Если честно, я не знаю, кто именно сказал так об Ольге Фрейденберг — интернет молчит, а фраза помнится вот уже несколько десятилетий. Многим женщинам удается быть слабостью сильного мужчины. Немногим удается быть его силой.
Их роман начался в 1910-м, когда им обоим — и Ольге, и Борису — было по двадцать. Закончился… Впрочем, он не закончился. В привычном смысле — конечно, да, что-то случилось, и любовные письма стали дружескими.
Ольга Фрейденберг
Последнее его письмо она прочитала перед смертью, а он, может, оттого и умер, что не было уже рядом с ним той силы, которая хранила его всю жизнь.
Влюбиться им было довольно просто: они были двоюродными братом и сестрой. Никаких препятствий к встречам, родственные поездки друг к другу, полное благорасположение родителей.
Анна Пастернак-Фрейденберг, Михаил Фрейденберг, родители Ольги
Да и родители — люди очень широких взглядов, очень интересной жизни. Его отец — знаменитый и очень талантливый художник, ее отец — выдающийся инженер, изобретатель буквоотливочной машины и автоматического телефона.
И они оба — золотая молодежь, практически богема, Борис Пастернак и Ольга Фрейденберг.
Борис Пастернак и Ольга Фрейденберг (первые справа в верхнем ряду). Оболенское.
Да, богема. Почти. Если бы оба не были евреями. Пастернак, например, в гимназию поступил только со второго раза, потому что не проходил по процентной норме для учеников еврейской национальности. А Фрейденберг по той же процентной норме не могла учиться на Высших женских курсах.
Сейчас это кажется дикостью: великий поэт и выдающийся филолог, оба — навеки в золотых списках мировой культуры, а вот надо же — процентная норма. В общем-то, эти первые испытания, ощущение собственной неполноценности, изгнанности, а от того — какой-то тяжелой, драматической избранности и остались с ними на всю жизнь.
Она умирала отлученной от науки, одинокой, безработной, многократно оплеванной критиками и блюстителями научного единообразия, он — затравленным до невозможности лауреатом Нобелевской премии.
Кстати, никто тогда не знал об их романе — о прекрасной платонической истории Пастернака и Цветаевой уже знали, о Зинаиде Нейгауз и Ольге Ильинской, конечно же, тоже, а вот об Ольге Фрейденберг — нет.
Его письма к ней были обнаружены совершенно случайно в 1973 году в сундуке с ее рукописями — издавать Фрейденберг тогда было немыслимо, рукописями ее никто особенно не интересовался. И только Нина Брагинская, подвижница от филологии, неустанно и отчаянно пробивала лед забвения вокруг имени одной из самых талантливых из русских филологов.
В 1981 году переписка Фрейденберг и Пастернака была издана сначала за границей, спустя десять лет — и в России. Вот ее начало:
Пастернак — Фрейденберг
Москва <1.III.1910>
Ты понимаешь, конечно, что я пишу из химико-бактериологической лаборатории, куда меня отвезли после приступа баязетовой болезни. Я корчился на перроне, в судороге произнося твое нежное, дорогое имя. Потом я лихорадочно влез на дебаркадер. За мною полез жандарм и сказал, что уже 12 часов. Я посмотрел на часы. Публика рыдала. Дамы смачивали мои раны майским бальзамом. Кондуктор хотел меня усыновить.
Как глупо! В таком состоянии, и тратить 8 копеек! Нет, серьезно, мне грустно. Так вот, я приветствую тебя! С приездом! Здесь стоит старушка, она готова меня убить — я у ней взял карандаш. У меня на это ведь есть перронный билет! Дорогая Оля, ты может быть думаешь, что за этим кривляньем — Мясницкая, 21 и спокойная комната после ужина? Quelle idée? когда эта открытка — замаскированная погоня за тобой, и все это на вокзале!
Фрейденберг — Пастернаку
Спб., 2.III.1910
Боря, я не сомневалась, что ты с вокзала попадешь прямо в химико-бактериологическую лабораторию: ты так глазами пожирал курсисток, что твой желудок неминуемо должен был «решительно запротестовать»…
Сегодня началась пытка: надо передавать свои впечатления. Стараюсь издавать дикие звуки или просто мычать. Но в мою невменяемость никто не верит, даже после того как я клятвенно уверяю, что провела пять дней под одной кровлей с тобой… Находятся даже люди — и это не выдумка — которые… что бы ты думал?.. верят в твою нормальность! Когда у меня спрашивают: «А как вам понравилась Третьяковская галерея?» — я отвечаю кратко: «Я была там с Борей»…
Фрейденберг — Пастернаку
Спб. 10/III — 10
Боря, спасибо за «Нильса», я его прочла. Ничего о нем не скажу — это очень долго; интересная повесть, интересная психологически. Меня раздражало только настроение автора, которое он все время навязывает читателю; это утомительно и нудно. Знаю, почему ты мне дал читать эту повесть, и чем она тебе нравится… Жаль, что поговорить нельзя; писать, повторяю, долго.
Мне нравится, что ты мне не ответил — серьезно: это указывает на искренность. Ибо «отвечать» на письмо так же глупо и неестественно, как и на посещение. Если я захочу тебе писать, меня не смутит твое сосредоточенное молчание…
Ольга.
Пастернак — Фрейденберг
< Талон почтового перевода 55 руб.>
<Москва. 8.VI.1910>
Дорогая Оля!
Так как этот клочок картона уже без моей приписки стоит 55 р., то мне остается прибавить очень мало. Это деньги за рояль, и они тонут в маминой благодарности. [15] И я буду стоять в почтамте в длиннейшей очереди перед «приемом переводов» и, честное слово, не буду проклинать тебя.
Помнишь, в этом году был снег, ах, как это давно было; я еще тогда получил от тебя два письма, одно за другим. Зимой, а потом весной я порывался писать тебе, но когда попадал на тему
1) о Нильсе,
2) о том, что мне нужно и можно заниматься философией, [16] то страницы застилали горизонт и мне делалось тоскливо.
Дорогая Оля, я тебе напишу еще. Очень целую всех.
Лето Пастернаки проводили на берегу Балтийского моря в живописном Меррекюле.
Пастернак — Фрейденберг
Меррекюль, 7. VII. 1910
Дорогая Оля!
Я не могу писать. Идут целые стопы объяснений; их нельзя довести до конца. Все это так громоздко. И три письма последовательно друг за другом пошли к черту. Цель их была — возвести в куб и без того красноречивый многочлен доводов в пользу твоего приезда сюда.
Дорогая Оля, ради Бога приезжай сюда и поскорее. Тебя, наверное, рассердило мое зимнее безмолвие и вообще ты предубеждена против таких самоочевидных и простых максим, как, например, необходимость твоего присутствия здесь. Что мне делать?
Два слова о зимнем безмолвии: тогда тоже письма шли к черту; и это были большие письма, о Мопассане и Нильсе и о тебе, и этих писем было три. (Это у меня предельная цифра.) Это совсем не интересно. Только я не молчал. И если можешь, не сердись. Мне так хочется видеть тебя, что боюсь сказать. Я сюда приехал на две недели. Три-четыре дня я уже здесь. Мне немного осталось. Знаешь, что мне представляется? Большие, только здесь возможные, интересные прогулки с тобой; я нарочно прикусываю сейчас же «язычок». Но поверь мне, Оля, что все это может быть восхитительным. Скорее, скорее, завтра выезжай.
И не собирайся. Ради Бога завтра же! Я тебя тогда расспрошу о том, почему у тебя на подозрении философия. Я тебя хочу о многом спросить. Обними тетю Асю. Я хочу ей ответить на днях. Я почти обижен. Все-таки это издевательство. «И ты, Брат, тоже?! ты тоже в заговоре и улыбаешься?»
Да! Конечно, это не почтовая бумага. Слава тебе, Господи. Ведь я тоже не слепой и вижу. Но это и не та, которой ты, может быть, готова окрестить ее. Упаси Боже.
Ее назначение если и не литература, то и не музыка. Просто это оберточная бумага в столетний юбилей Магницкого. Дело в том, что стопку с Меркурием охраняет сейчас родительский храп. Ну и сейчас еще раз, последний раз серьезно и с нажимом: Оля, дорогая, приезжай. Умоляю!
Фрейденберг — Пастернаку
Спб., 12.VII.1910
Боря, у меня прошел период «острого помешательства» — и я снова хочу вас видеть, с вами говорить, к вам ехать. Остался, правда, горький осадок в виде воспоминаний о моей открытке — такой скверной после твоего хорошего письма.
Я могла, конечно, выдумать какую-нибудь причину своего нежелания ехать или совсем его замаскировать; но неправда меня шокирует, а особенно в отношении к тебе. Мне казалось, что ты не станешь «обижаться» и вообще приложишь совсем другую мерку ко мне. Подумай: что стоит вся философия и все твое «я» со всеми порываньями — etc., etc., если… тебе нельзя написать правды, самой малой?
Пастернак — Фрейденберг
Москва <23.VII.1910>
Что сказать мне тебе, родная Оля? И разве письмо, которое я посылаю тебе с этим — единственное письмо? И почему оно лучше других, — из которых ты должна была узнать, что на всех станциях я подбегал к тому последнему wagon-lit, который стоял твоим сновидением, помнишь, ты сказала, — он будет сниться мне сегодня.
И знаешь, он ни разу не попал на платформу, и всегда нужно было выйти из-под навеса; там кончался асфальт, и стояли твои героические бочки, и был кусочек выщипанной черной травы, она гербом лежала на песке; все линии вагона были зарыты в какую-то оседлую, невокзальную ночь, этот вагон был оторван, принадлежал твоему сновидению, стоял и снился тебе; на пятиминутных остановках никогда не стоят за поездом и водокачкой, там, где на человеческий рост от шпал вагонные дверцы. Вот отчего я как-то не относился к этой ночи — перегону…
Это — отрывки. Сами письма же бывали как поэмы, на пять-шесть страниц. Иногда это какая-то только двоим понятная болтовня, иногда — высокая художественная проза. Оба прекрасно писали, оба знали цену слову.
Пастернак много хлопотал о дорогой Оле и тогда, когда был влюблен, и потом, когда отдал свою жизнь в распоряжение своим слабостям. Оля о Пастернаке не хлопотала — была не при чинах, не при положении, не при славе. Она вообще тяжело жила. Но она действительно была его силой — и потому, что никогда не переставала любить, и потому, что только она одна, наверное, могла сказать ему те слова, которые были ему нужны.
У Пастернака такая Оля была, а вот у нее — не было. Ольга Фрейденберг своими собственными слабостями так и не обзавелась. До войны — наука, потом — блокада, отчаянная борьба за жизнь свою и матери, после — уже без мамы. Да и без науки, совсем одна в квартире на Екатерининском канале в Ленинграде.
«Говорила я тебе или нет, что значит то странное счастье, которое испытывает человек, «состоящий (буквально!) в родстве» с искусством? Это отбрасывает его в сторону и к ногам, как тень….
Я любила тебя больше всех на свете, и не было тех слов, которыми я умела бы передать, как двуединен ты мне… ты, выразивший и всегда выражавший то мое, что называется человеческой жизнью».
Как они оба прорывались к своему таланту и своему призванию?
Пастернак, вынужденный бесчисленно много переводить ради заработка — ничего, кроме как работать со словом, он не умел, а писать искренно свое, непереводное, можно было только урывками, бесплатно и в стол, потому что печатать это никто не стал бы.
Фрейденберг, выброшенная из науки за слишком свободный подход к марксистской теории — писать она, между прочим, никогда не переставала, пусть и в стол, пусть и ни для кого (даже в блокадном Ленинграде, умирая от цинги, она создает лекции по введению в античный фольклор и обобщает философию культуры в книге «Образ и понятие»). Надежд на публикацию никаких, надежд на учеников — тоже.
«Я доживаю дни. У меня нет ни цели, ни желаний, ни интересов. Жизнь в моих глазах поругана и оскорблена. Я пережила все, что мне дала эпоха: нравственные пытки, истощение заживо. Я прошла через все гадкое, — довольно. Дух угас. Он погиб не в борьбе с природой или препятствиями. Его уничтожило разочарование. Он не вынес самого ужасного, что есть на земле — человеческого унижения и ничтожества. Я видела биологию в глаза. Я жила при Сталине. Таких двух ужасов человек пережить не может… Мою жизнь вырвало с корнем».
Книга Ольги Фрейденберг «Образ и понятие», которая была напечатана через 22 года после смерти автора все той же Ниной Брагинской, открывается таким эпиграфом:
«20.III.1954. Приходится начинать все с того же. С тюремных условий, в которых писалась эта работа. У меня нет права на научную книгу, а потому я писала на память. От научной мысли я изолирована. Ученики и друзья от меня отвернулись, аудитория отнята. В этих условиях я решила синтезировать свой 37-летний исследовательский опыт, чтобы на этом заглохнуть. Прохожий! Помолись над этой работой за науку».
Как она умудрялась при этом быть силой великого поэта? Большие и сильные люди жили в те времена на земле. Другие бы просто не выжили.
Автор: Анна Северинец
Комментарии (11)