, расплакалась, упала на диван лицом в подушку. Малыш во сне дёрнул ручкой и всхлипнул. Марина наклонилась к кроватке, поправила одеяло и только тогда позволила себе опустить глаза. Сердце болело, но решение было окончательным.

Алина собирала вещи наспех, словно боялась передумать. В старый поцарапанный чемодан она кидала всё подряд: детские ползунки, баночки с кремом, мягкую игрушку-зайца с оторванным ухом. Младенец мирно спал в коляске, его дыхание было тихим, едва слышным, и этот контраст с шумом в комнате только сильнее рвал душу.

— Мам… — выдавила Алина, застёгивая чемодан, — может, ты передумаешь? Куда я с ребёнком пойду?

Марина стояла у двери, опершись ладонью о косяк. В глазах жгло, но она не позволила себе заплакать.
— Ты взрослая, Алина. Ты сама так говорила. Вот и действуй, как взрослая.

Дочь отвернулась, схватила ручку чемодана и вышла в коридор. Дверь хлопнула так, что со стены упал старый календарь. В квартире наступила тишина — густая, вязкая, почти давящая.

Марина прошла в комнату. На диване осталась детская кофточка с рисунком медвежонка. В углу сиротливо стояла погремушка, на подоконнике — пустая бутылочка. Запах детского крема, смешанный с молочной смесью, витал в воздухе.

Она присела на край кровати, провела ладонью по складкам одеяла и закрыла глаза. Внутри всё сжалось в тугой узел: вина, обида, облегчение и боль — всё сразу.

«Господи, неужели я действительно выжгла мосты? Или так надо было? Чтобы она наконец научилась?» — думала Марина, слушая тишину.

Впервые за много месяцев в квартире никто не плакал. Но и тишина оказалась невыносимой.

Прошёл год. Время растянулось, но всё же сделало своё дело: тягучая боль внутри Марины притупилась, хотя шрам остался. Она жила как на автомате: работа, редкие звонки от дальних родственников, редкие сны, где она снова укачивает младенца.

В один из вечеров Марина зашла к своей подруге Ксении. В её квартире пахло пирожками с капустой и свежезаваренным чаем. Ксения усадила её за стол, поставила перед ней чашку, и впервые за долгое время Марина позволила себе просто расслабиться.

— Ну, рассказывай, как ты? — спросила Ксения, разливая чай по толстым стаканам в подстаканниках.

Марина долго молчала, смотрела, как чай окрашивает кипяток в янтарный цвет. Потом будто прорвало. Она заговорила — сбивчиво, с паузами, скомканными словами. Рассказала всё: как Алина оставляла ребёнка одного, как ночами они кричали вдвоём — младенец от голода, она от усталости; как сердце разрывалось, когда пришлось выставить дочь за дверь.

Ксения слушала молча, только иногда пододвигала ей салфетку, чтобы вытереть слёзы.

Когда Марина замолчала, опустив голову, подруга тихо сказала:
— Жёстко, конечно. Но правильно. Ты своё уже отнянчила. Если бы смолчала, она принесла бы тебе и второго, и третьего. А так — теперь либо станет человеком, либо утонет. Но это уже её жизнь, Мариш. Не твоя.

Слова легли в душу тяжёлым грузом, но не обидным — освобождающим. Марина всхлипнула, а потом впервые за долгое время глубоко вдохнула и почувствовала, что может дышать полной грудью.

Она поняла: чужую жизнь прожить невозможно. Каждый сам отвечает за свой выбор.

Марина подняла глаза на подругу, кивнула и впервые за много месяцев позволила себе улыбнуться. Пусть горько, но всё же — улыбнуться.