Ночью, когда затих свадебный пир и они остались вдвоем, Василий сказал:
— До чего же ты красивая…
Валентина смущенно засмеялась и закрыла лицо рукой. Но он мягко отвел ее руку и, склонившись над ней, еще раз сказал:
— До чего же ты красивая… — и засмеялся счастливо, как человек, которому неожиданно здорово повезло.
И утром не мог нарадоваться, и, хотя понимал, что ведет себя глуповато, все поглядывал па Валентину и, если в избе не было матери, говорил:
— Никогда не думал, что у меня будет такая красивая жена.
И при каждом удобном случае, если оставались вдвоем, обнимал Валентину своими длинными руками, отрывал от земли и зарывался у нее на груди лицом. Она визжала, болтала ногами, а сама была рада-радешенька, что муж так ее любит, и, чтобы проверить свою любовную власть над ним, капризно говорила?
— Ты говоришь — любишь, а так ли, Васенька, любят? Если любят, так ведь не только целуют да милуют, а и балуют.
— Чем же тебя побаловать? Ты только глазом мигни, все сделаю!
— А ты разве не видишь, как другие жены у мужей одеваются? Вон возьми Соколиху, какие у нее сапожки- чулки. Разве б мне такие не пошли? Ноги-то у меня покрасивше будут. — И вытягивала ногу, поворачивала и так, и этак, и Василий, видя ее упругую икру, круглую коленку, начинал как-то со взвизгом похохатывать, садился на пол и целовал женину ногу от щиколотки и за колено, и Валентина смеялась, жалась от щекотки и тормошила мужа за густую волосню. — Так купишь, или как?
— Считай, что на тебе они. Только где достанешь-то? В Ленинград надо ехать. В нашем райцентре ни черта, кроме резины да кирзы, нету.
— Ой, да я одним махом смотаюсь.
И приезжала в красных, туго обхватывающих икры сапожках.
— Ну как? — вертела теперь уже в сапожке йогой Валентина и лукаво поглядывала на Василия.
— Слов нет. Только без этой кожи еще лучше. А то целовать некуда.
— Тебе бы все целоваться.
— А чего же еще? Ох и красивая ты! До чего же красивая! Другой раз даже подумать боюсь — а ну сбежишь, бросишь меня? Не переживу. Повешусь.
— А зачем мне уходить? Мне с тобой хорошо. Вон как любишь! Слушаешься. Другой таким и не станет.
— Другого такого не будет. Мне теперь ничего и на ум не идет, кроме тебя. На работе маюсь, жду, когда домой. Вот так бы все и сидел возле тебя — больше и не надо. Вся жизнь моя тут.
— Какой ты влюбчивый…
— Это потому, что ты красивая.
Мать замечала такую необыкновенную любовь сына к невестке, и, хотя зазорного ничего не находила в этом, все же ей не нравилось, что сын так открыто показывает чувство. Боялась, что Валентина во вред может это использовать.
— Ты бы, сынок, больше про себя любил Валентину, зачем открываешься-то?
— А зачем скрывать-то? Я другой раз и не думаю, что ей говорить, а слова сами срываются. И ты зря, маманя, ты же видишь, хорошо все у нас, мирно. Я и курить бросил. Как сказала она, что ей не нравится табачный дух, так я и кончил. А разве б кончил, если б не ее желанье? Да ни в жизнь, тоска бы замучила. А тут даже радостно. Я ее так люблю, что могу для нее что хошь сделать. И ты уж не влезай в наши отношенья.
— Да не лезу, только другой раз ты ровно как глупый.
— Это тебе кажется, а на самом-то деле счастливый я. Вот как пишут про любовь пли в кино показывают, вот такой я и есть. И вот что тебе еще скажу: ты ее особо по дому не заставляй. Чего надо, я все сам сделаю. А обед ты сготовишь.
— А она, что ж, как барыня будет сидеть?
— Как барыня. Чего захочет, сама сделает. По дому-то прибирает? Больше порядка-то стало?
— Да и у меня не было грязно.
— Не было, а при ней лучше.
— Конечно, мать завсегда хуже жены. Спасибо и на этом.
— Я разве тебя обижаю?
— А как же? Я к тебе с добром, а ты винишь меня. Или я худа тебе желаю?
— А по совести, так и худа. Зачем же мне ее любить меньше, если я от нее глаз оторвать не могу. И ты брось, маманя, не то осерчаю на тебя.
— Серчай, если совести нет.
Мать начинала плакать, сморкаться в передник, отчего Василий приходил в еще большее раздражение, не понимая, что матери от него надо. Чем ей нехороша Валентина?
И ночью, в жаркой тесноте одеяла, чувствуя Валентину всем своим телом, говорил ей, чтоб она не особо старалась по дому, хватит и его с матерью, а ей достанет дела и в конторе, чтоб берегла свою красоту.
— Ты погляди на баб-то наших, другой и тридцати нет, а с лица уже ничего не возьмешь. Ветром, да солнцем, да морозом так задубит, что и за сорок примешь. Словом, береги свою красоту, а я все и за тебя, и за себя по дому сделаю.
И делал. И так споро и легко, что, казалось, и дрова сами собой ложились в длинные поленницы, и огород
сам разделывался на аккуратные гряды, и порядок во всем и повсюду был на дворе.
И вдруг все рухнуло. По совхозу прошел слух, что Валентина спуталась с агрономом Нечаевым, веселым, рослым мужиком. Об этом Василию сказал его напарник, тракторист Семка Гуляев, барахолистый парень.
— Чего ты сказал? — будто бы и не придав значения Семкиным словам, спросил Василий.
— Да вот чего болтают, то и сказал.
— А ты, что ж, поверил, чего болтают?
— А хрен его знает, я так, по-дружески тебе сообщил.
— По-дружески? Это про Валентину-то? — и тут же кулаком свалил Семку наземь, и не успел Семка вскочить, как Василий сшиб его ногой и пригрозил, что убьет, если еще когда Семка позволит себе такое про Валентину,
— Гад ты этакий!
Он отработал на пахоте весь положенный ему день старательно, без огрехов, но не было той минуты, чтоб не думал о Семке, о том, что какая-то гадина пустила грязный слух, а Семка, дурак, песет его, и что чадо непременно узнать, кто пустил эту грязь, и как следует рассчитаться.
С этой мыслью оп покинул полевой стан и шел по поселку домой, враждебно присматриваясь ко встречным, в каждом подозревая того самого, кто пустил грязный слух.
Дома была только мать.
— Валя-то где? — спросил он, умываясь.
— На работе, верно, теперь с севом-то она, как и ты, допоздна пропадает.
— Да? — Василий искоса поглядел на мать, не утаивает ли чего, может, и сама подозревает неладное. Но на старом лице со скорбно поджатыми губами ничего не увидал.
— Будешь ужинать?
— Давай… Впрочем, схожу к конторе, встречу ее. А то и потороплю, чтоб кончала. Чего не жалеет себя…
И пошел.
В конторе ее не было. Это его неприятно удивило. Он постоял в раздумье некоторое время и направился к клубу — может, там она? Но и в клубе ее не было.
— Чего мотаешься? — спросил Кухлин, тракторист из соседней бригады, вместе на курсах учились.
Василий не ответил, только взглянул на него и неожиданно в его глазах уловил усмешку, и от этого стало тревожно.
«Где же она может быть?» — подумал он, оглядываясь по сторонам — на дома, в конец улицы, на шоссе, ведущее в райцентр. «А поди-ка она дома!» — решил он и поспешно пошагал обратно. Но дома ее все еще не было.
— Где она может быть-то? — срывающимся голосом спросил он у матери.
— Откуда я знаю, — сухо ответила мать, и он понял: что-то знает.
— Маманя, где она?
Тогда мать заплакала. Села на постель и уткнула лицо в ладони.
— Чего ты? Чего случилось-то? — закричал Василий. — Говори все, что знаешь!
— Ничего я не знаю…
— Врешь! Вижу, знаешь. Говори! —Он открыл ей лицо и заставил ее посмотреть ему в глаза, и тогда мать открылась.
— Ой, Вася, только ты один и не знаешь, а все уж говорят, что она с Нечаем путается. Дома-то у Нечая каждый день ругань.
— Может, брешут? — потерянно спросил Василий.
— Нет, сынок, нет… Уж я и сама с ней говорила. Чего ж ты, говорю, срамишь Васю-то? Чем он тебе не люб? А она говорит — не лезьте не в свое дело. Да как же, говорю, не в свое? Ведь он сын мой, страдать будет!.. Стерва она, Васенька, как есть плохая…
— Понятно… Тогда, значит так… Все ясно, — в раздумье произнес Василий, оцепенело постоял и вышел.
— Куда ты? —запоздало крикнула мать.
Он не ответил.
В дому было тихо еще часа два. Потом пришла Валентина. От нее тяжко пахло табаком, —это мать сразу почувствовала, отвыкла от его духа. Продымленной явилась невестка.
— Где была? — недружелюбно спросила мать.
— Где надо. А что, никак Василий с бригады приехал?
— Приехал.
— Где же он?
— Тебя пошел искать, — ответила мать и заплакала. — За что ты его так-то…
— Пошел искать? Чего меня искать? Не иголка. Делать ему, что ли, больше нечего. Или напела чего?
— Все уж говорят, чего там напела…
— Ну, ладно, есть я не хочу. Да и поздно, двенадцатый уже. Где же его носит? Давно ушел-то?
— Давно…
Носило Василия всю ночь. И утром не было.
— Наверно, на стан уехал, — предположила Валентина, глядясь в зеркало, разглядывая свой курносый носишко.
Мать ничего не ответила, пошла в сарай кормить кабана. Оттуда и донесся до Валентины тонкий, режущий уши крик.
«Что это?» — насторожилась Валентина. Прислушалась — стояла тишина. Тогда она быстро прошла к сараю и увидала возле дверей свекровку. Василий не выдержал, и ушел жизни.
На похоронах Валентина не очень-то плакала, может, поэтому и спросила ее одна из конторы, когда уходили с кладбища, — чего это, мол, Василий повесился.
— А не женись на красивой, — сухо ответила Валентина, раздосадованная всеми этими неприятностями.
— Шутишь, что ли? — удивилась такой черствости та.
— Чего шутишь, когда он от моей красоты себя не помнил.
— Да ты что, никак и впрямь думаешь, что ты такая красавица?
— А что, некрасивая, что ли?
— Да не то чтобы некрасивая, а просто нормальная. Но только уж никак не красавица. — И, помолчав, сказала: — Видно, крепко он тебя любил, если ты для него красавицей была.
Комментарии (0)