Все в нашей квартире осталось в неприкосновенности со времен деда, Рубена Николаевича Симонова. В...
На репетиции пьесы «Стряпуха замужем» Михаил Озерский/РИА Новости»Все в нашей квартире осталось в неприкосновенности со времен деда, . В спальне по-прежнему стоит резная кровать из Михайловского дворца. Кто знает, может, именно на ней задушили императора Павла? На кухне живы «холодильник» — полочки с форточкой — и мраморный столик для умывания с бронзовым краном. Только недавно я разобрал чемоданчик деда, который все эти годы стоял в прихожей...
— Чемоданчик был им заготовлен на случай ареста. Там лежали сухари, зубная щетка, зубной порошок, носки и смена белья.
Многие судачили о том, что Рубен Николаевич редкую ночь проводил дома: бильярд, рестораны, карты, женщины. Наверное, когда тебя в любой момент могут арестовать, хочется испытать как можно больше удовольствий...
И потом, это было не столько гуляние, сколько скорее наивная попытка не находиться дома в два-три часа ночи — время интенсивных арестов. Именно ночью «черный воронок» приезжал за своими жертвами, поэтому дедушка каждый день возвращался домой где-то часов в пять утра.
В то время обязательно подписывали письма против какого-нибудь деятеля культуры, например Мейерхольда. Так вот, ни под одним подобным письмом вы не найдете подписи Рубена Николаевича. Героизм был уже в том, чтобы избежать этого момента, исчезнуть. Он и уезжал — в Барвиху, в Узкое... Дома старались не говорить на скользкие темы, телефоны прослушивались. Помню, в шесть утра раздавался звук в телефонной трубке «Дз-зинь» — это включали прослушку, и только где-то в два ночи ее отключали: «Дз-зинь».
— Но ведь ни один театр не обошелся без потерь в сталинское время...
— А в Театре Вахтангова не был репрессирован ни один человек. Конечно, в этом заслуга и Анастаса Ивановича Микояна, большого друга Симонова.
Двадцать второго июля 1941 года, когда вахтанговцы еще не успели уехать в эвакуацию, в здание театра попала бомба. Немцы метили в Министерство обороны, но промазали. Сталин, который каждый день проезжал по Арбату и никогда не останавливался, увидел руины театра и вышел из машины. «Сделаем новый фасад», — сказал он и уехал. Фасад с колоннами восстановили уже после войны.
Театр эвакуировался в Омск. Комитет по делам искусств при Совмине предложил товарищу Сталину: «Здание все равно разбомблено, а поднимать культуру надо! Поскольку вся промышленность выехала за Урал, надо как-то поднимать искусство и культуру в Зауралье». Была подготовлена бумага о том, что Театр Вахтангова после эвакуации не вернется в Москву, а из Омска переедет в Новосибирск на постоянное место жительства. Анастас Микоян, присутствовавший в кабинете Сталина, молча выслушал этот доклад. Он не мог напрямую возразить вождю, поэтому сказал: «Очень правильно! — сделал значительную паузу и добавил: — И Третьяковскую галерею давайте туда же вышлем!» Сталин улыбнулся, погрозил ему пальчиком, и вахтанговцы вернулись в Москву.
Моим дедом был прославленный Рубен Симонов ИЗ АРХИВА ТЕАТРА ИМ. ВАХТАНГОВАУмелый царедворец Анастас Микоян умудрился уцелеть при всех правителях, недаром о нем ходила частушка: «От Ильича до Ильича без инфаркта и паралича». Однажды он спас деда от смерти. Рубен Николаевич собирался вместе с Михоэлсом ехать делегатом на театральную конференцию в Минск. У дедушки на руках уже был билет на поезд. Вдруг буквально перед отъездом раздается звонок Микояна: «Не надо ехать в Минск. Вы нужны здесь на правительственном концерте. К вам сейчас заедет критик и заберет ваш билет». Они понимали друг друга без слов. Видимо, Микоян все знал и предупредил деда. А критика вместе с Михоэлсом грузовик буквально вдавил в ворота.
— В Москве тех лет было сильно армянское землячество?
— Я еще застал то время, когда раз в месяц обязательно собирались компанией у скульптора и художника Николая Багратыча Никогосяна, у Анастаса Ивановича, у его брата Артема Микояна, знаменитого конструктора «МиГа», у певца Павла Лисициана, у маршала Баграмяна, у архитектора Каро Алабяна, супруга Людмилы Целиковской, актрисы Вахтанговского театра.
— С чего начинался Театр Вахтангова?
— Вахтанговцы прежде всего были единомышленниками. В 1922 году, успев поставить всего три, но гениальных спектакля — «Свадьбу» по Чехову, «Чудо святого Антония» и «Принцессу Турандот», основатель театра Евгений Вахтангов умер. И актеры смогли, оставшись без главного руководителя, сплотиться и провести этот огромный корабль между рифами. Не позвали никого со стороны к себе «на царство», хотя многие вызывались помочь. Следовали завещанию Учителя: «Если со мной что-нибудь случится, не расходитесь. Постепенно среди вас найдется лидер». И действительно, в 1939 году театр возглавил их товарищ Рубен Николаевич Симонов. А до этого все действовали одной командой, помогая друг другу; бывало, на одном спектакле работало до шести режиссеров.
Когда не стало Евгения Богратионовича Вахтангова, вахтанговцам было чуть за двадцать (это сейчас мы говорим — Щукин, Мансурова, Орочко, Толчанов!). Какая труппа сегодня может позволить себе в центре Москвы неподалеку от театра отстроить кооперативный дом на свои деньги? Сколько концертов надо было дать, чтобы заработать такие средства! Конечно, им помогли и власти, выделив довольно большой участок. Дому, который построили вахтанговцы, более семидесяти лет. Во дворе был теннисный корт: как и полагалось — насыпной, грунтовый, многослойный, только для жителей дома. Это была совершенно закрытая территория. Потом, в тридцатые годы, кто-то из жильцов ближайших домов «стукнул»: «Безобразие! Бегают вдвоем в трусах по большой площадке с мячиком». Когда рядом построили школу, теннисный корт отдали под футбольное поле.
Рубен Симонов в центре с мамой и сестрами из архива Р. Симонова— Дружили ли два первых театра страны — МХАТ и Вахтанговский — или постоянно соперничали?
— Первым театром считался МХАТ, а Вахтанговский был третьей студией МХАТа. Первые же заграничные гастроли вахтанговцев с треском провалились. МХАТ даже выслал им в Париж деньги на обратную дорогу. Видимо, не было сборов. Белоэмигранты, бежавшие из России, освистывали спектакли советских гастролеров.
Дед мой был необыкновенно дружен с Борисом Ливановым, актером МХАТа. Они любили погулять на славу, покутить. Однажды возвращались откуда-то из гостей. Сани быстро неслись по зимней ночной Москве. Наконец возница затормозил у ворот нашего дома на Арбате. Ливанов, проснувшись, сказал: «Рубен, приехали». Но деда в санках не оказалось. Слава богу, перед этим выпал снег. Они вернулись назад по санному следу и обнаружили мирно спящего у обочины Симонова. Оказывается, по дороге он выпал в сугроб и благополучно торчал оттуда ногами вверх. Дед открыл глаза и спросил Ливанова: «Что, уже кофе подают?»
Есть еще одна история, связанная с мхатовцами. Однажды Рубен Николаевич пригласил к себе в гости целую компанию актеров МХАТа и... забыл об этом. Гостей принимала моя бабушка Елена Михайловна. Все замечательно гуляют без хозяина: рояль, гитара, застолье, а Рубена Николаевича все нет и нет. И вот когда услышали, что он подъезжает, Ливанов предложил: «Ребята, давайте его разыграем. Прошу всех мужчин снять нижнюю часть туалета и продолжать веселиться как ни в чем не бывало».
Дед с порога принялся извиняться: «Друзья мои, простите, пожалуйста, совершенно вылетело из головы...» На последнем слове он вдруг осекся: все мужчины без брюк! Но самое главное — этого конфуза никто не замечает: ни прекрасно одетые дамы, с которыми вальсировали кавалеры, ни его жена. Все как обычно: кто-то играет на рояле, кто-то на гитаре, кто-то целует дамам руки, но... в трусах и носках! Дедушка подошел к бабушке и тихо произнес:
— Леля...
— Что такое, Рубен? — удивленно спрашивает она.
— Нет-нет, ничего... — поторопился он ответить. — Все в порядке... Это со мной что-то.
И после этого долгое время не брал в рот спиртного, решив, что этот случай — предвестник белой горячки.
Что же касается главенства театров, то, извините, едва ли не первый образ Владимира Ильича Ленина на сцене был создан вахтанговцем Борисом Васильевичем Щукиным. В погодинской пьесе «Человек с ружьем» принимал участие и мой дед Рубен Николаевич. Он поставил спектакль и играл в нем Сталина. Там была сцена с участием Сталина и Ленина. И именно эту сцену в 1937 году, ни много ни мало по желанию Сталина, было предложено сыграть на правительственном концерте. Концерт в честь двадцатилетия советской власти должен был состояться в Большом театре. На торжественном мероприятии присутствовал и Сталин — в царской ложе. По легенде, этот спектакль он уже видел и весьма одобрительно о нем отзывался.
Рубен Евгеньевич Симонов с дедом и мамой из архива Р. СимоноваЖена Щукина, актриса Шухмина, загримировала Бориса Васильевича и Рубена Николаевича у нас дома, благо Щукин был нашим соседом. Специально из театра привезли костюмы. И вот они оба в полном гриме вождей пролетариата садятся в симоновскую машину «Форд-А», чтобы ехать на концерт. Моя бабушка специально сшила занавесочки на окна автомобиля, чтобы не видно было, что едут Владимир Ильич и Иосиф Виссарионович. Сергей Георгиевич, наш шофер, подогнал к подъезду фордик, и «вожди» быстро туда юркнули. Задернув бабушкины занавесочки, поехали к Большому театру.
Театр усиленно охраняли. У служебного подъезда машину затормозил милиционер в пробковом шлеме. Быстро козырнул и принялся орать на шофера: «Куда прешь? Сюда сейчас Сталин приедет, а ты со своей таратайкой...» Вытащил шофера из-за руля и стал чуть ли не ногами пинать. Тогда Симонов говорит Щукину — оба сидят на заднем сиденье за занавесками:
— Боря, по-моему, Сереже надо помочь. Что-то этот милиционер уж больно распоясался.
Щукин подмигивает:
— Ты начни, а я уж потом...
Дед отдергивает занавесочку и обращается к милиционеру с грузинским акцентом:
— Дарагой товарищ! Можно вас папрасить на минутачку... Падайдите сюда. — Тот вытягивается во фрунт и на ватных ногах движется к «товарищу Сталину». Симонов прищуривается и ласково продолжает: — Вы хоть панимаете, что останавливая автомобиль, облегчаете покушение на меня?
Милиционер стал по струнке:
— Иосиф Виссарионович, я, наоборот, стою здесь, чтобы предотвратить...
— Нет, вижу, вы не панимаете, — голос Сталина приобретает знакомые стальные нотки. — Я ведь специально еду на простом автомобиле и без охраны, чтобы дезориентировать врагов. — Милиционер стоит ни жив ни мертв. — Это бальшая палитическая ашибка, — укоризненно покачал головой Симонов.
— Простите, я не знал, меня не предупредили... — залепетал бедный страж порядка.
— Ну ладно, я вас прощаю, но не знаю, что по этому поводу думает Владимир Ильич...
Щукин, который во время диалога сидел прикрывшись ладонью, на последней реплике оторвал ото лба руку и выбросил ее вперед знаменитым ленинским жестом:
— А с вами, батенька, я поговорю попозже!
Это выступление окончательно добило милиционера. Он как стоял, так и рухнул плашмя на тротуар.
Но это еще не финал истории. Друзья отыграли концерт. Тут в гримерную вошел человек в кожаном пальто: «Симонов и Щукин! В ложу к Сталину!» По дороге дедушка успел шепнуть: «Ну что, Боря, по-моему, мы с тобой доигрались».
Когда они вошли в ложу, Сталин даже не повернулся в их сторону. Так и остался сидеть вполоборота, попыхивая трубкой. Выдержал паузу, выпустил дым и наконец сказал: «Слышал о вашей хохме с милиционером. Так вот. Он лежит в Кремлевской больнице. Палата номер шесть. Можете его навещать».
Бабушка была актрисой Вахтанговского театра. Играла в конце войны в водевиле «Мадемуазель Нитуш», вернее танцевала в массовке из архива Р. Симонова«Кремлевка» располагалась очень кстати недалеко от Вахтанговского театра. Сталинское «можете его навещать» было воспринято как прямое указание к действию: друзья договорились ходить к потерпевшему через день. А с милиционером все оказалось серьезно и надолго. Его поместили в отдельную палату со звукоизолирующими мягкими стенами. Держать больного, который через каждые пятнадцать минут повторяет: «А тут мне Сталин и говорит...» или «А Владимир Ильич, перебивая Сталина, ко мне обращается...», в общей палате посчитали опасным. На дворе-то 1937 год! А Ленин умер в 1924-м. Крыша у бедного съехала на очень опасной в то время почве.
Словом, шутка обернулась для нашей семьи и семьи Щукина серьезным финансовым кризисом. Все деньги от концертов шли на витамины спятившему милиционеру, у которого, видимо под действием уколов, разыгрался зверский аппетит. После лечения он, как говорится, очнулся от потрясения. «Вожди» и милиционер очень подружились.
— Сталин, как известно, был большим театралом. Часто ли он посещал Вахтанговский театр?
— Справа, если смотреть со сцены, размещалась его ложа. Когда ставили спектакли, то все мизансцены строились чуть-чуть вправо по диагонали. Сохранились даже фотографии, на которых видно, что актеры играют не в зрительный зал, а на сталинскую ложу.
Дедушка мне рассказывал историю о том, как однажды Сталин пришел на спектакль «Фельдмаршал Кутузов». В нем совершенно гениально была поставлена сцена Бородинского сражения. Вначале шла первая шеренга солдат, раздавался залп, они падали, через нее перешагивала новая. Опять залп. И эта шеренга падает. Третья в это время отбегала назад... Создавалось ощущение, что наступает колоссальная наполеоновская армия. Прямо у сцены, за кулисами, стояли пиротехнические ящики, которые поддавали дыма и имитировали выстрелы и взрывы.
Так вот, перед спектаклем все бутафорские ружья статистов тщательно проверили, даже деревянные: нет ли диверсии. Первым за сценой появился начальник охраны товарища Сталина и грозно поинтересовался:
— Что за ящики стоят?
Ему надлежало сидеть за кулисами напротив сталинской ложи.
— Вам здесь нельзя... — попытался объяснить ему помреж, но тот его прервал:
— Я сам знаю, где мне сидеть!
Помреж не унимается:
— Вы понимаете, это опасно...
Тогда человек с портупеей схватился за пистолет:
— Уйди!
Уселся на ящик и приказал его не беспокоить — с этого места открывался чудесный обзор ложи вождя.
Когда началась сцена Бородинского сражения, ящик под охранником, естественно, рванул. Он как сидел, так и остался в той же позе, только... без сознания. Когда его привели в чувство ваткой с нашатырем, первое, что он спросил, едва открыв глаза: «САМ жив?» Испугался, что проморгал покушение на вождя и теперь останется не только без работы, но и без головы.
Рубен Симонов с Леонидом Утесовым из архива Р. Симонова— Чемоданчик Рубену Николаевичу так и не пригодился?
— С этим чемоданчиком связана одна история. Когда дед вместе с театром отправился в эвакуацию, он захватил его с собой. Вдруг ночью во двор въехала черная большая машина. В дверь постучали люди в шинелях.
— Собирайтесь! — и добавили: — Возьмите с собой жену и сына.
Рубен Николаевич побледнел:
— Я буду Сталину звонить! Это ошибка! Не трогайте жену и сына.
Военные, ничего не объясняя, опять за свое:
— Просим в машину.
Дед попытался прихватить свое «приданое», с которым никогда не расставался:
— Можно я возьму чемоданчик?
— Ничего не надо, — ответили ему.
Вся семья, включая моего семнадцатилетнего отца Женю, села в машину. Симонов в предынфарктном состоянии. «Не представляешь, какой это был ужас! — рассказывал он. — Едем по темному Омску. Ночь. Зима. Куда везут? Неизвестно. Думаю: «Не дали взять вещи, значит, вывезут за город и расстреляют». Наконец начались какие-то рельсы. Выходим. Нас молча ведут куда-то. Мы уже в тупике. За что? Неужели прямо сейчас на рельсах кончится жизнь? Рядом ничего не понимающие Леля, Женя. Я уже приготовился просить: «Стреляйте в меня, только семью отпустите!», как нас заводят в роскошный салон-вагон. Там с невероятной по военным меркам щедростью накрыт стол. Распахивается дверь соседнего вагона, и входит Збарский!»
Оказалось, что его друг, профессор Збарский, который бальзамировал Ленина, проезжая мимо Омска, решил повидаться с Симоновым таким оригинальным способом. Эвакуированное тело Ильича под строжайшим секретом везли из Мавзолея за Урал, а его «создатель» Збарский обязан был сопровождать ценный груз. Профессор был настолько засекреченной личностью, что не мог отлучаться от объекта «номер один» и показываться на людях. Его могли похитить шпионы, чтобы узнать, где находится тело вождя пролетариата.
Когда после пережитого стресса все радостно тяпнули водочки, Рубен Николаевич спросил:
— ОН здесь?
Збарский ответил:
— Да. ОН в соседнем вагоне.
После застолья все отправились посмотреть на Ленина. Вагон был специально оборудован для хранения тела: в нем поддерживалась определенная температура. Ленин лежал на вагонной полке. Збарский взял его руку и стал демонстрировать, что суставы вождя продолжают двигаться, словно он живой. «Вот он у меня какой!» — с гордостью приговаривал Збарский, придав руке Ленина всем известный жест.
Позже в том же Омске любимых артистов как-то пригласили на ликеро-водочный завод и после концерта повели с экскурсией по цехам. Надарили бутылок, а выносить с территории завода ничего нельзя. Что делать? Решили использовать шубу Астангова и огромную доху деда. Прорезали подкладки и набили под завязку бутылками. Астангов и Симонов, став похожими на огромные раздутые стога сена, едва могли передвигаться. Их, звякающих бутылками, коллеги буквально на руках вынесли через проходную.
Рубен Симонов открывает футбольный сезон в подшефном лагере из архива Р. Симонова— Справедливы ли слухи о том, что Рубен Николаевич был невероятно влюбчивым человеком?
— Для деда женщина была высочайшей святыней и божеством. Он молился на женщину! Это было огромное духовное влечение, а не похоть. Женщины доставляли ему эстетическое наслаждение. Говорят, как-то худсовет не хотел принимать в театр одну актрису. Тогда встал Симонов и сказал: «Что бы вы там ни говорили, у нее длинные ноги и она будет работать в Театре Вахтангова!»
Он часто повторял моему папе: «Понимаешь, мой мальчик, чтобы поставить хороший спектакль даже при плохой пьесе, нужно обязательно учитывать, что половина зала — женщины, а другая половина — мужчины. Значит, для женщин должен играть красивый актер, а для мужчин — красивая актриса. И львиная доля успеха обеспечена!» Яркий пример его эстетической позиции — спектакль «Принцесса Турандот», где все герои красивы — Василий Лановой, Юлия Борисова, Людочка Максакова. А рабыни, от красоты которых в глазах темнело?..
— Ну а увлечения, о которых много говорили?
— Для деда вся Москва была усыпана красивыми женщинами как бриллиантами. Однажды на прогулке я, еще маленький, сидел на заднем сиденье его машины, а он впереди, рядом с шофером. Дед то и дело высовывался в открытое окошко, показывал мне на какой-нибудь дом и мечтательно говорил: «Вот здесь жила замечательная женщина, а тут, погляди, такая прелесть! А там, смотри-смотри, окно светится — с ума сойти какая красавица!» Он рассматривал Москву как карту звездного неба. «Сережа! Останови машину», — просил дед. Мы останавливались, Рубен Николаевич вылезал и задрав голову, смотрел на чьи-то окна. «Батюшки мои, — мечтательно приговаривал он, — я месяц ходил к ней каждый день. Коньяк, цветы... Ничего не получалось. Думал, вот в последний раз к ней приду, и если не получится, значит, есть честные женщины! Пришел и... все получилось». И тут же выдавал мне мудрое изречение: «Мальчик, можно победить любую, это только вопрос времени».
— Как относилась к его увлечениям бабушка?
— Очень тяжело переживала. Дед понимал, что грешен перед ней и что все эти возвращения под утро подтачивают ее здоровье. Он страшно переживал бабушкину смерть, считая себя виноватым. Бабушка внезапно умерла от инфаркта. После ее кончины дед больше ни разу не зашел в спальню. Поставил в алькове кабинета диван и переселился туда.
Бабушка была актрисой Вахтанговского театра. Играла в конце войны в искрометном водевиле «Мадемуазель Нитуш», вернее танцевала в массовке. Конечно, бабушку заботило ее положение в театре. И очень. Но она была мудрым человеком и понимала, что пилить мужа из-за главных ролей — напрасный труд. Неспроста ее род ведется от боярина Поливана, о котором упоминается в летописях XIV века. От него пошли дворяне Поливановы. Бабушка, не таясь, во всех анкетах писала: «Дворянка». Ее отец был «директором Московского трамвая» — должность уровня министра. Когда мой прадед Поливанов скончался, некрологи о нем напечатали все центральные газеты начиная с «Правды».
Дед показывал мне на какой-нибудь дом и мечтательно говорил: «Вот здесь жила замечательная женщина, а тут такая прелесть!» из архива Р. СимоноваИменно бабушка вылепила Симонова как главного режиссера. У деда было счастливое детство в богатой армянской семье. Его отец имел в Москве большой магазин вин и ковров на Кузнецком Мосту. Но лоск Рубену Николаевичу придала бабушка...
— Кому пришла идея изменить фамилии основателям Театра Вахтангова?
— Вахтангов считал: раз театр русский, то и фамилии должны звучать по-русски. И Крепс стал Шихматовым — потому что любил шахматы, Рубен Симонянц — Симоновым, Толчан — Толчановым, Мансурова взяла псевдоним в честь Мансуровского переулка, где размещалась студия. Все считали себя учениками Вахтангова и трепетно относились к памяти Учителя, ревнуя к степени приближенности. Так, однажды к Рубену Николаевичу подошел Шихматов, обладавший холодным саркастическим юмором, и невозмутимо сказал:
— Рубен, по твоим словам получается, что ты — любимый ученик Вахтангова. А между тем в дневнике Евгения Богратионовича о тебе нет ни одного слова.
Симонов же, наоборот эмоциональный и живой, жутко обиделся и вскричал:
— Как это нет? Он меня очень любил, необязательно об этом писать. Можно подумать, он о тебе что-то написал!
Шихматов продолжал хранить олимпийское спокойствие:
— А обо мне написано...
— Что? Что о тебе такого написано?! Что о тебе мог написать Вахтангов?
— Написано...
— Да покажи мне, мать твою, наконец это место!
Шихматов пожал плечами и раскрыл книгу.
— Пожалуйста, читай: «Шихматов студии не нужен».
— Как боролся Симонов с чиновниками, которые решали, быть спектаклю или нет?
— Одной из последних его работ была «Конармия» по произведениям Бабеля. Помню, на обсуждении будущей постановки присутствовал сам маршал Буденный. Так вот, Семену Михайловичу страшно не нравилось, что про его Первую конную понаписал автор. К тому же он считал Бабеля просто штабным писарем. Буденный как мог сопротивлялся появлению пьесы на сцене театра. Он кричал Рубену Николаевичу:
— Есть ли у вас в театре человек, которого вы ненавидите?
— Есть один такой... дворник. Ненавижу.
— А теперь представьте, что этот дворник написал бы о вас пьесу.
Они долго до хрипоты спорили, наконец Симонов сказал: «Семен Михайлович, вы маршал от кавалерии, а я маршал от театра, и здесь командую я!»
На худсовет пригласили всех здравствующих конармейцев. Они страшно возмущались: «Мы не этим занимались! Мы воевали, сидели в окопах, сражались за Родину... А тут любовь-морковь. Мы врагов рубали, нам не до любви было!» Рубен Николаевич долго слушал, понимая, что из-за их напора спектакль могут закрыть. Потом спросил у разбушевавшихся конармейцев:
— Простите, пожалуйста, у вас дети есть?
— Есть.
— Сколько им лет?
— Сорок семь.
А вашему?
— Сорок восемь.
Третьей женой деда стала начинающий режиссер Светлана Джимбинова, которая проходила стажировку в Вахтанговском театре. Ей было двадцать восемь, а Рубену Николаевичу шестьдесят девять из архива Р. Симонова— Откуда же у вас тогда дети, если вы только и делали, что шашками рубали?!
Все рассмеялись. И тут стало понятно, что спектаклю быть.
— Потрясающее чувство юмора!
— Юмор — визитная карточка Вахтанговского театра. Помню, в театре служил замечательный актер — Владимир Георгиевич Шлезингер. Однажды мы поехали в Ясную Поляну, в имение Льва Толстого. Обошли поля, луга, постояли под дубом на его могиле, потом нас поили замечательным чаем из старинного самовара. Вечером вышли на крыльцо покурить. И тут Владимир Георгиевич, задумчиво окинув взглядом бескрайние заливные луга, сказал: «Ну не знаю как «Войну и мир», но «Холстомера» я бы здесь нацарапал».
— Прощал ли Рубен Николаевич импровизацию и шутки на сцене во время спектакля?
— Когда в ложе напротив сталинской в темноте светились две белоснежные крахмальные манжеты главного режиссера, на сцене все подтягивались и играли как в последний раз.
Между художественным руководством Вахтанговского театра и артистами всегда была огромная любовь. Дед относился к актерам как к своим детям. Мог отругать, но если нужно, всегда выручал.
Однажды в начале шестидесятых на гастролях в Ленинграде актрису Антонину Гунченко с подругой поклонники пригласили покататься на яхте — в то время уже появились яхт-клубы. Вышли в залив, и тут незадача — два часа полный штиль. А вечером спектакль, в котором Гунченко играет центральную роль. Хотя все дружно и долго гребли руками, на спектакль Гунченко все же опоздала. Катастрофа!
На следующий день в номер гостиницы «Европейская», где всегда останавливался Рубен Николаевич Симонов, вызвали провинившуюся актрису. Она, трепеща от страха, входит. «Дорогая моя Тошенька! — начинает Симонов. — Я вас очень люблю. Вы — замечательная актриса, но... понимаете, срыв спектакля на гастролях... Это недопустимо! Тоша, вы уволены!!! —Та в слезы. И как в театре в ответ на реплику, за окном в этот самый момент раздается похоронный марш. Кого-то хоронили. «Пам-пам-папам!» — гремят трубы и бьют в большой барабан музыканты траурной процессии. Нарочно не придумаешь! Симонов громко рассмеялся: — Скажите спасибо этому покойнику. Тоша, вы восстановлены!»
А вот Гарри Альбертович Дунц умудрился сорвать целых три спектакля! Собирается художественный совет театра, и Рубен Николаевич просит коллег высказаться по поводу этого вопиющего инцидента. Возмущенные члены совета, перебивая друг друга, предлагают варианты наказания.
— Выгнать с волчьим билетом!
— Товарищи, какие еще есть предложения?
— Давайте лишим Дунца диплома Щукинского училища!
— Ну это само собой...
— Сделать так, чтобы он ни в одном театре не мог больше показаться!
Шум нарастал, предложения, одно страшнее другого, сыпались как из рога изобилия. Наконец председатель собрания постучал карандашом по стакану и в наступившей тишине объявил:
В Рузе, где артисты тоже отдыхали, у Немеровского вспыхнул роман с молоденькой поклонницей. Когда дама призналась, что понесла от него, Аркадий Борисович не поверил. Мой отец и Немеровский с поклонницей из архива Р. Симонова— Товарищи! А теперь слово предоставляется Рубену Николаевичу Симонову, председателю художественного совета и главному режиссеру театра.
— Мать! Те наказания, которые вы придумали, понимаете, кхм-кхм... это мелочь! За такой поступок, который, понимаете, совершил Гарри Дунц, это не наказание. Что значит «выгнать с волчьим билетом» или «лишить диплома»? Мелочь вы какую-то предлагаете. Нужно, мать, стр-р-рашное наказание именно для вахтанговца! Лишить его, понимаете, большого вахтанговского значка!
Рубен Николаевич имел в виду памятный значок, который выдавали актерам за пятнадцать лет службы в театре.
После окончания театрального училища в труппу приняли актера Василия Ланового. Двадцать четыре года. Молодой, красивый. Герой-любовник. За плечами громкая кинематографическая слава — роль Павки Корчагина. На гастролях в Ленинграде в гостинице «Европейская» одновременно с Театром Вахтангова жил какой-то балет. Василию Семеновичу приглянулась одна танцовщица, но дама на его ухаживания не отвечала и в гости не звала. Тогда Лановой вычислил ее окно и по карнизу влез в номер. Дама подвига не оценила (между прочим, ухажер рисковал жизнью — из-за любви полез на третий этаж!) и подняла визг, расцарапав Васе лицо. Крик стоял жуткий.
Гостиница была режимной, и как вы понимаете, о происшествии мгновенно узнали. Отягощало вину артиста то, что его избранница являлась секретарем комсомольской организации. На следующий день в фойе театра висело распоряжение: «Артисту Лановому немедленно явиться в номер главного режиссера в десять утра». Ланового для моральной поддержки до номера провожали Гриша Абрикосов и мой отец. Гриша шел и бубнил:
— Вася, ты бы мне раньше показал, которая понравилась, я бы тебе все устроил. Опыта, опыта тебе не хватает.
А папа «успокаивал» с другой стороны:
— Отец в такой злобе, я пытался с ним поговорить, но к нему не подступиться. Держись!
Вася, дрожа от страха, стучит в дверь номера:
— Простите, Рубен Николаевич, это Лановой.
— А, Васенька, заходите, заходите.
— Простите...
И тут дед взрывается:
— Что простите! Вы разве не знаете, где мы находимся? В городе, мать, колыбели революции, понимаете?! Вы не знаете, что здесь было в семнадцатом году? «Аврора» здесь, мать, стреляла! Ленин здесь революцию делал! А вы что здесь, Вася, натворили? Какой позор! Какое пятно на лице Театра Вахтангова!
— Простите...
— Что-о? Никогда вам не прощу, понимаете! Как вы позволили, чтобы какая-то поблядушка расцарапала лицо герою-любовнику Вахтанговского театра! — И после паузы ласково: — Не волнуйтесь, дорогой Васенька, идите отдыхать. Завтра же ее не будет в этом кордебалете.
Была задета честь Театра Вахтангова, и дед бушевал: чего ей нужно — артист, красавец, вахтанговец! Он воспринял это как оскорбление, как пощечину всему театру.
В Вахтанговском театре, которым руководил дед, мой отец работал режиссером, но тогда это считалось семейственностью Михаил Озерский/РИА НовостиТакие невероятные отношения сложились в театре. Даже отдыхали все вместе в доме отдыха театра в Плескове. Помню памятник в этом поселке — в кресле сидит Ленин, рядом с ним стоит Сталин. А в 1962 году, когда мы туда приехали, вместо Сталина уже стояла... полка с книгами. Говорят, у кого-то из вахтанговцев до сих пор хранится голова свергнутого Сталина.
Дороги в Плескове были чудовищными. Когда кто-то, с большим трудом добравшись до места, привозил заветную бутылку водки, ее разыгрывали. Ставили, например, на столбик на спортивной площадке, а человек с завязанными глазами ее искал. Каждый раз приз доставался Рубену Николаевичу. Оказывается, у них с Шихматовым была система тайных подсказок. Шихматов говорил пароль: «Рубен, ты полный дурак!», это означало — развернись на сто восемьдесят градусов. «Рубен, это безумие!» — значит, бери левее. Или бутылку получал тот, кто пробежит с ложкой, в которой лежало яйцо. И дед снова выигрывал, заранее смазав ложку медом.
А сколько было розыгрышей! Актер Аркадий Борисович Немеровский однажды пал жертвой шутки вахтанговской молодежи — Миши Державина и Жени Симонова. Неподалеку от дома отдыха был омут, куда все ходили купаться.
— Мы прочитали недавно в газете, что ни один человек не может двадцать раз подряд погрузиться в воду, затем вынырнуть и сказать: «Я!» — подначивали Немеровского молодые актеры.
Тот поддался на провокацию:
— Чепуха! Это проще простого, — и принялся нырять.
На берегу толпа зевак кричит:
— Кто идет?
Он, не слыша вопроса, выскакивал из воды:
— Я!
— Кто дурак?
— Я!
— Кто кретин?
— Я!
И так двадцать раз нырял совершенно счастливый Немеровский, не понимая, почему на берегу все умирают от хохота.
В другой раз его разыграли на гастролях в Ленинграде. Как-то крайне озабоченный Немеровский подходит к моему отцу:
— Женя, я тут через Аничков мост проезжал. Тебе не кажется, что очень опасно оставлять такие ценные скульптуры на ночь? Их ведь могут украсть!
На что Женя не моргнув глазом ответил:
— Аркаша, не беспокойся. В час ночи приезжают четыре грузовика, коней грузят и отвозят в Эрмитаж, а утром снова ставят на место.
Пошутили и пошутили. Но когда группа актеров ночью отправилась гулять по Невскому, они вдруг заметили Немеровского, который в нетерпении ходил по мосту. «Женя, — бросился он к отцу, — почему-то нет машин. Нужно звонить в милицию!»
В Рузе, где артисты тоже отдыхали, у Немеровского вспыхнул роман с молоденькой поклонницей. Когда дама призналась, что понесла от него, Аркадий Борисович не поверил: «Женя, мне семьдесят шесть лет, а ей двадцать девять. Это же невозможно. Она явно хочет мою квартиру, сберкнижку и машину». Дама увезла сына в Тулу и отдала на воспитание дедушке, которому было всего пятьдесят пять.
Юлия Борисова была любимой актрисой деда. Николай Плотников, Юлия Борисова, Рубен Симонов из архива Р. СимоноваНо этот мальчик не давал покоя Немеровскому. Как-то они с моим отцом встретились в доме отдыха. Вечерами вместе прогуливались, и каждый раз Немеровский задавал отцу один и тот же вопрос: «Женя, как узнать — мой или не мой?» Так продолжалось все двадцать четыре дня отпуска. В последний день папа не выдержал, и не успел Немеровский задать сакраментальный вопрос, как он выпалил: «Подожди лет пять. Если полный мудак, значит, твой!»
На этом история не закончилась. Года через три дама стала присылать фотографии ребенка. Малыш был на редкость похож на Немеровского. Сердце Аркадия дрогнуло, и он решил увидеться с сыном. И вот мальчик, воспитанный тульским оружейником в опасной близости от пивных ларьков, приезжает в Москву. Немеровский готовился к визиту с раннего утра: накрыл роскошный стол, надел крахмальную рубашку, бабочку, лучший костюм. Раздается звонок. Жутко волнуясь, Немеровский открывает дверь. Входит тульский дедушка с трехлетним внуком и говорит:
— Вот, внучок, это твой папа.
Мальчик долго с ног до головы разглядывал длинного Аркашу и наконец смачно выругался:
— Ну ни фига себе!
— Не секрет, что в любом театре артисты расслабляются с помощью алкоголя. Был ли запрет на спиртное у вахтанговцев?
— С этим в театре бороться сложно. Рубен Николаевич сам любил выпить армянского коньяка. В свое время он играл в постановке «Филумена Мартурано» с Мансуровой. Как-то после очередного спектакля дед собирает художественный совет: «Дорогие мои друзья! Хочу сказать, что артисты, которые играют моих сыновей, не буду называть их фамилии — а это было и так ясно, все знали, кто играет в спектакле его сыновей — Юрий Яковлев, Михаил Ульянов и Анатолий Кацынский, — постоянно выпивают. Я не могу играть на сцене в атмосфере полного алкогольного недоумения, товарищи. Это невозможно. Я подхожу к «сыну», понимаете, а дышать просто невозможно. Ну ладно, Юрочка, вы пьете коньяк, бог с вами. Но вы, Миша, пьете водку. В каком количестве, позвольте полюбопытствовать? Ну а что вы пьете, Толя, я просто не знаю. Я все понимаю. Сам был молодым. Можно пить по понедельникам, по вторникам, по... по средам, по четвергам, понимаете, но не всю же неделю!»
Однажды на худсовете в кабинете директора сидел Николай Гриценко, который только что бросил пить. Яковлев присаживается рядом. Гриценко вертится на стуле, морщится и громко возмущается:
— Я не могу! Пахнет! Несет от тебя! Невозможно же сидеть рядом!
Дед обращается к Яковлеву:
— Юрий Васильевич, что вы пили?
— Армянский коньяк.
— Ну садитесь тогда рядом со мной.
И все же пили «старики» совсем по-другому, не так, как сейчас. Не напивались в компании с дамами, это считалось неприличным. Опрокидывали рюмочку как допинг перед выходом на сцену или как расслабляющее средство после спектакля.
Поздравление Ляли Черной на юбилее театра из архива Р. СимоноваКонечно, от этого дела труднее всего было удержаться на гастролях. Однажды театр отправился со спектаклями в Армению. Еще в самолете артисты узнали, что их будут встречать на правительственном уровне: ковровые дорожки, оркестр, пионеры. Владимир Георгиевич Шлезингер, режиссер и педагог, взял на себя режиссирование выхода труппы:
— Думаю, нам нужно красиво выйти из самолета. Сделаем так — Мишенька Ульянов берет под ручку Юленьку Борисову, за ними Юра Яковлев элегантно спускается с Людочкой Максаковой, потом...
На слове «потом» из угла раздался громовой голос Симонова:
— Первым пойду я!
На этом все «режиссирование» и закончилось.
Театр в Ереване встречали очень горячо. Артистов завалили подарками, корзинами фруктов и бутылками коньяка. Провожали с митингом. Рубен Николаевич очень хотел, чтобы после него выступил Гриценко, которого очень ценил и любил. Дед посмотрел на него и убедившись, что тот вроде держится молодцом, сказал:
— А теперь я предоставляю слово блистательному, талантливейшему актеру Николаю Олимпиевичу Гриценко!
Гриценко шагнул к микрофону и, качнувшись, уцепился за него как за спасательный круг. Потом оглядел большую толпу с пионерами, оркестром и правительством и рявкнул:
— Армяне! Вашу мать, что вы со мной сделали?!
Артисты еле протиснулись в салон самолета с многочисленными корзинами. Только у Гриценко не оказалось багажа, зато рука была сжата в кулак, и он всю дорогу, не отрываясь, на него смотрел. Наконец Рубен Николаевич не выдержал и спросил:
— Коленька, что у вас с рукой?
— Фрукты везу домработнице, — с трудом разжав ладонь, показал несколько виноградин и засохший инжир.
Этот «натюрморт» очень смахивал на закуску.
— Говорят, Гриценко не любил учить роли?
— Однажды театр поехал со спектаклем «Принцесса Турандот» за границу. Поскольку Гриценко даже не пытался выучить роль Тартальи на иностранном языке, он писал текст на огромных манжетах — каждый раз на языке той страны, где проходили гастроли. И вот как-то в Чехословакии он вышел на сцену, сказал первую фразу «Представление «Принцессы Турандот» начинается!» и как всегда взмахнул руками. Манжеты взвились в воздух и улетели в зрительный зал. Пришлось ему лезть по рядам и искать «шпаргалки» под хохот зала.
Гриценко не просто не любил учить тексты, он вообще не читал ни книг, ни сценариев фильмов, в которых снимался. Говорят, на съемках «Хождения по мукам» в последний съемочный день у него попросили сценарий. «Пожалуйста!» — сказал Николай Олимпиевич и протянул его с неразрезанными страницами. Играл на интуиции и блестяще импровизировал. Когда отец приступил к репетициям «Маленьких трагедий», старший Симонов вызвал к себе Гриценко: «Коленька, я знаю, как вы не любите читать, но сделайте исключение. У вас главная роль — Дон Гуан. Я вас умоляю. Ну для меня прочитайте Пушкина!» Через неделю жутко обиженный Гриценко пришел к деду: «Зачем вы надо мной издеваетесь? Я обошел все библиотеки — нет у Пушкина произведения «Дон Гуан»!» Он даже не знал, что это «Каменный гость»...
Сцена из спектакля «Принцесса Турандот». Михаил Ульянов, Николай Гриценко, Юрий Яковлев и Владимир Шлезингер музей театра им. Вахтангова— Служебные романы в театре тоже не редкость...
— Дед называл их «дополнительным сюжетом, который мешает действию». Он не вмешивался в отношения актеров, но и не афишировал их, считая, что зритель не должен догадываться, кто из актеров с кем живет. Хотя был случай, когда одна дама прямо во время действия сорвала с соперницы парик и вцепилась в волосы, забыв о роли. Они не поделили возлюбленного. Обе актрисы были вызваны на ковер. Симонов сказал: «Деритесь из-за мужика где угодно — дома, в гримерной... Сцена — не место для выяснения отношений». Хотя сам себе иногда служебные романы позволял.
После смерти бабушки Рубен Николаевич женился на прелестной манекенщице, первой представлявшей СССР за границей, Тамаре Мингашутдиновой. Она была не только намного моложе его, но и гораздо выше. Когда дед в первый раз пришел с ней в ресторан ВТО, все мужчины встали и зааплодировали. Третьей женой деда стала начинающий режиссер Светлана Джимбинова, которая проходила стажировку в Вахтанговском театре. Ей было двадцать восемь, а Рубену Николаевичу шестьдесят девять.
Александра Павловна, наша домработница, появление молодой хозяйки восприняла в штыки. Шура ведь была полноправным членом семьи и воспитала не только меня, но и моего отца. Жила у нас на кухне. Там, как полагается, стояла железная кровать с шишечками. Когда в доме поселилась Светлана Борисовна, кстати милейшая женщина, няня очень ревниво отнеслась к ее появлению. Помню, я, наивный подросток пятнадцати лет от роду, все допытывался:
— Дедушка, а почему у тебя с каждым разом жены все моложе и моложе?
Он хитро ответил:
— Мальчик мой, есть старая армянская мудрость: «Жена и ковер хороши, когда они новые».
Шура, естественно, немедленно начала партизанскую войну и в качестве оружия выбрала меня.
— Рубен, вот скажи-ка мне, — хитро говорила она, — ежели Святлана жена твоего дедушки, тобе она хто будеть?
— Светлана, — отвечаю.
— Нет, Рубен, — гнет она свое, — не так. Ну скажи мне, хто она тобе?
— Ну Светлана Борисовна...
— Нет, Рубен, подумай, если она жена твого дедушки, то она тобе бабушка.
Когда на следующий день Светлана открыла мне дверь, я, бросив портфель в угол, громко сказал: «Здравствуй, бабушка!» Что тут началось! Дедушка никогда в жизни не кричал на меня, но тут громко заорал: «Как ты смеешь?! Кто тебя подучил? А, я знаю, кто это! Шура!!!» И начался совершенно жуткий скандал.
Но Шура на этом не остановилась и продолжала вести свою подрывную политику. Дед часто, сидя в своем кабинете, раскладывал пасьянс. Это не был обыкновенный пасьянс, вершилась судьба театра: он при этом продолжал думать о Вахтанговском. И вот в один из таких судьбоносных моментов в кабинет входит Шура и начинает издалека:
С дочкой Катей Сергей Петрухин/архив «Каравана историй»— Вот, Рубен Николаич, жил у нас в дяревне один старик...
Дед оживился:
— Рассказывайте, Шуронька, рассказывайте, я очень люблю слушать ваши истории. И что старик?
— Жил старик, жил да и женился на молодой.
— Сколько ему было лет?
— Шестьдесят девять, — Шура не отходила от точных дат.
— А ей?
— Двадцать восемь, Рубен Николаич.
— Как замечательно, когда пожилой женится на молодой! Какая, понимаете, новая энергетика! Какое звездное, понимаете, небо открывается!
— Да, Рубен Николаич, — соглашается Шура, — ета енергетика, конечно, и ето звездное небо... Через год, правда, помер!
— Шура, уйдите отсюда! — кричит в гневе Симонов.
Домашние вечно были Шуре должны. Не знаю, каким образом, но у нее всегда были припрятаны деньги и вся наша семья стреляла у нее трешки. Однажды дед решил навести в доме порядок. Вызвал ее к себе: «Шура, мне тут сказали, что домработница обязательно должна давать отчет о покупках». Шура жутко обиделась. До этого она просто брала деньги и с шофером уезжала на рынок за продуктами. На следующей неделе после поездки на рынок ею был составлен «отчет». На листе бумаги кривым столбиком значились только цифры: «Рубль двадцать пять, три двадцать, два семьдесят, шестьдесят копеек, двадцать копеек...»
Дед повертел листок в руках и спрашивает:
— Шура, а за что это заплачено?
— А вот за что, Рубен Николаевич, так это я знаю, за что! — сурово отчеканила та в ответ.
— Ваш дед предполагал передать театр сыну?
— В Вахтанговском театре, которым руководил дед, мой отец работал режиссером, но тогда это считалось семейственностью. Когда Екатерина Фурцева предложила отцу возглавить Малый театр, дед устроил грандиозный скандал: «Ты вахтанговец! Ты не имеешь права изменять театру! Лучше я уйду!» Неделю, помню, они не разговаривали. Спустя время как-то ночью дед постучался в спальню отца: «Женя, выйди на минуточку. Вот что я тебе скажу: иди в Малый театр. Это театр СССР, а мы российского подчинения. Когда помру, они все на мое место полезут, а ты сверху спрыгнешь!»
Во время представления тридцатисемилетнего главного режиссера Евгения Симонова труппе Малого театра в зале сидели Жаров, Бабочкин, Царев, Ильинский. А на это место метил Бабочкин. После приветственных слов Фурцевой он встал и с ехидцей сказал: «Большое спасибо, Екатерина Алексеевна, за этот подарок для Малого театра. У Симонова есть все, чтобы руководить. Малый театр — это театр, несущий партийное искусство, а Симонов — беспартийный. Малый театр — это театр Щепкина, а он вахтанговец, и наконец, наш театр — это старейший русский (!) театр, а он армянин. Еще раз спасибо большое за этот подарок!»
Потом каждый раз при встрече Бабочкин говорил отцу: «Я все равно займу твое место». Так и случилось... Мы с отцом часто ходили на Новодевичье кладбище на могилу деда. Однажды он попросил меня: «Мальчик мой, когда умру, похорони меня рядом с отцом». Но в один прекрасный день мы пришли навестить могилу дедушки и увидели, что напротив лежат венки и стоит портрет Бабочкина. Так он занял место отца. Отец же, как и предполагал дед, после его смерти перешел главным режиссером в Вахтанговский.
При дедушке театр имел свое лицо Вадим Ковригин Валентин Мастюков/ТАСС— Вы ведь тоже наследник. Почему же работали в Театре на Малой Бронной?
— Мне повезло, моим педагогом была блистательная Вера Константиновна Львова, у которой учились и отец, и дед. Конечно, фамилия Симонов имела магическую силу. Я решил себя проверить и поступал во МХАТ под фамилией матери, актрисы Лифановой. Потом поступил в «Щуку». После окончания меня пригласили в Театр на Малой Бронной. Так случилось, что именно в этот момент драматург Леонид Зорин принес в театр новую пьесу «Покровские ворота». Ее ставил Михаил Козаков, мне досталась роль Костика, я играл его десять лет. К чести Козакова, когда он начал снимать фильм, предложил эту роль мне, но я отказался: «Я уже седой. Время ушло».
— Ну а режиссерские гены в вас взыграли?
— Взыграли. Со Львом Дуровым мы поставили «Жестокие игры», которые шли в Театре на Малой Бронной. На сцене Вахтанговского театра имел успех мой спектакль «Раненые». Вся наша семья актерская. Моя жена Елена Доронина — выпускница последнего курса, который набрал отец. Он нас и познакомил. Лену недавно пригласили сниматься в Голливуд. Дочь Катя готовится к экзаменам в театральное училище.
— Какие душевные качества вы унаследовали от отца и деда?
— Наверное, огромную любовь к театру, музыке, поэзии. Но главное, смею надеяться, что я такой же, как они, — вахтанговец.
При дедушке театр имел свое лицо. Теперь там ставят великолепные режиссеры, но спектакли стали разными, они носят печать постановщика, а не Вахтанговского театра. Раньше свято чтились главные постулаты: «режиссура, растворенная в артисте» и «каждый спектакль — это праздник». Имя Вахтангова поднял на такую высоту именно дедушка. Для Симонова это имя было святым. Когда ему на память подписал фото Станиславский и что-то не совсем лестное приписал о Театре Вахтангова, дедушка эти слова аккуратно вырезал. Он не хотел оставлять для истории слова, которые хоть как-то могут запятнать имя Вахтангова.
Юлия Борисова была страшно горда своей речью, которую произнесла на юбилее деда. Она вышла на сцену и сказала: «Рубен Николаевич, мы никогда не видели Евгения Богратионовича. Для нас, вахтанговцев моего поколения, Вахтангов — это вы!»
«Рубен Николаевич вбежал ко мне в гримерную, — рассказывала Борисова, — багровый от гнева и закричал: «Как вы посмели, понимаете! Как смеете меня сравнивать с Вахтанговым! Это Бог!»
В ночь смерти дед написал завещание. Не о том, кому из родственников оставить недвижимость, кому завещать деньги, кому машину, — он написал такие строки: «Театр Вахтангова должен жить в веках. Каждый из вахтанговцев должен запомнить это на всю жизнь и своей безупречной работой способствовать утверждению дела нашего гениального учителя Е. В. (Евгения Вахтангова. — Прим. ред.). Рубен Симонов».
Июнь, 2004 год
Комментарии (0)