Василий Кандинский. Голос сердца

Он осторожно положил телефонную трубку на рычаг и отняв руку, почувствовал, что пальцы дрогнули. В...

Lilyana Vinogradova/Alamy Stock Photo/ТАСС

Он осторожно положил телефонную трубку на рычаг и отняв руку, почувствовал, что пальцы дрогнули. В такт им где-то глубоко в груди замерло и вновь гулко стукнуло сердце...

Вдохнув поглубже, он медленно подошел к окну и окинул взглядом раскинувшийся внизу город. Эти предзакатные минуты в Москве Василий Васильевич всегда особенно любил. Ни в одном городе мира — ни в Одессе, где провел детство и юность, ни в Париже, где бывал с любимыми женщинами в самую волнительную, первую пору взаимных чувств, ни даже в обожаемом Мюнхене Кандинский никогда не испытывал ничего подобного: будто весь город превращался в один огромный оркестр, под руководством невидимого дирижера исполнявший чистую, волнующую мелодию.

Три года назад, летом 1913-го, решив построить в Москве на Зубовской площади шестиэтажный доходный дом, он отдельно обсудил с архитектором возведение особой башенки-фонаря с окнами на все стороны света, чтобы из нее наблюдать по вечерам любимый город в закатных лучах. Из угловой квартиры, которую собирался оставить за собой, в башенку можно было подняться по особой винтовой лестнице.

Увы, из-за начавшейся после объявления войны неразберихи квартиру занял дальний родственник, наблюдавший за строительством, пока сам Кандинский окольными путями выбирался из вражеской Германии в Россию. Просить его освободить жилье Василий Васильевич посчитал неделикатным...

Впрочем, из окон пятого этажа, в котором квартировал теперь, город тоже был виден как на ладони. И майское солнце, нехотя уходившее с небосклона, звучно било своими последними лучами в открытое окно. Но чем дольше стоял перед ним Василий Васильевич, тем отчетливее понимал, что сегодняшнее его волнение связано отнюдь не с закатом.

Что же это было, в самом деле? Звяканье телефона, незнакомый девичий голос. Собеседница представилась Ниной Николаевной Андреевской и сказала, что получила номер Кандинского у его племянника Анатолия Шеймана. Далее — несколько фраз, извещавших Василия Васильевича о ходе подготовки его заграничной выставки. По словам Нины, передать эти новости ее просил знакомый, недавно бывший в Москве проездом из Европы.

Ничего необычного ни в ее словах, ни в самой ситуации не было: в мире, охваченном войной, письма ходили нерегулярно и передавать новости предпочитали с нарочными, которыми становились порой незнакомые люди. Вежливая благодарность, уверение в готовности оказать при случае аналогичную услугу — ничем большим этот случайный, короткий и сугубо деловой разговор не должен был закончиться. Но он завершился его неожиданной просьбой о встрече и ее смущенным молчанием, за которым последовал уклончивый лепет об отъезде с мамой на Кавказ... И вот теперь, зачем-то все-таки добившись от совершенно незнакомой девушки обещания непременно перезвонить ему по возвращении в Москву, он уже почти полчаса стоит у окна, вновь и вновь перебирая каждое сказанное ею слово, точнее даже не сами слова, а те волнующие мелодии, что звучали в ее голосе...

Василий Кандинский, 1911 год Vostock photo

Эту привычку прислушиваться не к смыслу слов, а к их звуку и тону он приобрел еще в далеком детстве. Смыслы были обманчивы, но звуки не лгали никогда. Домашние как могли скрывали от пятилетнего Васи семейный разлад, но голоса помимо воли выдавали их тайны. Похрустывание ломких льдинок в голосе матери Лидии Ивановны, вдруг срывающийся в хрип на половине неоконченной фразы голос отца Василия Сильвестровича... О том, что мать больше не живет с ними, Вася догадался не сразу. Еще несколько месяцев после официального развода жена управляющего одесской чайной фабрикой Лидия Кандинская, ставшая после второго замужества Кожевниковой, ежедневно приходила в дом оставленного супруга, чтобы уложить сына в кровать. Но вечно так продолжаться, конечно, не могло. Вопросов об исчезнувшей матери Вася старался не задавать. Слишком уж грустно было слушать уклончивые и преувеличенно спокойные отцовские ответы, похожие на шорох сухого песка.

Постепенно Вася привык к тому, что сказки, которые еще недавно читала на ночь мама, теперь читает ее сестра Елизавета Ивановна Тихеева, тетя Лиза, и именно она, а не мама рисует с ним в альбоме лошадок и садится к фортепиано, чтобы поиграть Васе его любимые музыкальные пьесы. Книжки, которые читала тетя Лиза, часто оказывались немецкими. Мать сестер Тихеевых была немкой, и они обе свободно говорили на ее родном языке. С раннего детства заговорил на нем и Вася, само собой, и не подозревавший тогда, что именно на немецком, а вовсе не на звучащих повсюду в Одессе русском, украинском или идише, ему суждено будет общаться едва ли не полжизни.

Закат догорел, и на смену нестойкому весеннему теплу пришла ночная прохлада. Зябко передернув плечами, Василий Васильевич закрыл окно. Прошло уже почти два года с начала войны, а ему все еще странно думать, что Германия, которую привык считать второй родиной и в которой прожил такие счастливые годы, стала вражеским лагерем, а люди, с которыми он дружит еще со времен «Синего всадника», оказались во вражеских окопах. Август Макке погиб осенью 1914-го, Франц Марк этой весной... Будь Кандинский чуть моложе и родись не в декабре 1866-го, а, допустим, в 1880-м, как Марк, он и сам, возможно, сейчас лежал бы где-то под пулями и стрелял бы в недавних приятелей.

Из-за начавшейся после объявления войны неразберихи квартиру занял родственник, наблюдавший за строительством, пока сам Кандинский выбирался из Германии в Россию NVO/File: Moscow Burdenko 8 Kandinsky Home. jpg

Неужели все в прошлом? И любимый мюнхенский пригород Швабинг, где селилась творческая молодежь, и сам Мюнхен с его синими конками и канареечно-желтыми почтовыми ящиками, казавшийся частью ожившей сказки из детства, и домик в маленьком Мурнау, где не раз бывал так счастлив, и Габриэле...

Впрочем, не стоит себя обманывать. Габриэле он сам давно готов оставить в прошлом. И та глупая мальчишеская горячность, с которой он ухватился сегодня за случайное знакомство с никогда не виденной им Ниной Андреевской, не что иное, как судорожное желание подвести черту под отношениями, которые мучили его слишком долго.

Они познакомились пятнадцать лет назад в Мюнхене. Зимой 1901—1902 годов тридцатипятилетний Кандинский, годом ранее поступивший на курс Франца Штука в тамошнюю академию художеств, дивясь собственной самоуверенности, открыл школу живописи, среди студентов которой оказалась и двадцатипятилетняя Габриэле Мюнтер. Студенты и их молодой педагог быстро нашли общий язык и с приближением весны принялись стоить планы совместной поездки на пленэр куда-нибудь в баварскую глубинку. В итоге вся компания очутилась на берегах озера Кохельзее, где складные этюдные стульчики Габриэле и ее наставника с каждым днем оказывались на прибрежном лугу все ближе и ближе друг к другу. До той поры, пока вдруг однажды вечером Василий Васильевич не попросил ученицу съездить на несколько недель в Бонн — навестить родителей. В городок Кохель, стоявший на берегу озера, должна была приехать его жена Аня, Анна Филипповна.

Разумеется, Габриэле прекрасно знала о ее существовании. Еще зимой эта худощавая спокойная женщина, всюду ходившая с маленькой собачкой, уютно сидевшей у хозяйки под мышкой, несколько раз появлялась в школе Кандинского. Немногословная, никогда не погружавшаяся в то искрящееся творческое кипение, в котором они во главе с любимым педагогом варились сутками напролет...

Кандинскому она приходилась не только супругой, но и двоюродной сестрой по отцу. Купеческий клан Кандинских был старинным, огромным, разбросанным по всей России — от Забайкалья до Петербурга, и в одной только Москве у Василия было с полдюжины кузенов и кузин. Но по-настоящему сдружился он только с Аней Чемякиной, бывшей на несколько лет старше его и на правах взрослой взявшейся опекать юного Васю, в 1885 году явившегося из Одессы в Москву, чтобы поступить на юридический факультет университета.

«Моя застенчивая маленькая Элла» — так Василий называл ее в Кохеле Vostock photo

Он сделал ей предложение за год до получения диплома, и Аня бдительно проследила, чтобы в свадебное путешествие в Европу муж не забыл взять увесистый чемодан с книгами: Василию следовало готовиться к сдаче экзаменов. Выдержал он их блестяще, получив отличные рекомендации профессоров и предложение остаться для написания диссертации при кафедре политической экономии. А всего три года спустя подающий надежды молодой ученый вдруг заявил, что решил оставить и политэкономию с этнографией, и вообще всякую научную карьеру, отказаться от предложенной должности преподавателя в Дерптском университете и податься в Мюнхен — учиться в художественной школе Антона Ажбе.

Стараясь быть мудрой, Анна поначалу попыталась смириться с неожиданным и не слишком понравившимся ей решением мужа, даже начала хлопотать о пересылке в Германию их московской мебели. Но скоро стало ясно: Василий меняет не просто профессию — всю жизнь. И ей привыкнуть к этой новой жизни будет очень непросто.

Бог знает, сколько они еще оставались бы вместе, не реши Габриэле Мюнтер, вернувшаяся из путешествия по Америке, где изучала фотографию и активно писала маслом, поступить для совершенствования мастерства в школу Кандинского... Но так или иначе, расставание Ани с Василием было предрешено. Слишком по-разному эти двое теперь представляли себе счастье.

Василий Васильевич с сожалением покосился на стоявший возле окна мольберт. За размышлениями о незнакомом голосе из телефонной трубки он упустил последние светлые мгновения весеннего вечера. При электрическом свете никогда не работал, считая, что тот искажает истинные оттенки красок.

Что ж, раз работа на сегодня окончена, можно заняться письмами. И в первую очередь написать Габриэле в Стокгольм. Несколько минут спустя его перо уже бежало по бумаге, в подробностях рассказывая об идее, посетившей его у открытого окна: «Мне захотелось написать большой пейзаж Москвы...»

Эта привычка делиться с Мюнтер каждым новым замыслом, пришедшим к нему у мольберта, родилась у Кандинского в далекое лето 1902 года, в дни их первой и самой мучительной разлуки. После вежливого равнодушия, которое проявляла к его художественной карьере Анна, после снисходительных взглядов, которые в школе Ажбе искоса кидали на его дилетантские работы земляки во главе с Игорем Грабарем, уже умудренные учебой в Санкт-Петербургской академии художеств, после его первой, неудачной попытки поступить в Мюнхенскую академию, после тех нападок, которые обрушила на него как российская, так и германская критика после появления картин Кандинского на художественных выставках, доверие Габриэле к нему как к художнику и педагогу было глотком свежего воздуха. И даже теперь, когда любовные нити, некогда связывавшие Василия с этой женщиной, почти оборваны, он не мог отказаться от привычной переписки. По-прежнему сообщал ей практически обо всем, что думал и делал, старательно избегая лишь тех простых и никак не связанных с творчеством слов, которых она, вопреки всем доводам рассудка, все еще ждала от него где-то в нейтральной Швеции.

Студенты и их молодой педагог с приближением весны принялись строить планы совместной поездки на пленэр куда-нибудь в баварскую глубинку. В итоге вся компания очутилась на берегах озера Кохельзее, где складные этюдные стульчики Габриэле и ее наставника с каждым днем оказывались все ближе и ближе друг к другу. В. Кандинский. «Озеро Кохель», 1902 г. Vostock photo/Государственная Третьяковская галерея

Закончив письмо, он задумчиво опустил сложенный листок в конверт. И в последний раз взглянул в окно на огни замолкавшего города. Как все-таки странно устроена жизнь. Когда-то он не сомневался, что любовь к Габриэле Мюнтер, как летний ливень вдруг нахлынувшая в тридцать пять лет, — его новая и обязательно счастливая судьба. Так логично она вошла в его жизнь вместе со всем остальным волнующе новым миром: с запахами красок, с трепетными видениями, оживавшими под его кистью, с жаркими спорами о новом искусстве новых людей нового века...

Казалось, все, что было до нее, вот-вот рассеется как сон: он разведется с Анной, они с Габриэле поженятся... Именно с этой женщиной он обретет то, чего так и не смог познать с женой. Нет, не безоблачное счастье, не уютный быт и даже не страсть, но чувство полного совпадения в каждом движении души, чувство, рядом с которым их уютная дружба с Аней померкнет как луна перед солнцем. С Габриэле они станут не просто сподвижниками, любовниками, супругами, но истинно «сердцами однозвучащими»... Эту заветную формулу счастья он вывел для себя еще в ранней юности и с тех пор жадно искал этого созвучия. И вот, казалось, нашел. Летом 1903 года, во время поездки на очередной пленэр в Калльмюнц, они с Габриэле обручились, в 1904-м он, хотя и не разведясь официально, окончательно разъехался с Анной...

И что же? Аня, которую двенадцать лет назад, казалось, оставлял навсегда, все еще реальность его жизни. По-прежнему спокойная, немногословная, ровно приветливая, всегда готовая по-родственному напоить бывшего супруга чаем, поделиться новостями от родных, вместе съездить в любимую обоими подмосковную Ахтырку, вспомнить общую студенческую юность. А Габриэле, такая дорогая и близкая когда-то, неумолимо растворяется где-то вдали, как растворяется случайный прохожий в майских сумерках...

Ему вдруг вспомнилась их последняя встреча в Стокгольме, куда он ездил, чтобы подготовить свою выставку в Галерее Гуммезона, и откуда вернулся пару месяцев назад. После полутора лет разлуки они с Габриэле вновь проводили вместе едва ли не каждый вечер, ходили в театр, к знакомым, завтракали и ужинали, обсуждали дела на фронте, судьбу его картин и архива, во время поспешного отъезда из Германии оставленных ей на сохранение, бесконечные предвыставочные хлопоты, волновавшие обоих: следом за выставкой Кандинского в той же шведской галерее открывалась выставка Мюнтер, за прошедшие годы ставшей заметной величиной в европейском художественном мире...

В. Кандинский. «Москва. Красная площадь» 1916 г. РИА Новости/Государственная Третьяковская галерея

Они говорили обо всем на свете, но их нескончаемые разговоры почему-то все время напоминали ему нестройные звуки, несущиеся перед спектаклем из оркестровой ямы, где каждый музыкант озабочен тем, чтобы выверить собственную партию... Она просила его остаться до открытия ее выставки, он отказывался, ссылаясь на срочные дела в Москве. И оба боялись и вместе с тем жаждали тех последних слов, которые должны сказать друг другу. Но так и не сказали.

Уже на вокзале, в последней безнадежной попытке пробиться сквозь ворох болтовни, в котором оба прятались от неизбежной правды, она отдала ему их общую фотографию, сделанную в одном из фотоателье Стокгольма. Но он, вернувшись в Москву, так и не выставил ее на письменный стол.

Отложив в сторону конверт с надписанным стокгольмским адресом, Василий Васильевич, повинуясь неожиданному порыву, вдруг сунул руку в глубину ящика и вынув оттуда небольшой кусочек картона, завернутый в папиросную бумагу, будто впервые вгляделся в лицо женщины, стоявшей с ним на фото бок о бок. Господи, какой же потерянный у нее взгляд...

«Моя застенчивая маленькая Эл-ла» — так когда-то он называл ее в Кохеле. Что же пошло не так? Почему, как будто все для себя решив, он так и не женился на Габриэле Мюнтер? Даже когда после нескольких лет странствий они с ней в 1909-м обрели наконец страстно любимый обоими дом в Мурнау. Даже после того как в 1911-м он все же оформил официальный развод с Аней...

Казалось, трудно желать лучшей подруги жизни, чем Элла Мюнтер. Все, чем жил Кандинский, было и ее жизнью. Вместе они объехали Италию, Австрию, Францию, Голландию, Тунис. Рука об руку с ней он предпринял первую попытку создать кружок единомышленников, так же как и он искавших в искусстве новые пути. Так родилось сначала «Новое Мюнхенское художественное объединение», а позже и «Синий всадник». Рядом с Мюнтер он впервые набрался смелости создать и обнародовать собственные труды по теории нового искусства. Так родился альманах «Синий всадник» и книга «О духовном в искусстве». Именно в годы расцвета их любви он обрел свой собственный неповторимый живописный язык, в котором больше не нужны были ни предметы, ни лица, а только линии и краски. Так родились его первые абстрактные акварели, а чуть позже знаменитые «Композиции». И лишь неуловимое «созвучие сердец», казалось, так явно слышавшееся ему когда-то на берегах Кохельзее, почему-то, вопреки логике их союза, с каждым годом звучало все тише, пока не замолкло совсем.

Именно в годы расцвета любви с Габриэле Мюнтер он обрел свой собственный неповторимый живописный язык, в котором больше не нужны были ни предметы, ни лица, а только линии и краски. Так родились его первые абстрактные акварели, а чуть позже знаменитые «Композиции». В. Кандинский. «Композиция VII», 1913 г. В. Некрасов/РИА Новости/Государственная Третьяковская галерея

И не только война и расставание с друзьями, но и эта звенящая тишина, поселившаяся в сердце, виной тому, что весь последний год он был не в силах взяться ни за одну крупную работу! Пока наконец сегодня, сняв черную телефонную трубку, не услышал незнакомый голос, прозвучавший словно звук волшебной свирели, вдруг позвавшей в новый путь, в какую-то еще неведомую, новую жизнь. Ту, в которой Габриэле уже не будет рядом...

Сунув фотографию обратно в ящик стола, он погасил лампу. Пора в постель. Завтра настанет новый день, и новый закат зальет Москву расплавленным золотом.

Спустя четыре месяца, сентябрьским днем 1916 года, как всегда безупречно элегантный Василий Кандинский вышел из подъезда дома на углу Долгого и 3-го Неопалимовского переулков. Его путь лежал на Волхонку, к Музею изящных искусств имени Александра III. Там в одном из музейных залов сорокадевятилетнего Кандинского ждала двадцатитрехлетняя Нина Андреевская. На открытку Василия Васильевича, посланную до востребования в Ессентуки, девушка не ответила. Но вновь оказавшись в Москве, перезвонила, как и обещала. И он тут же назначил ей свидание.

После музея отправились к Кремлю. Над Москвой опять полыхал закат, такой же величественно прекрасный, как и в день их первого, еще телефонного знакомства. Он рассказывал Нине, что за время ожидания второго звонка создал акварель, которую посвятил ее голосу, она ему — как еще гимназисткой впервые увидела его абстракцию на выставке в Художественном салоне на Большой Дмитровке. «Она была как огонь, и мне было даже боязно к ней подойти», — призналась Нина. Заметив, как пристально, испытующе смотрят на нее голубые глаза Кандинского, смущенно и чуть лукаво улыбнулась. Вскоре после их встречи на Волхонке он начал первую за последние полтора года большую картину — «Москва. Красная площадь». Письмо, в котором рассказывал о своей работе над этим полотном, стало одним из его последних посланий Габриэле Мюнтер.

— Боже мой, но она же совершенно не умеет готовить! — только и промолвила госпожа Андреевская, ошеломленная неожиданным известием о том, что пожилой художник сделал предложение ее молоденькой дочери.

Кандинский в ответ лишь весело рассмеялся:

В своей молодой, любящей развлечения и на первый взгляд слегка взбалмошной жене Василий Васильевич волшебным образом обрел тот идеал, который искал долгие годы. Даже то, что на хорошенькую кокетливую Нину нередко заглядывались студенты, вызывало в нем скорее чувство гордости, чем ревность Vostock photo

— Значит, мне придется ее научить. Это не будет слишком сложно, я неплохо готовлю. А Нина все, что я говорю, схватывает с полуслова.

Одиннадцатого февраля 1917 года, через пять месяцев после первой встречи в музее, они с Ниной обвенчались. А спустя четыре года, в декабре 1921-го, покинули родную для обоих Москву на поезде, уходившем через Прибалтику в Берлин.

О том, что уезжают навсегда, оба старались не только не говорить, даже не думать. Слишком уж обреченно звучало это слово, слишком страшно было осознать: многое, что, казалось, невозможно оторвать от сердца, и в самом деле исчезает из их жизни навечно. И московские закаты, и родные улицы и лица, и Музей имени Александра III, и дом на углу Долгого переулка, ставший свидетелем первых упоительных дней их любви, и крошечная могилка трехлетнего сына Лоди, похороненного на одном из московских кладбищ... Хотелось думать, что они оставляют позади вовсе не родину, а лишь то тяжелое, опасное, чуждое, что вдруг стала источать такая, казалось бы, привычная им страна.

Официально отъезд Кандинского был командировкой, предпринятой с целью «установления связей с зарубежными деятелями искусств». Неофициально — завуалированным предложением властей мирно покинуть страну, в которой принципиально аполитичное искусство принципиально аполитичного Кандинского все больше становилось не ко двору. О том, что через двенадцать лет оно станет не ко двору и в Германии, в которую он теперь так страстно стремился, художник, разумеется, не мог и подумать.

Конфеты, портвейн, счастливое избавление от заштопанных носков, доставлявших ему почти физическую боль, новая изящная обувь, купленная в берлинском магазине, сияющий огнями вестибюль кинематографа, уморительный Чаплин в новой комедии, еще не дошедшей до СССР, зарумянившееся лицо Нины, кажется, впервые после смерти их сына выглядевшей по-настоящему беззаботной и счастливой... Ни о чем больше ему не хотелось размышлять в те предновогодние дни в немецкой столице. Будущее рисовалось вполне благополучным. Еще в Москве он получил сообщение, что директор недавно созданного художественного института Баухаус Вальтер Гропиус заявил о желании во что бы то ни стало заполучить Кандинского в ряды преподавателей. Это сулило комфортабельное жилье, приличное жалованье и мастерскую.

Их квартира, декорированная по эскизам хозяина, помещалась через стену от занятой семьей Пауля Клее, сдружившегося с Кандинским еще в довоенном Мюнхене. Избегая ненужных расспросов, супруги Клее искренне приняли Нину в свой круг Thomas Guffler/ File:Meisterhaus Kandinsky-Klee. JPG

И все же одна мысль, иголкой засевшая где-то в мозгу, нет-нет да и напоминала о себе навязчивой мигренью, наваливавшейся то в темноте кинозала, то в тишине их с Ниной маленькой квартирки, снятой на Мотт-штрассе. Мысль о Габриэле...

Он так и не отправил ей последнего решительного письма, не сообщил ни о женитьбе, ни о приезде в Германию... Кто-то из встреченных в Берлине общих знакомых обмолвился, что перестав получать его письма, Мюнтер впала в депрессию, забросила искусство, прячась от всех в опустевшем доме в Мурнау. И он прекрасно понимал, что ему меньше, чем кому-либо другому, стоит нарушать ее затворничество. Но рано или поздно встречи было не миновать, ведь у Габриэле по-прежнему хранилось то, чем он дорожил куда больше, чем сердцами всех женщин на свете, — его картины.

Увы, смелости, чтобы объясниться с бывшей возлюбленной, Кандинский в себе так и не нашел. От его имени к Габриэле отправился адвокат. До глубины души оскорбленная таким поворотом дел, она сделала все возможное, чтобы не возвращать Василию Васильевичу его полотна и архив. Лишь в 1926 году Кандинский все же получил из Мюнхена часть имущества и три десятка работ, включая «Первую абстрактную акварель», написанную в 1910 году, которые и прибыли в городок Дессау, чтобы занять место в одном из коттеджей, построенных в сосновом лесу для преподавателей института Баухаус.

Годы, проведенные там, стали для Василия и Нины Кандинских временем почти безоблачного счастья. В своей молодой, любящей развлечения и на первый взгляд слегка взбалмошной жене Василий Васильевич волшебным образом обрел тот идеал, который искал долгие годы. Даже то, что на хорошенькую кокетливую Нину нередко заглядывались студенты, вызывало в нем скорее чувство гордости, чем ревность.

Каким-то чудом в Нине слились уютная домовитость Ани и восторженно-внимательная любовь к его творчеству, которая так подкупала его в Габриэле. Ничто не доставляло супруге художника большей радости, чем новое платье, сшитое по эскизу мужа, или просьба Васика, как она его называла, помочь с работами на стекле, которыми Кандинский увлекся в те годы.

Их прекрасная квартира, декорированная по эскизам хозяина, помещалась через стену от второй, чуть большей, расположенной в том же коттедже и занятой семьей Пауля Клее, сдружившегося с Кандинским еще в довоенном Мюнхене. Тактично избегая ненужных расспросов, супруги Клее искренне приняли Нину в свой круг, и по воскресеньям можно было видеть, как обе семьи сажают в общем саду у дома розы и сирень, отправляются вместе в театр или на велосипедную прогулку вдоль Эльбы.

Нина Кандинская, оставшаяся согласно завещанию Василия Васильевича единственной наследницей всех его произведений, не стала требовать назад картины и документы, сохраненные Габриэле, и одобрила ее намерение передать их в Городскую галерею Ленбаххауз в Мюнхене. Именно там с 1957 года располагается самая значимая часть художественного наследия Кандинского Klaus B?rwinkel/File: Ausstellungsraum Lenbachhaus. JPG

Несмотря на подшучивание жены и соседей, Кандинский на этих прогулках ни за что не желал изменить своему старому велосипеду, в числе других вещей возвращенному ему из Мюнхена. Он не раз признавался Нине, что хотел бы, чтобы когда-нибудь они вместе смогли вот так же проехаться и по окрестностям Мурнау, которые он когда-то любил... Увы, этого так и не случилось. Дважды им с Ниной довелось вместе побывать в Мюнхене, и оба раза у Василия Васильевича в последний момент не хватало духу отправиться туда, где все еще жила Габриэле.

А вскоре это стало и вовсе невозможным: в 1933 году Баухаус закрыли пришедшие к власти национал-социалисты и Кандинским пришлось срочно перебираться во Францию.

И все-таки встреча двух женщин состоялась — и именно в Мюнхене. Она случилась в 1949 году в Доме искусств на выставке, посвященной «Синему всаднику».

К тому моменту самого Василия Васильевича уже пять лет как не было на свете. В отличие от многих деятелей искусств, после начала Второй мировой нашедших убежище в США, Кандинский, которому было за семьдесят, не решился пуститься в трансатлантическое плавание. Пережив войну в оккупированном Париже и успев увидеть его освобождение, он скончался от инфаркта в декабре 1944-го, не дожив несколько дней до своего семьдесят восьмого дня рождения.

Он так и не узнал, что Габриэле Мюнтер вместе со своим другом Йоханнесом Айхнером, на склоне лет подарившим ей семейное счастье и новое творческое вдохновение, десять лет с риском для жизни прятала работы и архив Кандинского от нацистов, объявивших абстрактное искусство дегенеративным и подлежащим уничтожению. Тайное хранилище она устроила в подвале своего дома в Мурнау, закамуфлировав ведшую туда дверь старым шкафом.

Нина Николаевна Кандинская пережила мужа на тридцать шесть лет, за время которых успела немало сделать для пропаганды его творчества Vostock Photo

Нина Кандинская, оставшаяся, согласно завещанию Василия Васильевича, единственной наследницей всех его произведений, не стала требовать назад картины и документы, сохраненные Габриэле, и одобрила ее намерение передать их в Городскую галерею Ленбаххауз в Мюнхене. Именно там с 1957 года располагается самая значимая часть художественного наследия Кандинского: девяносто полотен, написанных маслом, более трехсот рисунков и работ, сделанных темперой, акварелью, гуашью, почти столько же офортов и литографий, обширная переписка Кандинского, в том числе и его письма Габриэле Мюнтер, а также около двух тысяч фотографий, на многих из которых он запечатлен рядом с нею.

Нина Николаевна Кандинская пережила мужа на тридцать шесть лет, за время которых тоже успела немало сделать для пропаганды его творчества. До последних дней своей жизни она наряжалась в платья по мотивам его произведений, заказанные в лучших модных домах Европы, благо стремительно выросшие после войны цены на полотна Кандинского позволяли ей подобную роскошь, равно как и покупку эксклюзивных драгоценностей.

Именно коллекция драгоценностей Нины Кандинской и стала, по мнению следствия, причиной жестокого убийства их хозяйки, случившегося в ее швейцарском шале в 1980 году. Картины Кандинского, в изобилии украшавшие стены дома, преступники не тронули...