Любовь может вынести всё. Но за неё всегда приходится платить.

Вся слобода отворачивалась от неё. Зажиточный хозяин клялся сломать её судьбу. А она — с ребёнком под сердцем, без супруга, без благословения — не собиралась отступать.

На что способна женщина ради чувства? И чем обернётся для неё этот путь — светом или новой бедой?

— К Троице повенчаемся с Дарьей. И столы уже заказаны, — в одной полотняной рубахе, вспотевший, крепкий парень тесал последнее бревно. — Пономарь имена в книгу вписал. Вся слобода гулять будет — не забудете мою свадьбу!

Товарищи одобрительно переглядывались: пора было Степану обзавестись семьёй. Да и невеста у него — загляденье. Чувство между Дарьей и Степаном было горячим, настоящим.

Вот и сейчас Дарья пришла навестить суженого — принесла кислого кваса, каравай, чтобы угостить работников. Увидела его — и вспыхнула, будто мак. Он сразу шагнул навстречу, обнял её бережно.

— Благодарствую, ясная моя. Как раз о глотке думал.

Стояли рядом Дарья и Степан — ладные, красивые. Она — стройная, мягкая, только недавно засватанная. Он — небогат, зато старательный, высокий, с плечами широкими, борода едва намечалась.

Самое время дом поднимать, потомство растить.

Степан отведал угощение и вновь взялся за дело — щепа летела во все стороны. А Дарья отошла в сторонку, прижимая к груди вышитое полотенце — часть приданого. Ночами при свете лучины она вышивала, не щадя глаз, мечтая о будущей жизни. Под иглой рождались птицы и колосья — знаки любви и достатка.

Ей виделось, как дети будут вытирать ими лица, как на этих скатертях она станет расставлять праздничные блюда. Новая изба, рядом любимый муж, рука об руку — вот оно счастье.

Но Степан не успел…

Через три дня всё рассыпалось.

Приехал из управы пристав — полный, с багровым лицом. Созвал всех молодых и крепких в дом старшины и зачитал указ:

— Повелено взять по одному в солдаты от каждой слободы.

Положил шапку на стол.

— Тянуть будете.

Свернул бумажки. Кому чистая — свободен. Кому с меткой — уходит. Степан тянул последним. Дарья стояла у стены, губы искусала, шептала молитвы. Он развернул бумагу — и уронил. На белом листке чернел крест.

У Дарьи подкосились ноги.

Двадцать пять лет службы.

В избе повисла тишина. Только дрова трещали в печи. Потом кто-то из женщин запричитал:

— Господи… пропал парень. Из солдат не возвращаются…

Степан стоял ровно, только челюсть дрожала. Он нашёл глазами Дарью и твёрдо сказал:

— Вернусь.

В углу усмехнулся богатый хозяин Прохор Лаврентьев, давно поглядывавший на Дарью:

— Четверть века, парень. Вернёшься — невеста твоя состарится. Не станет ждать. — Он прищурился. — А ты, девка, не упрямься. Я сватов пришлю. Даром подарков не пожалею.

Степан шагнул вперёд, но пристав встал между ними:

— Без кулаков. На сборы три дня. Попытаешься скрыться — пойдёшь как беглый. А там дорога одна.

Такой выбор — служба или тюрьма.

На проводы собралась вся слобода в новой избе.

Пели, плясали, но так тяжело, будто прощались с покойником. Женщины голосили, мужчины пили молча. Степан сидел во главе стола, рядом Дарья — бледная, с застывшим взглядом.

Он поднялся, поднял чарку:

— Думал — впереди свадьба, дети… А судьба иначе решила. — Повернулся к ней. — При всём народе говорю: ты моя навеки. Не будет у меня иной жены. Пусть не венчаны, но на небесах мы соединены.

Он снял с шеи серебряный крест — дедовский — и надел ей.

— Это мой обет. Жив — вернусь. Не вернусь — молись за меня. Дом и землю оставляю тебе. Перед всеми слово даю.

Дарья бросилась ему на шею.

— Я дождусь. Сколько бы ни потребовалось. Ты мой муж перед Богом.

Прохор фыркнул:

— Пустые слова. Без венца — не жена. Солдат — считай, пропал.

Старая Акулина больно ущипнула его:

— Замолчи, бесов язык.

Дарья осталась в избе.

Три дня они прожили вместе — как целую жизнь. Без мыслей о будущем, без страха. Потом скрипучая телега увезла Степана.

Дарья шла следом, пока хватало сил. Метель била в лицо. Когда телега исчезла, она осталась стоять на дороге, пока Акулина не увела её домой.

Через три месяца старая женщина посмотрела на неё внимательно:

— Полная стала… Не тяжела ли?

Дарья опустила голову.

Акулина вздохнула:

— Тяжко будет. Осудят. Могу помочь… или младенца в приют отвезу.

Дарья вспыхнула:

— Нет! Это дар. Я вырасту его и дождусь!

Скоро вся слобода загудела. Женщины шептались, плевались словами. Тётка отвернулась. А на сходке Прохор выкрикнул:

— Блудница! Прикрывается именем солдата! Гнать её!

Дарья вышла в круг — бледная, но прямая.

— Ребёнок от Степана. Бог — свидетель. Вот его крест. Я никуда не уйду.

Прохор заорал:

— Без венца — позор!

Акулина встала между ними:

— А ты, Прохор, сам чист ли? Сколько баб обманул? Молчи!

Слобода притихла.

Но злобу Прохор затаил.

А Дарья ещё не знала, какую цену ей придётся заплатить за свою верность и любовь…

С той поры Дарья жила будто на виду и в тени одновременно. Днём выходила к колодцу, к огороду, в поле — и чувствовала на себе взгляды: липкие, колючие, чужие. Кто крестился украдкой, кто плевал ей вслед, а кто шептал так громко, что не услышать было нельзя. Ночью же дом становился тихим, почти родным. Изба дышала смолой и свежим деревом, хранила тепло его рук, его шаги, его голос, который Дарье всё ещё слышался в скрипе половиц.

Она берегла крест, не снимая. Иногда клала ладонь на живот и шептала:
— Потерпи, родимый. Мы справимся. Отец твой вернётся.

Но дни шли, а письма не приходили. Ни весточки.

Прохор не оставлял её в покое. То мелькнёт возле двора, то заговорит громко на улице, будто невзначай:

— Всё одна, значит? Тяжко бабе без мужика. Я бы помог, — усмехался он, — да ты гордая.

Дарья молчала. Проходила мимо, сжав зубы. Только спина её становилась ещё прямее.

Однажды ночью кто-то попытался открыть дверь. Тихо, осторожно. Дарья проснулась от скрипа и сразу всё поняла. Сердце ухнуло в пятки. Она схватила кочергу, встала посреди избы и громко сказала:

— Уйди. Клянусь, убью.

За дверью повисла тишина. Потом шаги — тяжёлые, злые — удалились. С той ночи она стала запирать дверь на засов и спать чутко, почти не смыкая глаз.

Роды начались ранней весной, когда снег ещё лежал клочьями, а земля только начинала темнеть. Акулина принимала ребёнка. Дарья кричала, но не от страха — от боли и ярости, будто отстаивала своё право жить.

Родился мальчик. Крепкий. Громкий.

— В отца, — сказала Акулина, вытирая руки. — Такой просто так не пропадёт.

Дарья прижала сына к груди и заплакала впервые за долгое время — не от горя, а от облегчения. Теперь она была не одна.

Но деревня не смягчилась. Байстрюк — так шептались за спиной. Сын солдата — говорили другие. А Прохор всё чаще хмурился, глядя на избу.

Прошло ещё два года.

Однажды летом в слободу пришёл человек — худой, с проседью в волосах, в солдатском кафтане. Он долго стоял у дороги, будто не решаясь войти.

Дарья увидела его первой.

И в тот миг поняла: любовь может вынести всё. Но за неё всегда приходится платить.

Человек у дороги простоял недолго. Его узнали быстро — по выправке, по взгляду, по чужой тишине вокруг. Слобода словно затаила дыхание.

Степан вернулся.

Не таким, каким уходил.

Плечи его опали, лицо осунулось, глаза стали жёсткими и усталыми. Он шёл медленно, будто каждый шаг давался через силу. Дарья выбежала ему навстречу, прижимая к себе ребёнка. В груди рвалось счастье, страх и надежда — всё разом.

Он остановился, посмотрел на неё долго. Потом — на мальчика.

— Мой? — спросил глухо.

— Твой, — ответила она сразу. — Я дождалась.

Он кивнул, но не улыбнулся.

В избе они сидели молча. Дарья суетилась, ставила на стол всё, что было. Степан пил воду, смотрел в пол, будто привык к земле больше, чем к людям.

— Я вернулся не свободным, — сказал он наконец. — Отслужил не всё. Отпустили за раной. За побег не простили бы.

Она побледнела.

— Главное, что ты жив.

Он поднял глаза.

— А я не знаю, жив ли.

Ночью он проснулся от крика. Не от детского — от собственного. Дарья обняла его, прижалась, но он отстранился, будто боялся прикосновения.

Слобода быстро переменила шёпот на взгляды. Прохор не выдержал.

— А что ж это, — сказал он на сходке, — солдат вернулся, а служба не окончена? Не беглый ли? А баба его — без венца, с ребёнком. Закон ли это?

Слова упали тяжело.

Через два дня пришли люди из управы.

Степана связали при всех. Он не сопротивлялся.

Дарья кричала, цеплялась за него, падала на колени.

— Я сам пойду, — сказал он тихо. — Не трогайте её.

Его увели.

Через неделю нашли Прохора у мельницы — с проломленной головой. Никто не видел, кто это сделал. Но знали — за день до того он грозился выгнать Дарью из избы.

Через месяц в слободу привезли весть:
Степан умер по дороге. Не выдержал ран и этапа.

Дарья не плакала. Просто перестала говорить.

А зимой случился пожар. Ночью загорелась новая изба. Соседи видели — пламя взвилось сразу, будто кто-то помог огню. Спасти никого не успели.

Наутро нашли только обгоревший крест — тот самый, серебряный.

Слобода ещё долго жила, как прежде. Только старая Акулина иногда останавливалась у пепелища и крестилась.

— Не вынесла, — говорила она тихо. — Всё вынесла… кроме людской злобы.

И больше о Дарье никто не говорил.

Потому что трагедии в деревнях не любят помнить — их предпочитают пережить и забыть.