Валерий Плотников. Друзей моих прекрасные черты

Как правило, судьба фотографа и история его работ остаются за кадром. Мы решили восстановить...

Как правило, судьба фотографа и история его работ остаются за кадром. Мы решили восстановить справедливость и попросили Валерия Плотникова рассказать, как он создавал портреты легендарных личностей.

«Сбежавший гений»

Так получилось, что именно я снял последний кадр c Мишей Барышниковым на Родине. В мае 1974 года мы, товарищи Барышникова, провожали его на гастроли в Канаду и Америку. Проводы проходили в Мишиной новой, практически пустой двухкомнатной квартире. Забавно, что в этом доме на Мойке впоследствии жил Анатолий Собчак, а сегодня живет Миша Боярский. И экскурсоводы, показывая туристам дом, говорят лишь о Боярском и Ксении Собчак...

Мне всегда хотелось снять Мишин портрет. Именно портрет, а не просто на сцене в какой-то роли, хотя на меня его мастерство всегда производило большое впечатление. Мне виделся динамичный кадр такого рода: Барышников на берегу Финского залива в развевающемся на ветру плаще или крылатке пушкинской эпохи. Поэтому в вечер проводов я попросил Мишу: «Купи в Америке для нашей съемки подобный плащ — там же все есть. — И между делом поинтересовался: — Ты с гастролей когда возвращаешься?» Выяснилось, что в город (так мы называли Санкт-Петербург) он вернется только осенью.

Я представил нашу петербургскую пасмурно-хмурую осень и погрустнел. Понял, что задуманная съемка опять может не состояться, и предложил: «Миша, давай хотя бы сделаем эскиз нашей фотографии. У тебя есть что-нибудь черное?» Мы нашли черный пиджак, черную рубашку, извинились перед друзьями и вышли на набережную Мойки. Было часов десять-одиннадцать вечера, но стояли белые ночи — на улице светло как днем. Мне почему-то бросился в глаза мощный угол-скол здания Главного штаба, выходящий на набережную, и я сделал несколько кадров Барышникова на его фоне...

Когда несколько лет назад Первый канал снимал к моему юбилею фильм, я попытался воспроизвести композицию, но оказалось, что это невозможно. Сегодня и днем и ночью здание окружено экскурсионными автобусами и автомобилями, а вдоль стен муравьиными вереницами снуют толпы иностранных туристов. Тогда же, в 1974-м, набережная Мойки была чиста и свободна, как и сама белая ночь.

Наутро Барышников улетел на гастроли, а потом случилось то, что не раз описано свидетелями тех событий: Миша стал невозвращенцем. Была договоренность, что после спектакля за углом театра Мишу будет ждать машина. Когда же Барышников вышел из служебного входа, его обступила толпа поклонников. Он понимал, что времени в обрез, и побежал в сторону, где его ждала «свобода». Девчонки решили, что Барышников удирает от них, и всей толпой бросились следом! Как вы понимаете, силы были неравными: бегал Миша все-таки быстрее...

Еще до его побега я успел сдать ту цветную фотографию на фоне Главного штаба в редакцию журнала «Театр». Останься Барышников за границей в конце гастролей, журнал успел бы дойти до читателей, а так обложку срочно поменяли. Но у меня сохранился сигнальный экземпляр с Барышниковым.

В начале девяностых я путешествовал с оркестром Михаила Плетнева по Америке. В выступлениях по южным штатам наш график пересекался с гастролями Мишиного проекта «Белый дуб». В надежде на встречу с Мишей я захватил с собой папку с публикациями о нем, вышедшими в СССР после отъезда Барышникова. В том числе и несостоявшуюся обложку.

Помню, сразу после новости о Мишином побеге Newsweek опубликовал материал о нем на целую полосу. Под фотографией Барышникова в божественном прыжке из «Жизели» была подпись: «Сбежавший гений». Я тогда подумал: «Миша только-только оказался на Западе, а для них он уже гений! В то время как на Родине лишь заслуженный артист...»

Не могу забыть, как однажды Миша, я и Оленька Овчинникова — жена фигуриста Юры Овчинникова, которая меня с Барышниковым и познакомила — пошли на концерт балетной труппы Ролана Пети в БКЗ «Октябрьский». Сидели в первых рядах. Закончился концерт и аплодируя артистам, мы встали. Вдруг одна балерина заметила Мишу, побежала к Ролану Пети и что-то ему шепнула. Тот пересек всю сцену, преклонил колено перед Мишей и приветственно поднял руку. Зал взревел: «Барышников, Барышников!»

К сожалению, в США мы с Мишей так и не встретились — не совпали в один день в одном городе. Но узнав, что он вселяется в отель на другой день после нашего отъезда, я оставил для него на ресепшене папку с материалами, привезенными из России.

Зато с Барышниковым в каком-то провинциальном американском городе уже в новые времена встретился Кама Гинкас. Он рассказывал мне: «Сидим в кафе и видим, что девчонки за соседним столиком засекли Мишу — восторженно шушукаются, вот-вот подбегут за автографом». Барышников сказал Каме: «Ты думаешь, они знают меня как артиста балета? Просто видели сериал «Секс в большом городе» и знают меня как актера, сыгравшего любовника Кэрри Брэдшоу!»

Одним из первых в Америке с Мишей встретился Андрей Миронов. В США он отправился с группой советских артистов эстрады, и несмотря на запреты встречаться с опальными на Родине Рудольфом Нуриевым и Михаилом Барышниковым, конечно, с Мишей увиделся. Андрей радостно сообщил Барышникову, что советская делегация прилетела надолго, поэтому они смогут видеться регулярно. Миша ответил:

— К сожалению, я уезжаю на гастроли в Европу.

— Ну вот, — расстроился Андрей, — а могли бы погулять!

— Когда узнаешь, сколько я буду получать, — ответил Миша, — уверен, ты меня поймешь, — и назвал цифру. Андрей понял.

Миронов подметил интересную деталь: в Америке Барышников с соотечественниками общался на английском. По-русски — только с Бродским.

— А с тобой, Андрей? — спросил я.

— Со мной тоже по-русски, — ответил Миронов.

В одном из ранних зарубежных интервью Барышников заметил: «Знаю, что никогда не буду здесь (на Западе. — Прим. ред.) счастлив. Но между гармонией жизни и творчеством я выбрал творчество. Тут я хочу полностью реализоваться». Рад, что у него это получилось!

Миг, растянувшийся на год

Когда спрашивают, сколько времени у меня уходит на одну фотографию, сразу вспоминаю нашу работу с Ирочкой Купченко в Архангельском. Нажать на кнопку — дело секундное, а вот готовиться фотографии могут долго...

Как-то прогуливаясь по подмосковной усадьбе Архангельское, которая напоминала мне родные пригороды Петербурга, наблюдал потрясающий закат: огромный апельсин солнца садился за горизонт. Завороженный этим зрелищем, подумал: «Вот бы какую-нибудь актрису снять на фоне этого фантастического пейзажа».

Пригласил Ирочку Купченко, которой восхищался со времен работы у Андрона Кончаловского в «Дворянском гнезде» и «Дяде Ване». На этих картинах я был фотографом.

В советские годы на территории усадьбы располагался санаторий Министерства обороны и на профессиональную съемку требовалось разрешение. Я его получил, но лишь на один день.

Приезжаем в усадьбу, и тут меня настигает первое разочарование. Можно сказать, я открыл для себя науку астрономию. Оказывается, солнце за несколько дней изменило положение и теперь садится совсем в другом месте. Задуманная композиция не выстраивается. «Ирочка, — говорю, — от сегодняшней даты отнимаем неделю, записываем день и встречаемся здесь ровно через год!»

Про свое обещание я не забыл и через год напомнил Купченко про съемку. Мне как раз привезли с юга букет великолепных чайных роз — словно сошедших с коровинских натюрмортов. Кроме того, Слава Зайцев, часто выручавший меня вещами для съемок, недавно закончил два чудесных наряда. Один из них — белая блуза — удачно вписывался в концепцию съемки. Мне хотелось одеть актрису в нечто оригинальное, вне времени.

Что ж, вновь договариваюсь с Минобороны. Прошу Женю Герасимова — у нас тогда были замечательные отношения — помочь с автомобилем, ведь весь реквизит и оборудование мне на одной машине не довезти.

В Архангельском на верхней террасе у дворца выстраиваем кадр: столик, на него в вазе ставим букет роз, позади — Ирочка. Перед столом на стремянке — я, кадр надо снимать сверху.

Пора переодевать актрису, и тут я вижу Зайцева, который идет к нам по аллее и несет... черную блузу! Те слова, какими я клял Славу, не повторить. Зайцев лепетал что-то в свое оправдание... Но что это могло изменить? Съемку пришлось отменить.

Следующую назначаем через неделю. Крымские розы замачиваю дома в ванне, чтобы сохранить, — других таких мне не найти. Опять еду в Минобороны, чувствуя себя крайне глупо. Что же это за фотограф такой, если не может за один день уложиться?

Подходят назначенные выходные, и начинаются летние ливни. Откладывать еще на неделю? Понимаю, что это невозможно: «апельсин» накроется, розы доживают последние дни. Да и за разрешением больше не поеду — стыдно. Надо или снимать как есть, или не снимать вовсе. Едем наудачу — в надежде, что дождь прекратится, но льет как из ведра. Тем не менее выстраиваю композицию, в вазу на столик ставлю то, что осталось от букета...

Наконец дождь прекращается, и тут вслед за просветлением на небе в кадре появляются толпы экскурсантов! Люди быстро заполняют все съемочное пространство. Я почти в отчаянии. Но мне повезло: среди толпы замечаю Софико Чиаурели. Как выяснилось, она привезла внуков из Тбилиси — показать знаменитую усадьбу. Прошу Софико встать и перекрыть одну из аллей, а на другую ставлю Женю Герасимова. Надо заметить, и Софико, и Женя были в зените кинославы. Авторитет известных актеров сыграл мне на руку — люди терпеливо ждали, пока мы закончим съемку.

Честно скажу, решился снимать я в тот вечер просто от отчаяния. Но все изменилось в одночасье. Минусы погоды обернулись плюсами: в кадр вошли эффектные грозовые тучи. Как замечательно в свое время сказал писатель Саша Соколов: «Туча, тяжелая, как драповое пальто». А Ирочка Купченко, когда переоделась в белую блузу Славы Зайцева, буквально озарила и преобразила все пространство вокруг. Она потрясающая, очень любил ее снимать.

Фокус с белой доской

Я был уже широко известен в театральных кругах как фотограф, когда ко мне обратились с предложением к пятидесятилетию Театра сатиры запечатлеть их лучшие спектакли. Эта работа подарила мне общение с Андреем Мироновым, Гришей Гориным, Татьяной Пельтцер, Александром Ширвиндтом.

Начальный опыт сотворчества с Мироновым получился не очень удачным. Первой моей фотостудией в Москве стала кухня большой квартиры оперного певца Леонида Собинова — прадедушки моих детей. Весь цвет московской интеллигенции прошел через эту кухню, дошла очередь и до Андрея. И вот когда фотографии Миронова были опубликованы, в редакцию «Антисоветского экрана» (так в шутку называли журнал «Советский экран». — Прим. ред.) пришло письмо: «А почему это ваш фотограф снимает наших любимых артистов в туалете?!» Белый кафель в темную шашечку, которым был выложен пол кухни, ассоциировался у советских граждан исключительно с общественной уборной. Кстати, на этой кухне сделаны и самые знаменитые совместные портреты Марины Влади и Владимира Высоцкого.

Позже я снимал Миронова для всех обложек его пластинок. На одну из последних съемок Андрея мы из его квартиры взяли два граммофона и поехали в студию. Я заранее приготовил толстую доску, которую обклеил белой бумагой и в качестве столешницы закрепил на двух стойках. На нее установил граммофон, рядом сел Андрей. Фокус с белой доской я проделал для того, чтобы потом по ее широкому ребру можно было пустить название пластинки. Андрей остался доволен результатом, но фотографию на обложку пластинки не утвердили. А все из-за того, что на свитере Андрея обнаружилась надпись на английском языке. Сегодня ее можно было бы устранить одним движением компьютерной мышки...

Нередко Миронова я встречал в гостях у Марка Захарова. Они подружились, когда Марк Анатольевич в Сатире ставил «Доходное место». Иногда после спектаклей собирались артисты из разных театров и ехали «чаевничать». В ближний круг Захарова входили Шура Ширвиндт, Гриша Горин, Игорь Кваша, Андрей Миронов. Я в этот круг не входил, но часто оказывался рядом.

Вообще, я мало в какие компании входил. Редко участвовал в посиделках, так как практически не выпивал, что было нехарактерно для моих современников. Недаром Эдик Володарский шутя возмущался: «Плотников, выйди в коридор. От твоего вида водка скисает!»

Бывало, Андрей, у которого после спектакля уже имелись планы на вечер с друзьями, говорил: «Сейчас едем — только маме позвоню». Начинал говорить с Марией Владимировной и менялся в лице: «Да, мама? Да, мама! Да, мама...» Закончив разговор, вздыхал обреченно: «Друзья, мне надо к маме...» На моей памяти лишь два человека так удивительно трогательно относились к своим матерям — Андрей Миронов и Николай Караченцов. Они всегда звонили родительницам и отчитывались. Но если для Коли и его мамы это была естественная и взаимная потребность, то для Андрея, как мне казалось, неизбежная необходимость.

Он пригласил меня снять юбилей Марии Владимировны в Театре эстрады. По завершении вечера я собрал на сцене всю семью: в центре Мария Владимировна в цветах, над ней внучка Маша Миронова, по бокам — Андрей и Лариса Голубкина. Снимал я Марию Владимировну и у нее дома. Тогда уже Андрея не было в живых и многое в убранстве ее квартиры было посвящено памяти сына.

Расскажу одну историю, которая характеризует ум и характер Марии Владимировны. В 1990-м здание Дома актера на Тверской «неожиданно» сгорело. Слишком уж лакомый был кусочек в центре Москвы... Актерам стало негде встречаться, и Николай Губенко, будучи министром, выделил коллегам-артистам бывшее здание Министерства культуры СССР на старом Арбате. Но и на этот «объект» нашлись охотники. Тогда члены правления Дома актера, сплошь народные артисты под предводительством Маргариты Эскиной и Марии Мироновой, с помощью Наины Ельциной записались на прием к президенту. Борис Николаевич принял делегацию и на прощание сказал:

— Хорошо, я подпишу указ на передачу здания Дому актера, но завтра. Его же надо подготовить.

Мария Владимировна ответила:

— Борис Николаевич, я у вас в приемной видела диванчик. Разрешите, я на нем посижу — подожду бумагу. Если нужно, и заночую. А завтра сразу заберу документ — так спокойнее будет.

Как вы понимаете, вышла Миронова из приемной президента, неся в руках указ как Знамя Победы. Здание передали артистам на сорок девять лет. Рассказываю об этом столь подробно, потому что именно в здании Дома актера на Арбате я обрел свое личное счастье — познакомился с женой.

Перевоплощения Натальи Гундаревой

С Гундаревой я познакомился благодаря Ирине Печерниковой. Ира после успеха фильма «Доживем до понедельника» была звездой Театра Маяковского и любимицей главного режиссера Андрея Гончарова. На чердаке театра Андрей Александрович позволил репетировать молодежной студии. Мы ставили какой-то спектакль про американскую жизнь, я был его художником. Спектакль в итоге не состоялся, но я познакомился с молодой актрисой Наташей Гундаревой.

Наблюдая за ней, придумал кадр в кустодиевском стиле. Понимал, что замахнуться на купчиху мне не по плечу — соответствующих костюмов не достать. Но создать в кадре атмосферу русской деревни возможно, надо лишь найти подходящее деревянное окно. Как-то заметил избу с резными наличниками на Рублевском шоссе, по которому часто ездил на Николину Гору к Андрону Кончаловскому. Домик очень понравился, его очарование было еще и в том, что обветренное дерево, из которого он сложен, имело особую фактуру. Зашел к хозяевам: «Не будете возражать, если я в вашем окошке сниму Наталью Гундареву?» Те пришли в восторг.

В день съемки купил георгины, а в качестве вазы захватил из мастерской крынку. Подъезжаем с Гундаревой к «нашему» дому, с гордостью показываю Наташе выбранную мною избу и вдруг теряю дар речи. Вместо иссеченной ветрами фактуры наличника вижу свежеструганую сосновую раму. Благо, стены хозяева поменять не успели. Я бросился к ним:

— Родные мои, что же вы наделали?!

— Ну так ведь Гундарева будет сниматься, а у нас такое обшарпанное окно!

Времени искать другой дом не было, пришлось снять Наташу в том обрамлении, какое есть.

Долго эта фотография вызывала у меня приливы желчи, пока в 1999 году не начали работать с сыном — он художник — над первым моим фотоальбомом. Я рассказал Степе историю про наличник, он успокаивает: «Папа, так это же элементарно исправить!» Нажал в компьютере на какие-то кнопки — фактуры наличника и деревянной стены мгновенно сравнялись. Наконец спустя годы я увидел то, что задумывал снять изначально!

По фильмам Наташа была известна публике как женщина из народа — простая, родная. А мне захотелось представить ее в другом образе — Айседоры Дункан к примеру. Я нашел длинную нитку жемчуга, а Наташу попросил подобрать свободное платье в ретростиле.

Место для съемки нашлось в квартире режиссера Краснопольского. Я приятельствовал с его женой Вандой, бывал у них дома. Мне приглянулся интерьер, и я попросил разрешения снять в нем Гундареву.

В ту пору Наташа получила квартиру в высотке у Красных Ворот и сама там делала ремонт. Когда заехал за ней, встретила в косынке и заляпанном побелкой комбинезоне — в том образе, который и тиражировали в кино. «Наташа, переодевайся, — попросил, — нас уже ждут, все готово к съемке». Кстати, заметил, что Гундарева сильно простужена.

В квартире Краснопольского Наташа облачилась в свое черное платье, надела нитку жемчуга и села в старинное кресло на фоне гобелена. Я тогда поразился ее профессионализму. На снимке не видно ни насморка, ни ремонта, ни признаков социальной героини. В старинном кресле сидит царственная женщина, актриса. Этот кадр вышел огромным тиражом на открытках, после чего долгие годы не утихали разговоры о том, какой роскошный интерьер у Натальи Гундаревой. Но было у этого снимка и продолжение — кинематографическое воплощение...

Однажды по телевизору я случайно наткнулся на какой-то фильм с участием Наташи. Сюжет такой: герои расстаются и молодой человек в поезде думает о своей девушке, которую играла Гундарева... Состав проплывает мимо станции, и герою видится мираж: любимая сидит в вольтеровском кресле посреди перрона в образе, скопированном с нашей фотографии. Первая мысль была такая: «Неужели я идею своей съемки подсмотрел в кино?» Но сверив даты, успокоился: фильм сняли позже. Значит, это режиссера вдохновила наша с Наташей работа.

К последней съемке мы с Гундаревой шли несколько лет. Я ее постоянно доставал предложениями продолжить опыты. Она же была страшно загружена: снималась, ездила с бесконечными выступлениями по стране — как говорится, от Кенигсберга до Владивостока. Когда смогла выделить время, я приехал к ней на Тверскую, в ее новую квартиру. Мы выбрали несколько платьев, Наташа предложила снять ее еще и в шубе. Со всем этим богатством поехали в мою мастерскую.

Мы сделали несколько образов, в которых Гундарева выглядела настоящей дивой. А вскоре с ней случилась беда — обрушилась болезнь...

Чтобы не заканчивать на грустной ноте, расскажу, как однажды Гундарева меня выручила. Я узнал, что в Брюсовом переулке освободилась мастерская, но чтобы ее занять, нужно было личное распоряжение председателя райисполкома. Обратился к нескольким известным людям, чтобы поддержали. Наташа откликнулась сразу. Ах, если бы я мог запечатлеть лицо районного начальника, когда к нему в кабинет вошла сама Гундарева! Он встал, открыл рот, сделал вдох и больше не выдыхал, не отрывая глаз от любимой артистки. Даже бумагу на передачу мне мастерской подписал не глядя...

Теннисные баталии с Николаем Караченцовым

Андрей Миронов любил играть в теннис, но с ним мне сразиться не довелось. Зато случалось встречаться на корте с другими артистами, например с Никитой Михалковым. Однако больше всего запомнились турниры с Николаем Караченцовым.

Близко мы с Колей начали общаться на съемках картины «Пока безумствует мечта» по сценарию Василия Аксенова. Картина снималась в Ленинграде — у нас на Крестовском острове имелись роскошные грунтовые корты.

Я знал, что Караченцов играет в теннис хорошо и много лет, сам же на тот момент — лишь третий год. Но в теннисе важен не стаж, а техника, и я эту технику, как мне казалось, ухватил. Коля, видимо, секрета не знал, потому что на ленфильмовском корте он проиграл мне в первой же встрече. Николай удивился, но предположил, что это случайность. Однако и во второй раз я одержал верх. И в третий... Коля недоумевал: как какой-то новичок может обставить его — теннисиста со стажем? При этом Караченцов не гневался и не возмущался. Он вообще был очень деликатным человеком. Ко всем людям обращался «уважаемый», и мне эта его формулировка очень нравилась.

Не могу забыть наших встреч и турниров с Караченцовым в Юрмале. Там проходили международные чемпионаты по теннису, на которых мы с Колей бывали, и он познакомил меня со звездами тенниса Ольгой Морозовой и Шамилем Тарпищевым.

Однажды из Каунаса я ехал на машине домой в Петербург и остановился в Юрмале, где жили артисты «Ленкома» — гастроли театра проходили в Риге. Караченцов приютил меня в своем люксе, который занимал там с женой и сыном. Николай всегда соблюдал спортивный режим, поэтому не особо участвовал в вечерних посиделках. Этим охотно пользовались коллеги — сдавали Коле и Люде своих детей, а сами шли отмечать.

Утро у нас с Караченцовым начиналось с пробежки по песчаному побережью Балтийского моря, и это было так здорово! Коля был удивительно спортивным человеком взрывной, атомной энергетики. Я знал только троих артистов столь необузданного темперамента: Колю Губенко, Костю Райкина и Караченцова. Мне казалось, они могли без особых усилий взбежать по стене. Кстати, Караченцова и Райкина в молодости нередко путали — настолько схожи были типажи. Коле на улице незнакомые люди пытались передавать приветы «папе» — Аркадию Исааковичу Райкину... Родной же папа Караченцова Петр Яковлевич был замечательным художником «Огонька», а мама Янина Евгеньевна — балетмейстером.

Колю всегда отличала фантастическая пластика, а сцена еще и усиливала, подчеркивала его достоинства. На сцене Караченцов был невероятно органичен и красив.

Мне долгие годы хотелось сделать кадр, в котором бы раскрылась Колина пластичность. Когда друг оказался в Санкт-Петербурге, я повез его в художественное училище барона Штиглица, одно из самых роскошных и стильных зданий в городе на Неве. Когда-то я в нем учился... Там есть невероятных красоты и масштаба зал-атриум с колоннами, между которыми я и посадил Караченцова. Обратите внимание на положение его ноги. Так элегантно и непринужденно положить ногу в неестественной позиции может только очень пластичный человек.

Здесь хочу сделать небольшое отступление. Не все актеры, как в целом и не все люди, обладают безукоризненным вкусом, таким, как например у Андрея Миронова или Олега Янковского. У Коли со вкусом была беда. Поэтому я решил его для съемки «приодеть». Облачил товарища в свой кашемировый свитер с замшевыми заплаточками на локтях, выдал светлые брюки и рубашку из своего гардероба. Даже сапоги на Коле были мои. Караченцов не возражал. Вообще, для меня было привычным делом одевать героев съемок в вещи из собственного гардероба или гардероба супруги. Помню случай, когда в одном номере журнала о кино напечатали фотографии сразу трех актрис в одном и том же платье моей жены.

Однажды получил срочный заказ на съемку Николая Караченцова. Но в Москве я попал в больницу, которая располагалась в здании старинной усадьбы на Страстном бульваре. Договорился с руководством клиники, что проведу съемку не покидая больничных стен. Попросил привезти аппаратуру, позвонил Коле, и он пришел, благо «Ленком» находится рядом. Так что редакцию мы не подвели.

Снял я и одни из последних кадров Караченцова у него дома в центре Москвы. В его огромной квартире имелась даже своя гардеробная. Туда-то Петрович меня и повел, памятуя, как когда-то снимался в моей одежде: «Давай выбирай, в чем мне позировать». Мы выбрали костюмы, начали снимать. Сделали кадры, как когда-то в Юрмале, с женой и теперь уже взрослым сыном. Я знал, что Караченцов тем же вечером уезжает в Санкт-Петербург. Когда оставалось примерно полчаса до поезда, попытался закончить съемку:

— Коля, ты не успеешь на вокзал.

— Успею! Можем еще поснимать, — уверенно ответил он...

Когда Петрович выходил из квартиры, до отхода его поезда оставалось минут семь. И он успел! Каким образом телепортировался с Тверского бульвара на вокзал — загадка! Наверное, люди такой мощной созидательной энергии, какой был наделен Николай Караченцов, способны управлять временем.

Одуванчики для Алисы

До сих пор слышу ангельский голос Алисы Фрейндлих в ее ранних ролях на сцене. Как она пела в «Укрощении строптивой»! А в«Дульсинее Тобосской» Александра Володина: «Каждой женщине хочется быть Дульсинеей хоть на час, хоть на миг, хоть во сне, хоть в мечте!» Алиса на сцене царила! Я понимал уникальность этой актрисы и, конечно, мечтал с ней поработать.

Учась во ВГИКе, задумал сделать фоторепортаж. Его можно было бы озаглавить «Уильям Шекспир. Путешествие из Петербурга в Москву». Я решил снять три лучших шекспировских спектакля в Санкт-Петербурге и три в Москве. В Северной столице это были «Генрих IV» в БДТ Товстоногова с Борисовым, Лебедевым, Стржельчиком, Копеляном; «Гамлет» Зиновия Корогодского с Тараторкиным, Соколовой, Шурановой, Каморным и, конечно, «Укрощение строптивой» Игоря Владимирова с Алисой Фрейндлих. В Москве — «Гамлет» в моем любимом Театре на Таганке с Высоцким и Демидовой; «Ромео и Джульетта» Анатолия Эфроса и «Антоний и Клеопатра», который я ласково называл «Тоня и Клепа», в Театре Вахтангова с Борисовой, Ульяновым и Лановым.

Свой шекспировский проект я осуществил. Алиса Бруновна видела мои фотографии, снятые на спектакле. Ей они понравились, возникло доверие, и у меня появилась возможность попасть за кулисы, а из-за кулис я как-то органично переместился в дом Фрейндлих и Владимирова. Они жили наискосок от театра на улице Рубинштейна. Это была настоящая петербургская квартира с прекрасным интерьером. Когда выстраивал кадр, мне позволялось делать и некоторые перестановки мебели. Кстати, хозяева иных квартир даже их фиксировали как удачные дизайнерские находки.

Мне хотелось сделать парный портрет Фрейндлих и Владимирова. Но чтобы придать ему какой-то сюжетности, я дал Алисе в руки колоду карт и посадил ее за кабинетный столик зеленого сукна перед антикварным бюро. Карты Алиса разложила неким пасьянсом перед собой, а Игорь Владимиров встал у нее за плечами. Человеком он был сосредоточенным, даже угрюмым — таким и остался на фотографиях, но против моей «режиссуры» не возражал.

В другом портрете Алисы мне очень хотелось отразить ее невесомость, нежность и удивительность. Хотелось чего-то весеннего, расцветающего — это так соответствовало ее натуре. Но где снимать актрису? Выезжать ради фотосессии за город у Фрейндлих времени не было. Место нашлось само собой. На Крестовском острове я регулярно играл в теннис на ленфильмовских кортах. И вдруг там образовалась целая поляна белых воздушных одуванчиков! Было ощущение, что они «взошли» специально для Алисы, будто ожила сказка Льюиса Кэрролла.

Эта фотография про Алису, которой я по-настоящему горжусь. В ней нет ничего приземленного, никакой конкретики. Образ вне времени.

Кстати, когда-то я упустил интересную возможность поработать с Алисой Фрейндлих. Но для этого надо рассказать предысторию.

Андрей Тарковский пригласил меня работать штатным фотографом на «Солярисе», но отношения с режиссером на съемочной площадке не сложились. Я ушел по-английски. Не вдаваясь в подробности, скажу: указывать Тарковскому, как надо снимать кино, или делать замечания я не считал возможным. Вот и самоустранился.

Оператор Георгий Иванович Рерберг, у которого я стажировался на фильмах Андрона Кончаловского, позже работал с Тарковским на «Сталкере», где снималась Алиса Фрейндлих. И вот однажды, встретив меня на киностудии, Рерберг предложил:

— Валера, у нас такие потрясающие декорации на картине. Приходи — поснимаешь.

— Георгий Иванович, — говорю, — спросите у Тарковского — если он не против, я приду.

Буквально через несколько дней вновь пересекаемся с Георгием Ивановичем на студии, и он в полной растерянности спрашивает: «Слушай, Валера, что ты ему такого сделал? Когда я упомянул твое имя, Андрей взвился и побежал по потолку, извергая ругательства».

Знаете, я не жалею, что ушел с «Соляриса». Но очень жалею о том, что не встретился лишний раз в работе с Алисой Фрейндлих!

Тлетворное влияние Шемякина

В Санкт-Петербурге я учился в СХШ — художественной школе для одаренных детей. Шемякин туда попал, когда его семья вернулась из Германии, где служил отец. С Мишей мы подружились — он стал моим соседом по парте и принялся меня просвещать.

Шемякин был убедителен в своей любви к Брейгелю, Босху, Кранаху, Мемлингу, открыл мне импрессионистов — всех тех, кто не существовал в системе советских ценностей, кого обходили вниманием даже в художественных школах. Помню, в Эрмитаж из Москвы приехала выставка Пабло Пикассо и нам в СХШ сказали, что каждого, кто будет замечен на ней, отчислят.

Поэтому мы занимались самообразованием: ходили в музеи, изучали репродукции. От моего дома до Академии художеств, где была наша любимая роскошная библиотека, ходили трамвай и троллейбус. Но троллейбус шел по Невскому напрямую и стоил сорок копеек, а трамвай долго петлял, зато стоил на гривенник дешевле. Я выходил пораньше, а на сэкономленные десять копеек мы с Мишей покупали в столовой академии капустный салат за шесть копеек, а на оставшиеся четыре — четыре стакана газировки без сиропа. Черный хлеб и горчица стояли на столах бесплатно.

За год «тлетворного влияния Шемякина» я отрекся от всего, что было дорого, и вышел за пределы идеологических рамок школьной программы. После того как мы нарисовали зачетные работы в стиле запрещенных мастеров, из СХШ нас исключили.

Я перешел в художественную школу при училище барона Штиглица. Она считалось ниже рангом, чем СХШ, но атмосфера там была более демократичной.

Позже выяснилось, что мы с Мишей пошли «служить искусству» на одну и ту же должность. Он устроился такелажником в Эрмитаж, а я — в Русский музей. Помню, пер с коллегами по лестнице бюст гражданина Ульянова. Ничего тяжелее в жизни не таскал и боялся, что уроню вождя и испорчу мраморную лестницу.

Первая выставка Шемякина проходила в редакции журнала «Звезда» в 1962 году. Все шло к тому, что Миша станет гениальным художником, но в СССР его таланту места не нашлось. Шемякина не выставляли, Шемякина запрещали, Шемякина пытались обуздать и перевоспитать всеми доступными способами, включая самые жестокие — вплоть до психушки.

Мишу отпустили за границу, когда он пообещал вплавь пересечь Финский залив. Я в то время учился в Москве во ВГИКе, и на какое-то время наши пути разошлись.

Вернулся в Санкт-Петербург Шемякин уже художником с мировым именем. Это было начало девяностых — люди не жили, а выживали. Миша стал устраивать встречи со старыми друзьями в ресторане гостиницы «Астория» и угощал от всей широты своей душевной. Собирались и наши однокурсники из СХШ, хотя от класса остались осколки: одни эмигрировали, другие и вовсе ушли в мир иной...

Экзотичный Шемякин выделялся на фоне ветшающей Северной столицы. Мне захотелось сыграть на контрасте: снять Мишу в иной декорации — на фоне Петербурга Достоевского, в каком-нибудь угрюмом дворе-колодце.

Стояли жаркие дни, а в кадре мне требовалось создать атмосферу сырости и затхлости. Я нашел обшарпанную кирпичную стену, и чтобы придать ей законченный вид, решил перед съемкой полить ее водой. У меня в мастерской стояла канистра — бензин в девяностые был страшным дефицитом. Помню, мне срочно нужно было в Москву и я, чтобы достать бензин, был вынужден обратиться лично к Анатолию Собчаку. Мэр сказал: «Выпишу сорок литров. Ночью подъедешь по указанному адресу, но машину оставь квартала за два. Посмотри, чтобы вокруг никого не было...» Дальше как в фильме про разведчика: подойдешь, постучишь три раза, «спросишь, продается ли славянский шкаф...» Вот для этих целей я и держал канистру. Наполнив ее водой, приехал на съемку. Мишу усадил на барный стул, полил стену за его спиной. Иду к камере, Шемякин же в это время отодвигается от стены вместе со стулом. Я его придвигаю обратно. Возвращаюсь к аппарату. В кадре вижу сухую стену — кирпичи раскалились на солнце и вода успела испариться. Снова поливаю стену и пока возвращаюсь к фотоаппарату, Миша отодвигается...

Наконец удалось сделать кадр, на котором и Шемякин, и стена в фокусе. По дороге в студию спрашиваю:

— Миша, чего ты все время отодвигался? Мы столько времени зря потратили!

— Валера, так я думал, что ты стену за моей спиной хочешь поджечь в кадре! Для этого и поливаешь ее бензином.

У Шемякина после приезда в Петербург сложились хорошие отношения с Собчаком, и они договорились установить в Петропавловской крепости памятник Петру Первому. Когда в Нью-Йорке я был в Мишиной мастерской в Сохо, он показал отлитый эскиз головы императора, увенчанной лавровым веночком. Я сыронизировал:

— Погорячился ты с веночком-то. В первую же ночь его скоммуниздят.

— Ты что? — возмутился Шемякин. — Памятник установят во дворе крепости! Там круглосуточная охрана.

— Не беспокойся, — говорю, — народные умельцы все преодолеют.

Так вот, когда Миша меня пригласил на открытие памятника и с Петра упало покрывало, я увидел, что венка на императоре нет.

— Все-таки отказался от венчика — внял моему совету? — спрашиваю.

— Ты чего? — стал уверять он в ответ. — Никакого венка и не было!

— Да? А вот на фотографии из мастерской есть!

Работая над следующей скульптурной композицией для города, Шемякин моему совету не внял. Памятник архитекторам — первостроителям Петербурга установили в 1995 году недалеко от Сампсониевского собора, и представлял он собой гранитную стену с окном-аркой и металлическими медальонами. Перед окном — стол с натюрмортом из различных предметов и кресло в голландском стиле. Когда я это увидел, заметил:

— Миша, это же все упрут!

— Нет, Валера, там космическая сварка! Не смогут!

— Миша, — говорю, — на каждую космическую сварку найдется антикосмический сварщик.

Не переубедил. Памятник открыли, Шемякин уехал. Я в то время жил недалеко и всякий раз, проезжая мимо, обнаруживал, что с Мишиного творения исчезла очередная деталь. Когда предметы на столе закончились, пришла очередь стола и кресла. К 2000 году от композиции не осталось ничего, кроме гранитной арки да таблички с информацией, кто отливал памятник...

Каша для Ростроповича

Первая моя съемка Мстислава Леопольдовича состоялась в 1966-м. Я, тогда студент ВГИКа, в свободное время старался посещать консерваторию и знал, что должна состояться премьера Второго концерта Шостаковича для виолончели с оркестром, который композитор посвятил Ростроповичу.

С Мстиславом Леопольдовичем я уже был знаком благодаря его ученице Наташе Гутман и решил сделать фотографию маэстро с исторического концерта. Ростропович всегда выступал в лакированной обуви. Я задумал из зала снизу широкоугольным объективом снять его так, чтобы в туфлях отразился весь зал консерватории. А виолончель в руках Ростроповича в таком ракурсе будет уходить ввысь, как московские высотки.

Сказано — сделано: сел в центр вплотную к сцене. И — о ужас! — из-за кулис выходит Ростропович в начищенных гуталином ботинках. Премьера, Шостакович, а у музыканта ничего не отражается в лаковых штиблетах!

Ладно, думаю, сниму хотя бы кадр с виолончелью в виде высотки. А у меня тогда была гэдээровская камера по прозвищу «Пентагон». Работает она жутко — прежде чем сделать кадр, надо несколькими скрипящими движениями перевести пленку, после чего щелчком поднимется зеркало, следом — с шумом шторка, потом зеркало упадет. Для затаившего дыхание зала это чудовищные звуки. Начинаю снимать, а на меня бабушки шипят со всех сторон: «Молодой человек, что вы себе позволяете?! Прекратите хулиганить! Как вам не стыдно?!» Но самое смешное, что и Ростропович, который знал меня в лицо, шепчет картаво со сцены: «Пегестань, пегестань!» — а сам, изображая вдохновение, «пилит» дальше. И так на протяжении всего концерта.

С той съемки я отобрал единственный кадр, на котором Мстислав Леопольдович держит смычок вертикально, как палаш. А поднял он его, чтобы оторвать лопнувший на смычке волос. Вот этот кадр я и поймал.

У Ростроповича, наверное единственного из музыкантов в стране, была иномарка — «фольксваген». В нем замечательно помещалась виолончель. Помню, я сидел на заднем сиденье и эту виолончель придерживал, а Мстислав Леопольдович за рулем куда-то мчал меня по Кутузовскому проспекту и был так увлечен своим рассказом, что периодически, не выпуская руля, поворачивался ко мне, забывая про дорогу. Я напоминал, что он ведет машину и не мешало бы смотреть вперед. Тот соглашался и разворачивался к рулю. Но хватало его внимания ненадолго — он снова и снова отвлекался...

В свое время Святослав Рихтер переживал, что не успел «перекупить» Солженицына у Ростроповича. Но тогда за Александра Исаевича, которого Ростропович с Вишневской поселили на своей даче, артистам «перекрыли кислород». Единственное, что оставили, — камерные выступления. И Мстислав Леопольдович выступал концертмейстером Галины Павловны. Помню, как он, аккомпанируя жене на рояле, довольно поглядывал в зал: мол, моя-то как поет!

Потом великие артисты были высланы из страны. Их возвращения на Родину добился Николай Губенко, ставший к этому времени министром культуры СССР. Он и Любимову устроил триумфальное возвращение. Губенко иногда приглашал меня в качестве фотографа на важные встречи. Нас с Николаем даже пропустили в «Боинг-747», на второй этаж, где я и снял первые кадры Ростроповича и Вишневской на родной земле.

Мстислава Леопольдовича пригласили записать в Санкт-Петербурге оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Продюсер Давид Смелянский предложил мне снять рекламную кампанию к премьере. В назначенный день Анатолий Собчак на своем «вольво» привез Ростроповича ко мне в мастерскую на Пушкинской улице. Собчак был интеллигентным, тонким, образованным человеком — он прекрасно понимал величину Ростроповича в искусстве. Только этим можно объяснить личное участие мэра в проекте.

Я никогда не снимаю своих героев в чем попало. Мои персонажи не бывают одеты в ковбойку, майку, рубашку розового или лимонного цвета. И вдруг вижу Ростроповича в своей студии в галстуке и розовой рубашке! Я ужаснулся, но нашел выход. Анатолий Александрович славился вкусом и элегантностью — он всегда был одет с иголочки. Я взял и накинул пальто Собчака на Ростроповича. Развернул стул спинкой к камере, усадил на него Славу — он любил, чтобы его так называли, а руки попросил положить на спинку стула, чтобы прикрыть рубашку. Получился стильный кадр.

В какой-то момент в студии появилась Люда Нарусова с завернутой в плед или шаль кастрюлей. В ней оказалась гречневая каша, которую Ростропович и Собчак, взяв ложки, принялись немедленно «по-фронтовому» есть прямо из «котелка»! Я понял — это кадр. Схватил фотоаппарат и начал снимать. И лишь после этого заметил: «У меня вообще-то тарелки есть!»

А кадр, на котором Мстислав Леопольдович запечатлен во фраке и с дирижерской палочкой, был снят — вы удивитесь — из-за столика. Мне очень нравится этот антикварный столик, который стоит в голубой гостиной Большого зала Филармонии имени Шостаковича в Санкт-Петербурге. Когда-то, в 1978 году, за этим столиком в похожем фраке и с дирижерской палочкой я снял Геннадия Рождественского. И вот спустя почти двадцать лет, в 1996-м, запечатлел этот же, но уже отреставрированный столик с другим великим музыкантом.

Статьи по теме:

• Михаил Шемякин вышел на сцену с двумя женами
• Варвара Владимирова: «Я боялась быть лишь дочерью Алисы Фрейндлих»
• Четыре главные женщины в жизни Андрея Миронова