Мы с Рудиком дружили всю жизнь. Даже тогда, когда он, совершив знаменитый «прыжок к свободе»,...
Рудольф Нуреев и Любовь Мясникова RIC KOCH/ANEFO/COLLECTIE/NATIONAAL ARCHIEF/CREATIVE COMMONS CC0 1.0 UNIVERSAL PUBLIC DOMAIN DEDICATIONМы с дружили всю жизнь. Даже тогда, когда он, совершив знаменитый «прыжок к свободе», остался на Западе, не упускали друг друга из виду. Целых двадцать восемь лет не виделись, наше общение ограничивалось лишь редкими записками и телефонными разговорами через третьих лиц...
Он был преданным другом. Ценил людей, которых считал друзьями, которых понимал и которые понимали его. Когда Рудик в первый раз после двадцати восьми лет разлуки приехал в Советский Союз, чтобы наконец-то повидать маму, мы с братом Леней встречали его на обратном пути из Уфы. Ехали вместе в такси из аэропорта в дом к Андрису и Илзе Лиепа, путь неблизкий.
В такси было уютно, и атмосфера располагала к откровенному разговору. Вдруг он признался: «Знаешь, как я вам завидовал тогда, что вы родились в интеллигентной семье, что с детства могли читать интересные книги, что у вас в доме была огромная библиотека. У меня, к сожалению, много белых пятен в образовании...»
Несколько лет тому назад знаменитый актер Рэйф Файнс снимал в Петербурге фильм «Нуреев. Белый ворон». Пришел ко мне в гости, расспрашивал про Рудика, про его дружбу с нами, про моих родителей и в конце концов предложил мне сыграть крохотную роль моей мамы. В его картине в точности воссоздана сцена нашего знакомства с Рудиком. Вот он впервые появляется в нашей квартире на улице Чайковского, вот мы всей семьей садимся за большой стол. Шутки, споры, бесконечные разговоры. Все молодые, счастливые, а во главе стола сидит моя мама, которую играю я...
Наш дом был очень гостеприимным. В большой и дружной семье Давиденковых — Романковых все были технарями. Дед возглавлял кафедру в Политехническом институте и лабораторию в Физико-техническом институте Академии наук, отец — проректор Технологического института, мама — биохимик. Я и мой брат-близнец Леонид — студенты политеха, старшая сестра Марина училась в медицинском институте. Но при этом дедушка был не только классически образован — знал латынь, немецкий, французский, английский, но и играл на рояле, рисовал, писал стихи. Мама обладала красивым меццо-сопрано. Они с дедом часто устраивали домашние концерты. Родители были театралами, молодое поколение бегало по выставкам, концертам, спектаклям, музеям.
Рудик не выглядел на свой возраст. Очень субтильный, невысокого росточка из архива Л. МясниковойМы познакомились с Рудиком в первый же год его приезда в Ленинград. В Вагановском хореографическом училище он появился в середине пятидесятых годов. Был одинок и беден. Помню, ходил в продуваемом всеми ветрами пальтеце, из теплых вещей — один шарфик.
Однажды мамина подруга Елизавета Михайловна Пажи, зная, как хорошо у нас всех принимают, попросила маму: «Можно я приведу студента из Вагановского? Он такой несчастненький, голодненький, приехал из Уфы... Давай познакомим его с твоими детьми, и у него будет дом, куда он может приходить».
Елизавета Михайловна работала в нотном магазине недалеко от Казанского собора. Рудик очень любил музыку и часто после занятий в Вагановском училище заходил в магазин за нотами. Тогда можно было попросить продавщицу сыграть что-нибудь на пианино, и Елизавета Михайловна с удовольствием играла Рудику перед закрытием магазина. Потом он тащил ее сумки до трамвая. Нуреев жил в общежитии, чувствовал себя чужим в огромном незнакомом городе, а у Елизаветы Михайловны не было детей, и она очень сопереживала этому бедному талантливому мальчику.
Как-то в воскресенье Рудик пришел к нам в гости. Поначалу он страшно смущался, а потом ему у нас понравилось. Да так, что пришел в три часа дня, а ушел... в три ночи. Периодически он, правда, спрашивал:
— Мне, наверное, пора идти?
Преданная подруга Рудольфа Дус Франсуа, мой брат Леонид Романков и я из архива Л. МясниковойНа что Леня отвечал:
— Да нет, оставайся.
Рудику было интересно все, о чем бы мы ни говорили. А мы спорили о Гумилеве, читали стихи Мандельштама, рассказывали об импрессионистах. Он развесив уши, внимательно, как губка, впитывал всю эту информацию. Больше молчал, больше спрашивал, но о балете, конечно, говорил. Все ребята простые, без снобизма, хотя в нашей компании, например, был Алик Римский-Корсаков, правнук композитора, многие окончили элитную английскую школу.
Мы с братом были одногодками с Рудиком и очень быстро с ним сошлись. Кстати, он не выглядел на свой возраст: ему можно было дать шестнадцать-семнадцать лет, не больше. Очень субтильный, невысокого росточка — метр семьдесят шесть.
В своей автобиографической книге, написанной на Западе, Рудик вспоминал о первом дне знакомства с нашей семьей. Только чтобы не навредить нам, он изменил дедушкину фамилию Давиденков на Давиденко. Вот как он описывал свои впечатления: «Я возвращался домой в училище после вечера, проведенного в семье Давиденко. Никогда и нигде более не встречал я такой спокойной, просветленной, культурной атмосферы...»
Рудольф Нуреев во время гастролей в Цюрихском оперном театре, 1966 год ETH-BIBLIOTHEK ZURICH BILDARCHIV/FOTOGRAF: COMET PHOTO AG (ZURICH)/COM L15-0877-0002-0003/CC BY-SA 4.0С этого памятного вечера наша дружба и началась. Очень скоро он стал своим в нашей семье. С первого же дня мы все стали его звать Рудиком. Мама относилась к нему как к сыну, он всегда внушал женщинам, которые постарше, желание его опекать. Мы с Леней испытывали к нему пиетет: он же был человеком искусства! В свое время я занималась балетом в школьном кружке, где преподавала бывшая балерина Кировского театра.
Рудик хотел, чтобы наша компания ходила только на его спектакли, и очень ревновал, если мы посещали другие. Мы пересмотрели все балеты с его участием. Помню, «Гаянэ», где он танцевал, давали в двенадцать дня, а мы хотим в воскресенье на пляж в Солнечное. Кто-то ему сказал: «Да брось ты, Рудик, эти пляски! Поехали лучше в волейбол сыграем». Вижу, у него начинают раздуваться ноздри от гнева, и тут же за него вступаюсь. Его часто беззлобно подкалывали, но поскольку Елизавета Михайловна просила меня взять над Рудиком шефство, я чувствовала за него ответственность.
Много лет спустя он рассказывал, как боялся открыть рот из страха обнаружить свою провинциальность, как отчаянно пытался компенсировать отсутствие должного образования. Многие говорили о его малообразованности, но это не так. В пятнадцать лет Рудик поступил в кордебалет Башкирского театра оперы и балета и параллельно учился в школе рабочей молодежи. Времени на учебу не было: Рудик день и ночь крутил пируэты — для него это было главным. Знания русского языка у него не хватало. Наверное, поэтому он предпочитал письмам телефон или телеграммы. В то время пользоваться телеграфом было очень удобно: посылаешь адресату телеграмму «Срочно позвони», и он ее получает через два часа.
Часто обедать к нам Рудик приходил со своей подругой, кубинкой Менией Мартинес. Он был ею очень увлечен. Когда она впервые увидела снег, бегала по улице и ловила снежинки ртом, а потом слегла с ангиной. Кубинка была живой, смешливой, говорила по-русски с акцентом, носила пестрые юбки. Как-то Мения приезжала в наш политех и танцевала свои кубинские танцы босиком. Но Рудик не стремился связать с ней свою жизнь, потому что к бракам советских людей с иностранцами относились настороженно, а Рудик боялся стать невыездным.
Жаклин Кеннеди, Рудольф и я из архива Л. МясниковойВскоре Кировский театр дал ему комнату в двухкомнатной квартире на Ординарной улице. В другой жила балерина Аллочка Сизова. Видимо надеялись, что поженятся. Они много танцевали вместе, в Вене в 1959 году удостоились золотой медали на конкурсе артистов балета на Всемирном фестивале молодежи и студентов.
Однако Рудик в то время увлекся студенткой Ленинградского университета Тамарой Закржевской. Вот уж кто доподлинно стал его поводырем в мире искусства! Они ходили вместе по музеям и театрам, Тамара даже устроила так, что он мог послушать лекции по истории искусства, которые им читали в университете.
В своей первой автобиографии, записанной с его слов балетным критиком Найджелом Гослингом, мужем балерины Мод Ллойд, Рудик, перебирая в уме возможные потери в случае невозвращения на Родину, упоминает Тамару: «...в Ленинграде оставался любимый педагог, друзья, девушка, которую я, как мне кажется, любил...»
В нем жило страстное желание приобщиться к культуре столичного города и жажда знаний. В 1961 году это был уже образованный человек, который хорошо знал музыку, много читал, учил английский, обучался игре на фортепиано. И это все он сделал за шесть лет!
Кстати, на все деньги, заработанные на выступлениях в Германии, Рудик купил пианино. Привез его в Ленинград, в свою комнату. Нурееву после побега на Запад дали семь лет с отбыванием срока в колонии строгого режима с конфискацией имущества. Но все его имущество составляло... то самое пианино. Родственники успели переправить его в Уфу и там, по всей вероятности, продали. Этот инструмент сейчас стоит в фойе Башкирского театра оперы и балета...
Жил Рудик в основном не в своей законной комнате, а у любимого педагога Александра Ивановича Пушкина. В их коммуналке спал за ширмой. Жена Пушкина, Ксения Иосифовна, ухаживала за всеми учениками мужа и кормила их. Когда он остался на Западе, Ксения Иосифовна не боялась разговаривать с Рудиком по телефону. Все боялись, а она — нет. Александр Иванович не был членом КПСС, но все равно состоялось собрание, его стыдили, позорили. Он и умер преждевременно от этих переживаний, сердце не выдержало. А Ксении Иосифовне было наплевать на все. Она часами разговаривала с Рудиком, учила его: не берись за этот балет, танцуй это... А он, гений, ее слушал.
В его квартире мне запомнилась лишь висящая в столовой роскошная, привезенная Рудиком из Флоренции люстра из архива Л. МясниковойРудик — это безусловно явление в балете. Кстати, он сам знал себе цену. Конечно, Нуреев изменил танец. Посмотрите на старый балет: мужчина в основном поддерживает балерину. Рудик во всех своих балетах заставил мужчин танцевать. Будучи не очень высокого роста, он визуально удлинил линию ноги, первым из танцовщиков встав на высокие полупальцы. Все его костюмы потрясающе продуманны. В Петербурге в год России — Франции на выставку театрального костюма привезли много сценических нарядов Нуреева. Рудик был очень требователен к костюму. Сам конструировал ластовки, чтобы легко было поднять руку, чтобы ничто не сковывало движения.
На сцене он заражал всех своей самоотдачей, подлинностью, а не наигранностью чувств, своей страстностью. Зрительный зал замирал при его появлении и затаив дыхание, следил за каждым его движением...
Многие считают — Нурееву повезло, что он остался на Западе. Но я точно знаю, что Рудик вообще-то не собирался сбегать. Он купил себе ткани для Фархада к балету Григоровича «Легенда о любви», новую игрушечную железную дорогу, в которую очень любил играть. Вместе с его чемоданом улетели в Лондон балетные туфли, трико...
Если бы Нуреев знал, что произойдет, наверное, нашел бы более удобное место и время, чтобы остаться в Париже. Но кагэбэшники, которые решили его отправить назад насильно, сыграли свою роковую роль. Если бы не они, он бы спокойно улетел со всей труппой в Лондон.
Все танцовщики считали, что Нуреев стал мегазвездой, потому что первым бежал из России. Если бы звезды Кировского балета там оказались, стали бы великими. На самом деле это не так. Ему очень многое было дано Богом. Плюс колоссальная трудоспособность. Давать двести пятьдесят спектаклей в год мог только он. Это было невероятно! Жег жизнь с двух концов.
Ему нужно было там, на Западе, вставать на ноги. Он был никем. Все «ахи-охи» проходят быстро, о сенсации мгновенно забывают. Он работал как вол, потому что остался без гроша. Все надо было начинать сначала. Серж Лифарь, выдающийся танцовщик, балетмейстер, эмигрант первой волны, сказал о нем в интервью гнусность. Рудик, когда уже был болен, говорил: «Только не хороните рядом с Лифарем». Но по иронии судьбы они лежат близко друг от друга, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Думаю, на том свете уже помирились...
Лилиана Кози и Рудольф Нуреев. Рим, 1972 год ITALIAN MAGAZINE RADIOCORRIEREЕго не хотел брать ни один государственный театр — никто не хотел ссориться с Советским Союзом. Наконец пригласили в частный театр, в балетную труппу маркиза де Куэваса. Там он танцевал в одном-единственном спектакле — «Спящая красавица».
Рудик проделал колоссальную работу, чтобы стать тем самым Нуреевым, которым восхищался весь мир. Помню, через много лет мы встретились в парижской Гранд-опера. Это было время перестройки. Он только что прилетел из Америки. Я видела, как он смертельно устал, как пот льется со лба в три ручья. Сам неистово трудился в любых условиях и с другими работал так же, требуя полной отдачи. Не отпускал танцовщиков на перерыв — зачем время зря тратить, работайте. У него с собой всегда был термос с чаем.
Не надо делать из него какое-то божество. На самом деле Рудик — человек со всеми своими недостатками. Как говорят, опасайтесь прикасаться к гению, позолота может остаться на ваших руках. А Рудик живой. Мы только можем благодарить судьбу, что жили с ним в одно время. Нам просто повезло, потому что он наполнил нашу жизнь красотой, силой, энергией, дал нам пример беззаветного служения искусству.
В первый раз после большого перерыва мы наконец смогли встретиться. В 1987 году Рудик приезжал в Советский Союз, чтобы проститься с умирающей матерью. Еще в середине семидесятых ему звонила его сестра Роза и сказала, что мать серьезно больна. Он пытался перевезти маму к себе, когда ее здоровье заметно ухудшилось. В 1976-м его друзья даже основали специальный комитет, чтобы помочь Фариде Нуреевой переехать к сыну. Американские сенаторы обращались к руководителям страны, за танцовщика ходатайствовала ООН, но все оказалось безрезультатным...
Только с приходом к власти Михаила Горбачева Рудик смог дважды побывать на родине. Он предупредил нас о своем приезде. Я тут же помчалась в Москву. В аэропорту Шереметьево его встречала толпа репортеров и охотников за автографами. Под идущим снегом Рудольф стоял в щегольском зеленом берете, пальто с рисунком «в елочку», на шее — узорчатый шарф. Увидев, что я ношу очки, сразу же похвастался: «Смотри, у меня целы все зубы и я не ношу очки!» Когда я заметила, что фотограф навел на нас камеру, специально уронила перчатку.
Балетки Рудольфа Нуреева в Музее обуви Бата, Торонто, Онтарио, Канада DADEROT/CREATIVE COMMONS CC0 1.0 UNIVERSAL PUBLIC DOMAIN DEDICATION— Ты не хочешь разделить мою славу? — спросил меня Рудик.
— Нет, — смеясь, ответила я. — Эта слава дорого мне обойдется...
Рудик получил разрешение на въезд в СССР всего на семьдесят два часа. Когда он прилетел в Уфу, мать лежала в постели после инсульта и почти не говорила. Его подвели к кровати:
— Это Рудик, — а она качает головой и показывает на фотографию:
— Нет, вот Рудик.
Но на самом деле она его все-таки узнала, потому что Альфия, его племянница, на следующий день спросила ее, помнит ли она, кто к ним приходил вчера. И Фарида четко сказала: «Рудик!»
Отца своего он не застал — тот умер двумя годами раньше. С отцом у Рудика отношения не сложились. Хамит Фазлеевич хотел, чтобы единственный сын стал инженером. Профессия танцовщика ему казалась унизительной, даже стыдно было говорить, что у него сын танцует.
Рудик хотел зайти в родное хореографическое училище — оно оказалось закрытым. Хотел зайти в театр — театр тоже. Был приказ закрыть все. И это в 1987-то году! Перестройка в самом разгаре, могли бы и пустить. Это сейчас везде мемориальные доски. И он очень быстро улетел в Москву, а оттуда — в Париж.
У Рудика всю жизнь была тоска по Ленинграду — я знаю: он очень-очень любил этот город. Здесь получил путевку в жизнь, профессию, здесь имел первый успех, настоящих поклонников, которые понимали в балете, настоящую критику. Он всегда позиционировал себя как русский танцовщик. Считал, что русскую классику нужно оберегать, продвигать, и много для этого сделал.
В 1989-м Нуреев, когда наконец снова приехал в Советский Союз, даже станцевал «Сильфиду» на сцене Кировского театра семнадцатого ноября. Только на этом спектакле я вдруг реально ощутила, что от него исходит энергия необыкновенной силы, сидела как под гипнозом. А ведь он уже был немолод...
В первом ряду сидели бывшие партнерши Рудольфа в Кировском театре: Наталия Дудинская, Алла Осипенко, Нинель Кургапкина, Ирина Колпакова, Ксения Тер-Степанова. В зале присутствовали я с его подругой Тамарой Закржевской, рядом сестра Роза и племянница Альфия, в ложе его первая учительница — Анна Ивановна Удальцова. Она вела балетный кружок в Уфе, где занимался маленький Рудик. Ей было уже сто лет, но она сохранила ясный ум и память. Ее знаменитый ученик нанес ей визит, их встречу снимали на видео. Анна Ивановна, обнимая Рудика, пошутила: «Кто бы мог подумать, что из маленького сопливого татарчонка вырастет король танца!»
Девон Карни и Рудольф Нуреев на репетиции «Дон Кихота» KCBALLETMEDIA/CREATIVE COMMONS ATTRIBUTION 2.0 GENERIC LICENSEНадо понимать, из какой он был семьи. Папа его был политруком Красной Армии, его послали служить на Дальний Восток. Фарида с тремя дочками ехала к своему мужу. Она была на сносях, и Рудик родился в поезде «Транссибирский экспресс».
Наконец после перестройки мы с Рудиком смогли чаще встречаться. В 1990 году мы с братом гостили у него в Париже. Его квартира на набережной Вольтера была напротив Лувра. Все стены от пола до потолка были увешаны картинами художников XIX века с изображением обнаженных мужских фигур, на изящных антикварных столиках стояла мелкая пластика — юноши, кентавры, боги. Рудик любил ходить по антикварным салонам и отбирать то, что ему понравилось. Удивительно: родившись в семье военного политрука и домохозяйки, не имеющий специального художественного образования, он обладал тонким, безупречным вкусом.
К тому времени он был уже главным балетмейстером парижской Гранд-опера. Однажды утром мы побывали у него на уроке, а днем — на репетиции балета «Видение розы». Запомнилась его фантастическая упоенность работой над танцем.
Как-то я была на международной научной конференции Polymer-West в Калифорнии и домой летела через Нью-Йорк, где в это время жил и работал Рудик. Мы заранее созвонились и договорились о встрече. Ему нравилось показывать, с кем он там общается.
— Ты можешь со мной в пять часов поехать к Жаклин Кеннеди?
— Спрашиваешь!!!
Жаклин была интеллигентно проста, доброжелательна, все время улыбалась. Сидим за роскошным столом, Кеннеди «мечет» ему деликатесы, черную икру, а он капризно: «Картошку! Жареную картошку!» Довел хозяйку чуть ли не до слез. Несколько раз она посылала на кухню за очередной порцией жареной картошки... Жаклин как никто другой понимала танцовщика, которого всегда обожала. «По-моему, Рудольф — героическая личность, — говорила она. — Он танцует, не обращая внимания на время, и будет танцевать пока сможет — до самого конца, до последней капли крови». Фактически так и произошло...
Потом мы поехали с Жаклин, ее другом и Рудиком на балет. Балет был странный, труппа мужская, типа коллектива нашего Валерия Михайловского. Пришли домой в два часа ночи, утром Рудику на репетицию, мне — лететь. Но мы и не ложились спать, проговорили всю ночь. Квартира в Нью-Йорке тоже была увешана картинами с обнаженными мужскими торсами, стены обтянуты китайским шелком. В остальном дизайн был скромен. Если в Париже были диван с множеством обтянутых разноцветными шелковыми тканями подушек, мебель из карельской березы, покрытый нефритовой столешницей обеденный стол, то здесь мне запомнилась только висящая в столовой роскошная, привезенная Рудиком из Флоренции люстра.
В 1992 году он у нас дома на Чайковского праздновал последний свой день рождения. Это было 17 марта. Нинель Кургапкина, Рудольф, я и Владислав Чернушенко из архива Л. МясниковойРудика волновал важный вопрос: что ему делать дальше? Танцевать он уже не мог, без сцены жить тоже не мог... Был момент, когда он даже захотел вернуться в Советский Союз. Рассказывал, что в свое время приходил в Англии к нашему послу, интересовался, посадят ли его на родине. Посол ответил, что не посадят, но танцевать придется, образно говоря, если не в Магадане, то в Сибири. Рудик сказал, что согласен только на Мариинский театр или Большой. Нет, это не удастся, — был ответ. Через какое-то время Рудик снова пришел. Посол через секретаря спросил: его условия не изменились? Рудик сказал нет. Так его даже не приняли.
Когда Наташа Макарова перебежала на Запад и станцевала с Рудиком, она сказала:
— Рудик, ты стал танцевать как они!
А он ответил:
— Я танцую — как Я!
Когда его спросили, где бы он хотел больше всего танцевать — в Париже, Лондоне, Вене, Нуреев ответил: все сцены мира великолепны, везде я хотел бы танцевать, но больше всего — в бело-голубом ленинградском театре. От этих слов сердце щемит, так жалко Рудика, он был привязан к Ленинграду, Мариинскому, и годы на чужбине не ослабили этой привязанности, он всегда тосковал по родине, хотя в многочисленных интервью часто говорил противоположное...
Мы до утра обсуждали его планы на будущее, Рудик говорил о своем увлечении дирижированием, о возможности создать собственный театр в Петербурге. Он думал, что когда уже не сможет танцевать, будет дирижером. Как-то, еще в Питере, мы с ним пошли в Малый оперный театр. Шел балет «Щелкунчик». Я заметила, что Рудик смотрел не на сцену, а на дирижера, и руками повторял все его движения.
Когда мы прощались, он попросил: «Сделай так, чтобы я стал директором Михайловского театра, позвони Собчаку!» Они были знакомы. Я выполнила его просьбу и позвонила Анатолию Александровичу. «Да ради бога! Мы готовы даже дать ему собственный театр на Каменном острове. Но пусть он вначале поправится», — сказал Собчак. Я передала эти слова Рудику.
В 1992 году он у нас дома на Чайковского праздновал последний свой день рождения. Это было семнадцатого марта. Перед этим на гастролях в Казани, где Рудик дирижировал сюитой из балета Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта», простудился, был очень слаб, но держался мужественно. Каждые пять минут звонил телефон — друзья и поклонники со всего мира поздравляли его. Видно было, что он очень этим горд. Только под конец вечера вдруг вышел из-за стола и прилег на диванчик в передней. Я старалась быть веселой, делала вид, что ничего не замечаю. Однажды мама его спросила:
Побережье Сорренто: три островка Ли-Галли, также называемые Ле Сиренузе. Он говорил, что создаст здесь балетную школу: «Это мой остров и дом всей моей жизни, он значит для меня даже больше, чем парижский» ILSISTEMONE/CREATIVE COMMONS ATTRIBUTION-SHARE ALIKE 3.0 UNPORTED LICENSE— Рудинька, вы добились всего, чего хотели, у вас есть все — гениальное мастерство, слава, почет, богатство. О чем вам еще мечтать?! Чего вы еще хотите?
А он страстно ответил:
— Жить! Жить! Жить!
Тогда мы и представить себе не могли, что он смертельно болен. У него была высокая температура, мы думали, что это воспаление легких. Моя сестра Марина, врач по профессии, прекрасный диагност, сказала тихо: «У Рудика СПИД, я вижу это по его лицу...» Мы с гневом, помню, это отвергли...
На следующий день я его проводила в аэропорт. Он улетал в Париж. От микроавтобуса до зала прилета надо было пройти всего метров пятьдесят, а он шагу ступить не может. Я посадила его на скамеечку, а сама побежала искать помощи. Нашла одного немца. Мы стали поднимать Рудика, а работница аэропорта накинулась на нас:
— Что вы тут возитесь, мешаете работать!
Рудик никогда не терял чувства юмора, повернулся к этой женщине и сказал:
— Гав, гав, гав!
Он был очень импульсивным: мог нахамить, а если у него было плохое настроение, даже запустить в кого-нибудь чемоданом. Я попросила разрешения пройти с ним до паспортного контроля, таможни. Там передала Рудика стюардессам, сказала, что человек болен, за ним нужно присматривать, вот лекарства.
В Париже его встретила Дус Франсуа, преданная, любящая, все Рудольфу прощавшая изумительная женщина, она сразу отвезла его в больницу. Оказалось, что у него пневмония, воспаление перешло на околосердечную сумку, из него выкачали полтора литра жидкости.
Моя и его подруга Филлис Уайет — американка, жена художника Джейми Уайета, который много рисовал Рудика, часто говорила: «Рудик хотел умереть на сцене!» Но он не умер на сцене. Поехал умирать на свой остров Ли-Галли в Средиземном море вблизи Позитано.
Насколько я знаю, он купил этот остров у наследников танцовщика дягилевской труппы Леонида Мясина. Маленький, состоявший почти весь из одной скалы, наверху вилла, к которой надо было подниматься по каменным ступеням. Рудик совершенно не беспокоился о памяти Мясина, решительно выбрасывая в море большую часть старой обстановки и архивные бумаги. Он обустраивал тут свой собственный мир — с турецкими изразцами и арабской вязью.
— Это цитата из Корана? — спросили его как-то.
На острове Ли-Галли: Нуреев, мой муж Александр и я из архива Л. Мясниковой— Нет, это имя моей мамы, — таков был его ответ.
У него был девиз: «Я хочу, чтобы мой дом был открыт солнцу, ветру и голосу моря! И свет, свет, свет повсюду...»
В августе 1992-го он пригласил меня с мужем погостить у него. Рудик оплатил нам дорогу. На катере мы подплыли к острову, нас поселили в гостевом домике. Мы прекрасно провели отпуск. Целый месяц были вместе, купались, прыгали со скалы, загорали. Это было его последнее лето.
Муж следил за техникой, я готовила. На острове все время кто-то гостил. Там жил его племянник Юра, массажист Рудика. «Любаха, у нас здесь капитализм! — шутил Рудик. — Один пакетик чая на два стакана!» Помню, он попросил моего мужа поставить пластинку, тот поставил. Рудик внимательно слушал, а потом покачал головой: «Нет, это не тот дирижер!» У него был потрясающий слух.
Мы ездили в Позитано. Франко Дзеффирелли всех нас позвал к себе в гости на виллу. Она находилась на побережье как раз напротив Ли-Галли. Дзеффирелли встретил нас в белом просторном, спасающем от жары одеянии. Рудик надел сабо: на одну ногу синее, а на другую желтое. Когда я, смеясь, указала ему на это, он ответил: «Это специально, так интереснее». Он обожал эпатаж, интуитивно понимая, что это реклама. Рудик вообще любил и носил всякие головные уборы — береты, кепочки, шапочки.
Помню, Дзеффирелли спросил его:
— А вы, Рудольф, не собираетесь писать мемуары?
На что Рудик ответил:
— Я надеюсь, еще рано...
В тот момент я вспомнила его «жить, жить, жить»...
Рудик с гордостью показывал мне свой остров, рассказывая заодно о новых приобретениях предметов роскоши, о дружбе со знаменитостями, в этом явно слышалось: «А помнишь, каким я когда-то приходил к вам — бедным провинциальным мальчиком?!»
В доме было просторно, только стол, стул, телевизор. И еще старинная медная ванна, которую Рудик специально привез на остров на вертолете, не признавая современных эмалированных. Рядом с виллой было еще два домика: в одном жили мы с мужем, в другом — студия, где можно было устраивать репетиции и танцклассы.
Журналистам Нуреев рассказывал, что намерен основать здесь балетную школу: «Это мой остров и дом всей моей жизни, который значит для меня даже больше, чем парижский». Погостить в средиземноморском раю приезжал весь цвет мировой богемы. Остров в прямом смысле был осажден лодками и яхтами папарацци и поклонников. Нуреев даже выступил с протестами в итальянской прессе, потребовав прекратить подсматривать за ним. Однако журналисты ответили, что куплены острова, но не море. Тогда вспыльчивый и эксцентричный Нуреев стал принимать солнечные ванны и купаться в чем мать родила.
Рудольф Нуреев в роли дирижера в Довиле (Кальвадос, Франция), сентябрь 1991 года ROLAND GODEFROY/CREATIVE COMMONS ATTRIBUTION-SHARE ALIKE 3.0 UNPORTED LICENSEКонечно, Рудик был богат, окружал себя роскошью, но ведь все это он заработал своим талантом, трудясь по двенадцать часов в день и позволяя себе отдыхать всего лишь шесть дней в году. Он даже не в состоянии был полностью воспользоваться плодами своего труда, и тот же Ли-Галли редко видел своего хозяина.
Мы о многом говорили, вспоминали, затрагивали тему искусства. Я ему как-то сказала:
— Рудик, тебе не кажется, что искусство балета меркнет, скисает?
Он ответил:
— Да! Потому что no stars!
— А почему нет звезд?
В стакане стояли сухарики — длинненькие, тоненькие, он их все в задумчивости переломал и сказал:
— Потому что они все такие! Они хотят пить пиво, гулять и развлекаться. А надо жить в танце.
Он, собственно, так всю жизнь и делал...
Обычно избалованный деликатесами Рудик просил меня приготовить борщ и свою обожаемую картошку с котлетами. Он говорил, что все его раннее детство прошло под знаком картошки. «Это единственный продукт, который мы могли достать из еды», — рассказывал он. При этом любил всякие итальянские пасты. Пил сухое вино, за которым мы с мужем отправлялись на катере в Сорренто.
Кстати, в воде у берега можно было напороться на колючих морских ежей. Обычно рано утром, до прихода на пляж Рудика, для которого его ноги были — все, муж, надев маску, их вылавливал. Рудик очень плохо себя чувствовал, все время покрывался холодным потом, за ночь по нескольку раз менял постельное белье. Днем мы раскладывали это белье на солнце на каменных низких стенках. Там мы осознали, насколько безнадежно он болен. Все попытки заговорить об этом он пресекал, а мы старались скрасить ему существование. Видя, что Рудику очень плохо, я как-то спросила его, не стоит ли съездить в Неаполь к врачу. «У тебя что, нет других тем для разговора?» — ответил он. Больше я о враче не заикалась. Зато однажды, когда мы спускались по ступеням к берегу, он вдруг произнес:
— Мгновенная смерть...
Я превратила все в шутку:
— Это надо еще заработать...
Через несколько дней он пригласил меня покататься на его скутере. Мы сделали круг вокруг острова и когда возвращались назад, Рудик вдруг к моему ужасу с бешеной скоростью помчался на прибрежную скалу. Тут я вспомнила его слова о мгновенной смерти. Но в последний момент он скинул газ.
Однажды мама его спросила: «Рудинька, о чем вам еще мечтать?! Чего вы еще хотите?» А он страстно на это ответил: «Жить! Жить! Жить!» ALLAN WARREN/CREATIVE COMMONS ATTRIBUTION-SHARE ALIKE 3.0 UNPORTEDРудик работал пока мог, невзирая на кашель и жар, увлеченно занимался оформлением интерьеров, загорал и носился вокруг острова на водном мотоцикле. Нуреев считал, что солнце и работа могут его вылечить. Они помогли, но лишь на время.
В конце августа отпуск у нас закончился. Мы с мужем с грустью простились с Рудиком, спустились вниз, сели в катер, поплыли к Неаполю, чтобы оттуда лететь в Петербург, Галли становился все меньше и меньше. Я видела, что Рудик стоит на самой высокой точке острова. У меня сжалось сердце — такой одинокой казалась его фигура... Я махала ему рукой и думала, что больше его не увижу.
Вскоре его здоровье сильно ухудшилось. Пьетро, смотритель острова, вспоминал последний визит Рудольфа: «Он приехал в августе, стояла сильная жара. Но меня прошиб пот при одном его виде — Нуреев был в меховой накидке, его знобило». Шестого января Рудика не стало.
В Париже перед отправкой его вещей на аукцион верный друг Рудика Дус Франсуа сделала на прощание снимок, поместив на старинном, обитом зеленым бархатом кресле балетные тапочки Рудика, его дирижерские палочки и почетные награды, с виду так похожие на какие-то изящные нарядные броши...
Музей Нуреева, о котором он писал в своем завещании, так и не создан, принадлежавшие ему вещи распроданы на аукционах, в его квартирах живут сегодня новые жильцы, остров тоже кто-то купил, возможно, какие-то нувориши.
Но есть ощущение радости и веры, что сам Нуреев, его душа, его бессмертные танцы — с нами, с людьми, которым посчастливилось хоть ненадолго побыть с ним на Земле.
О нем многие говорили: «Плохой, гадкий мальчик». А у него были очень нежная ранимая душа и доброе сердце. Для нас он навсегда остался нашим другом Рудиком, гениальным танцовщиком, человеком с неуемной жаждой творчества, знаний, безумно любившим сцену и саму жизнь.
Фонд Нуреева, куда я вхожу, добился разрешения установить мемориальную доску на железнодорожном вокзале станции Раздольное Приморского края. Отсюда начался путь выдающегося танцовщика.
Он был человеком мира, даром что родился в пути между двумя станциями. Разве это не символично? Когда Рудик жил в Ленинграде, перед новой партией в балете отправлялся на вокзал смотреть на поезда...
Комментарии (0)