Леонид Роберман. Авантюрист

К Наташе Гундаревой было опасно подходить близко, но это и привлекало. В этой женщине был заряд,...

К Наташе Гундаревой было опасно подходить близко, но это и привлекало. В этой женщине был заряд, который мог взорваться в любой момент. И разнести все в клочья.

— Леонид, интересно, что самое страшное для театрального продюсера, которым вы являетесь уже четверть века, перед выпуском спектакля?

— Когда все идет хорошо и гладко. В этом случае ожидай какой-нибудь подлости или пакости. Потому что обязательно где-то что-то затаенно зреет и в самое неподходящее время обязательно прорвется. Когда существует конкретная проблема, значительно легче: это мобилизует, появляется энергия. Недавно мы выпустили с Дмитрием Крымовым спектакль «Двое». Накануне премьеры постоянно что-то случалось. Проблемы были во всем: со звуком, светом, партером, артистами. И я был этому рад. Как говорят в Испании: «Нет плохого, что хорошим бы не обернулось». Так случилось и здесь. Закончилось все оглушительным успехом, но это было потом, а в процессе приходилось совмещать и быть сразу и психоаналитиком, и психиатром, и психбольным — все в одном лице.

— С Крымовым вы сделали уже третий спектакль.

— Да, есть еще «Безприданница» и «Борис», который был номинирован на «Золотую маску» (Тимофей Трибунцев получил премию за лучшую мужскую роль. — Прим. ред.).

— Как вам кажется, сейчас, когда мы все устали от пандемии, от всего творящегося безумия, может быть, стоит ставить что-то веселое?

— Нет, мне что-то не хочется сейчас смеяться. Совсем. Как-то не до смеха, и дело даже не в пандемии. Аргументов, чтобы не жить, сейчас больше.

— После вашего спектакля хочется жить?

— Не знаю. Еще не видел его, только фрагменты репетиции. Я настолько поглощен реализацией самого проекта, что пока не до этого. Хотя лукавлю, знаю, что зрители довольны. Впрочем, слово «довольны» не самое точное. «Спасибо за два часа боли, которые я испытала», — так написала мне одна зрительница. Думаю, что ни для режиссера, ни для продюсера высшей похвалы быть не может.

Кстати, с «Борисом» происходило то же самое. Я был настолько опустошенным и уставшим, что чувствовать уже не мог. Мог только созерцать со стороны. У меня не осталось душевных сил, чтобы перестроиться и стать просто зрителем. Я продолжал оставаться продюсером и наблюдая за происходящим, думал только: «Вот, ворон полетел, о, семь тысяч», «Понесли гроб. Сорок две тысячи несут». Такая крайняя степень усталости. Пока, как говорил Юрский, «мне нужно духу набраться», а уж потом, набравшись, пойду смотреть наш новый спектакль.

— Приведите, пожалуйста, пример, чтобы мы поняли уровень проблем театрального продюсера.

— Ремонт декораций, костюмов, продажа билетов — не являются проблемами. Это рабочие задачи, которые решаются очень просто. Основные же проблемы — это проблемы отношений. Все мы слышали о рейдерских захватах, когда люди приходят в уже готовую, успешную компанию и отнимают бизнес. Однако никто не слышал о том, чтобы захватили театральную компанию. Это невозможно! Ибо в основе успешной работы компании лежат отношения между продюсером и актерами. Именно эти отношения — самое ценное и дорогое, что может быть. Их можно заслужить — работой, заботой об актерах, годами сотрудничества, либо...

— Заставить?!

— Заставить нельзя. Артисты — это ведь такие заразы, которые обязательно... выскользнут. Не захотят играть, пойдут к врачу, возьмут справки, и ты ничего им не сделаешь. К сожалению, закон окажется не на твоей стороне. Возможности продюсера в России очень отличаются от таковых за границей. Там продюсер — владыка, хозяин, господин. В России же он чаще всего — обслуживающий персонал.

Хорошо, если артист вам прямо скажет: «Я не выйду на сцену». Хуже, когда артист говорит «Я выйду» и исчезает, не берет трубку и не появляется там, где ты его ожидаешь. Здесь продюсер бессилен, а закон в результате окажется на стороне артиста.

— Часто бывали такие случаи?

— Часто. И что еще хуже, с теми людьми, которыми дорожил, ценил их и уважал. Я терял артистов, причем иногда даже продолжая с ними работать. Лет двадцать назад случайно встретившийся драматург мне сказал: «Сегодня случилось самое страшное. Я разлюбил их — актеров...»

Тогда мне показалось это красивыми словами, и только много позже я осознал весь драматизм этой фразы. В театральном бизнесе можно быть успешным при одном условии — только тогда, когда существует любовь.

— Конкретики хочется.

— Конкретика простая... Назову людей, которых любил и для которых мог сделать все и даже больше: Сергей Юрский, Валентин Гафт, Николай Волков и, конечно, Любовь Полищук. Это те, в ком не разочаровался. Те, кого любил, люблю и буду любить. Те, кого уважал и продолжаю уважать. Но было и по-другому...

Джигарханян — один из первых артистов, с которыми я начал сотрудничать. Когда он согласился работать со мной, я был безмерно счастлив. Но точно так же, а может быть и более, был рад, когда спустя четыре года наше сотрудничество закончилось.

Союз может длиться бесконечно долго только в случае, если люди разделяют единые человеческие ценности, а когда встречаешь человека, для которого ничего, кроме него самого, не существует, когда все его поступки определяются только личным интересом без учета последствий для другого либо для других, союз должен распасться.

То, что отношения нужно разрывать сразу, как только ты с этим столкнулся, я понял не сразу.

— Так что же произошло с Джигарханяном?

— Ничего. Кроме того, что Армен Борисович несколько раз меня подвел. И даже не столько меня, сколько тех зрителей, которые его ожидали, а он не приезжал. И не имеет значения, по какой причине это происходило: возникали ли более важные дела, поступало ли более выгодное финансовое предложение либо нечто третье — не имеет значения.

Почему мы не расстались сразу же после первой истории, когда он не вылетел на назначенный спектакль, — не знаю. Вернее знаю... У меня не хватило мужества сказать ему то, что я должен был сказать. В подобных случаях необходимо расставаться сразу, не тянуть, не думать, что все изменится, что это нелепая случайность, что ты заработаешь денег, а уже потом расстанешься. Не заработаешь... Потеряешь. И не только деньги, но и людей, которые больше никогда не будут с тобой работать. Увы, все осознаешь слишком поздно.

Долгое время я считал себя гением. Для меня было более важно настоять на своем, чем поступить так, чтобы сложилось дело.

— То есть лучше пойти на уступки?

— Смотря что важнее. Если подчинить себе артиста, чтобы было по-твоему, — настаивай. Но знай, что в следующий раз, когда будет выбор поехать с тобой либо с другим продюсером, он выберет другого.

Отношения с артистами — целая наука, и у меня были замечательные учителя. К примеру Наташа Гундарева, которая говорила: «Лень, ты не имеешь права возить нас на «жигулях». Скажи об этом тем, кто нас приглашает. Это нужно не мне, а им». Видит бог, я не понимал. Дошло позже. Популярный артист — это сказка, миф, легенда! А легенду необходимо поддерживать, потому что если зритель увидит, как любимец миллионов выкарабкивается из «жигулей», он сразу потеряет интерес и уже никогда не пойдет на следующий спектакль.

Артист — это олицетворение мечты, недоступной вершины, того, к чему человек стремится, чего рьяно хотел бы. Но у него не получается... Поэтому и должны быть «роллс-ройсы», лучшие гостиницы, охранники и все атрибуты звездной жизни. В том бизнесе, которым занимаюсь я, это один из непреложных законов.

— Первый ваш спектакль состоялся ровно двадцать пять лет назад, в 1996-м, когда вы основали агентство «Арт-Партнер». В нем играли настоящие звезды. Как удалось убедить их вам поверить?

— Спектакль назывался «Какая идиотская жизнь». В ролях Джигарханян, Гундарева и Гаркалин. Каким же я был дураком! Ну как можно было так все организовать, чтобы на первые гастроли, а они прошли в Киеве, Джигарханян и Гундарева летели на одном самолете, а Гаркалин — на другом, попроще. Как можно было поселить их в разные гостиницы... И почему мне тогда казалось, что Валера — артист другого уровня, хотя он уже был и «Каталой», и «Ширли-мырли»?! В результате мы отыграли положенные спектакли, а потом, по возвращении в Москву, мне позвонил Гаркалин и сказал: «Леня, я больше не играю в твоем спектакле, ищи другого артиста». Я его оскорбил, унизил, продемонстрировал, что, мол, знай, сверчок, свой шесток. Но себя же я поселил не с Гаркалиным в одной гостинице, а с Гундаревой и Джигарханяном. Сам я был тогда кто? Никто.

Слава богу, что мне тогда удалось найти слова, извиниться, оправдаться.

— Удивительно, что он вообще сыграл.

— Удивительно конечно. Но может быть, именно благодаря этой истории мне удалось сделать с Валерой еще два спектакля и сохранить наши отношения по сей день. Поэтому сейчас хочу сказать: «Валера, спасибо, благодарю тебя за то, что ты многому меня научил!»

Если вы меня спросите, продолжаю ли я совершать ошибки, отвечу, что продолжаю.

— Какие?

— Ну вот представьте себе: кто-то заболел накануне спектакля. Последние два года это случается постоянно, но в суете ты можешь об этом забыть и другие артисты узнают о замене или отмене в самый последний момент. Хорошо, если они позвонят и скажут тебе, что ты свинья. Хуже, если они промолчат, но запомнят. Конечно, в итоге накопленное прорвется и есть большой шанс потерять спектакль полностью.

— Леонид, вы проработали с Арменом Джигарханяном несколько лет. Как вам, в то время неизвестному в актерских кругах человеку, удалось убедить мэтра начать сотрудничество? Пришли и сказали: «А давайте вы будете участвовать в спектакле»?

— Дураком был. У меня действие опережало сознание: сначала делал, потом уже думал. А чем больше дурак, тем легче работать. И я был невероятно наглым. Авантюрист!

Армен Борисович был мудрым, вообще никому не отказывал. Соглашался, а потом все либо случалось, либо само собой рассасывалось.

Когда он говорил тебе да, ты думал: «Боже мой, какой великий и замечательный человек!» В нем уживались невероятным образом совершенно разные качества. Те, которые вызывали восторг — талант, мудрость, ум, интуиция. И те, которые тебя огорчали. Но наверное, это моя личная проблема: не сотвори себе кумира. Не очаровывайся, и не будешь разочарован. Армен Борисович на мое предложение согласился, я пошел к Гундаревой и Гаркалину, сказал, что у меня играет Джигарханян. Под его имя и они сказали да.

Я начал свое дело в Москве, уже имея опыт. В начале девяностых шесть лет проработал в Испании — в Мадриде, Севилье, Вальядолиде, Малаге. Затем в Германии преподавал, ставил там спектакли. Когда становилось скучно, затевал очередную авантюру — решал, что нужно провести какой-нибудь фестиваль. Например «Голоса Большого театра» в Испании. При этом я абсолютно ничего не понимал в музыке, но это не становилось препятствием. «Не боги горшки обжигают», — говорил себе я и решал: пусть один будет тенор, другой — сопрано, а третий — баритон или бас. Оставалось найти человека, который поможет мне подобрать нужных певцов.

И я нашел такого человека в Союзе театральных деятелей... Меня спросили:

— Какое сопрано хотите?

— Женское.

— Ну, это понятно. А какое конкретно?

Тут я насторожился. Спрашиваю:

— Какое бы вы сами предложили для баритона и тенора?

— Знаете, если тенор будет лирический (тут я понял, что и тенор может быть разным!), то возьмите колоратурное или меццо.

Здесь-то Штирлиц и оказался на грани провала. Говорю:

— Давайте сделаем так: вы сами решите. Я вам доверяю.

В общем, я привез трех исполнителей и концертмейстера в Испанию и организовал тур. Конечно, это было полной авантюрой с моей стороны, но при этом и замечательным опытом.

— Заработали?

— Иначе я этим не занимался бы. Всегда должна быть конкретная цель: либо заработать, либо утолить тщеславие, либо выполнить миссию, либо подкрепить статус. В моих планах тогда было заработать.

Под будущие заработки я нашел местного импресарио. Мы обсудили маршрут, уровень гостиниц и прочее. Мучения начались, как только певцы сошли с трапа самолета. Я знал, что артисты — капризные люди, но не предполагал, что до такой степени. Приезжаем в Валенсию. Драматический баритон Владимир Букин пошел заселяться в номер, выходит и говорит:

— Я не могу там жить, там окно.

— Окна нет?! — испугался я.

— Нет, окно есть, но я не могу там жить.

Заходим в его номер — замечательный такой, просторный, красивый. Мечта человека, родившегося в Гомеле, а именно там я родился, всю жизнь прожить в таких условиях. Окно французское с решеткой. Спрашиваю:

— И что окно?

Он говорит:

— Подойдите. Чувствуете? Дует.

Так я узнал, что самое важное для оперных исполнителей — это форточка. Самое опасное для них — простудиться. Больше всего на свете они боятся открытых окон и сквозняков.

Через три дня, когда мы оказались уже в другом городе, первое, что сделал я сам, войдя в свой номер, — закрыл форточку. Я заразился от них! Весь тур мы проездили в машине, в которой не работал кондиционер, а окна были закрыты.

— А что вы сделали в Валенсии — окна заклеили, переселили баритона в подвал?

— Могу сказать, как поступил бы сейчас. Не посмеялся бы, как смеялся тогда, а я высмеял его страхи. Сейчас отнесся бы к этому серьезно: спустился на ресепшен и попросил бы поменять номер, а не настаивал бы на своем...

— Хрестоматийное — люди ссорятся из-за денег. Удалось вам не совершить ошибки, когда вы начинали работать с такими величинами, как Джигарханян, Гундарева, Гаркалин?

— Наташа не была человеком, который, грубо говоря, идет на съемки, снимается один день, а на второй говорит: «Вы знаете, я передумала. Мне мало денег».

Нет, упаси боже. С ней непросто было договариваться, но если вы все решили, то это уже было железно. Не могу себе представить, что могло бы произойти, если бы Наташа не выполнила данного слова.

И все же я сделал очень большую ошибку. История была простой. Я для себя решил, что весь гонорар разделю на четыре равные части. Мне казалось это правильным, благородным и достойным, и я стал претворять принятое решение в жизнь. Первым был Джигарханян.

— Армен Борисович, я хочу предложить вам такой же гонорар, который будет получать и Наташа.

Армен Борисович сказал:

— Хорошо, сынок.

Мне очень нравилось, когда он меня так называл. Это уже потом я узнал, что детей у лейтенанта Шмидта было много.

Следующей была Гундарева.

— Наташа, нам надо поговорить об условиях вашей работы в спектакле.

— О чем говорить, Лень, ведь мы еще только начинаем. Еще не выпустили спектакль. Зачем торопиться? Ну что, мы с тобой не договоримся?

Я подумал: «А действительно, ну разве мы с Наташей не договоримся?»

За два дня до премьеры подошел снова:

— Наташа, нам нужно договориться...

— Что здесь договариваться, Леня? Значит так: ездить я буду так, жить так, а платить ты мне будешь столько!

— Сумма оказалась большей, чем вы рассчитывали?

— Это неважно, больше или меньше. Важно другое: уже не я что-то предлагал артисту, а артист меня поставил перед фактом. Сразу же мысленно ее поблагодарил: «Наташа, какая ты молодец. Такой классный урок!» И подумал: «Ни один человек больше не придет на первую репетицию без подписанного контракта».

Я молчал, Наташа это заметила и сказала:

— Леня, пожалуйста, если тебя не устраивает, замени меня. У нас же еще есть время.

До премьеры оставалось два дня...

— Как вы выкрутились?

— Никак. Принял как должное, потом вздул цены для следующих прокатчиков. На практике уяснил механизм ценообразования. И за другие деньги люди все равно расхватывали билеты, на люстрах сидели. При этом я был честен перед собой. Чувствовал себя комфортно, потому что это не я создал такую ситуацию.

И потом, Гундарева — женщина. Ей же больше денег нужно. Помада нужна? Нужна. Румяна, колготки нужны? Нужны.

— Какой Наталья Георгиевна была вне сцены, похожа ли на своих героинь или это был вообще другой человек?

— Мы вместе проработали шесть лет. Она была хозяйкой всего — положения, места, обстоятельств. Владычица! Понимаете, в ней была сила, а сила к себе притягивает. К Наташе Гундаревой было опасно подходить близко, но это и привлекало. В этой женщине был заряд, который мог взорваться в любой момент. И разнести все в клочья. Сильная, умная, властная, невероятно одаренная, но при этом я не припомню случая, чтобы она указывала что-то режиссеру либо сопротивлялась. Она была самым податливым артистом, самым послушным.

Это ведь уважение к профессии, осознание своего места и неукоснительное соблюдение внутритеатральных законов.

Не могу себе представить, чтобы Наташа была не готова к спектаклю. Или чтобы она отказалась выйти на сцену, если помещение не отапливалось. Зрители пришли? Значит, работаем. Наташа и в городе Верхнеизюмске играла так, как она играла бы в Москве. То же самое могу сказать про Юрского, с которым мы тоже сотрудничали.

— А за что могло прилететь: «Какая, Леня, ты скотина»?

— Нет, она не ставила печати. Она просто что-то говорила, и ты сам начинал понимать: «Лень, какая же ты скотина». И сокрушенно думал: «А с чего ты взял, что она про это не узнает? Или не проверит тот номер в гостинице, о котором ты говоришь, что он лучший?» Она не была капризной, просто знала свой уровень.

Каждый раз, когда мы приезжали куда-то, нас на вокзале встречала делегация армян. Во главе — директор местного рынка. Почему-то все директора рынков были армянами. Они встречали национальную гордость — Джигарханяна, и мне приходилось балансировать так, чтобы и остальным участникам спектакля доставались внимание и слава. Чтобы цветы — каждому, чтобы машины — одинаковые.

Позже, когда мы сделали спектакль «Искушение», в котором участвовали Безруков, Полищук и Щербаков, я уже использовал опыт. Первое время на поклонах зрители вручали цветы только Щербакову и Полищук. Безрукова никто не знал. Он был артистом московского Театра Олега Табакова и еще не сыграл в «Бригаде». Поэтому Щербаков и Полищук выходили вперед, Безруков оставался сзади и тихонечко уходил за кулисы, а те продолжали собирать урожай цветов и подарков. Потом вышел фильм «Бригада» и все изменилось в один день. По окончании спектакля к сцене выстраивалась длиннющая очередь, как двадцать второго апреля к Мавзолею Ленина. Девчонки несли цветы Саше Белому. Ситуация накалялась. Я понимал: если что-то не предпринять, потеряю спектакль, ибо Полищук с Щербаковым просто этого не выдержат. Тогда я стал покупать цветы и контролировать, чтобы в первую очередь букеты вручали Щербакову и Полищук. Потом придумал закрывать занавес тогда, когда количество цветов у троих было еще одинаковым. Аплодисменты продолжались, в зале оставалась куча людей с букетами, открывался занавес, и выходил Безруков. Чем я отличаюсь от себя же начинающего? Тот думал, что самое сложное — это создать спектакль, сейчас я понимаю, что намного труднее его сохранить.

— Слава изменила Сергея Витальевича Безрукова?

— Меня и наших с ним отношений это никак не коснулось. Он никогда не просил отдельного самолета и ВИП-проходов. Но я знал, что на гастролях обязан договариваться с организаторами, чтобы Сергея подвозили не к той двери, где его ожидает толпа поклонников. Однажды мы с ним после спектакля в Петербурге вышли на улицу, сели в машину, а неуправляемая толпа вдруг оттеснила охрану и чуть было не приподняла автомобиль. Мне стало очень страшно!

То, о чем я рассказываю, это исключительно мой опыт, который никому не поможет. К сожалению, это та профессия, где нет одинаковых дверей и одинаковых замков. Каждая ситуация — новая, и каждый раз я себя чувствую новичком.

— Леонид, год назад не стало Валентина Гафта. Вы были одним из последних, кто его навещал. Что это были за встречи? Мы знаем, что Валентин Иосифович очень сильно болел и его жена, Ольга Остроумова, не пускала к нему посетителей.

— Мне было позволено приходить в дом, когда он был болен. И видеть его в том состоянии...

То, что Ольга Михайловна меня допустила, было высшим знаком доверия. Скажу честно, я никогда не использовал те возможности, которые открывались благодаря тому, что я находился рядом с Валентином Иосифовичем. Можно было сказать: «Позвоните, пожалуйста, тому-то». Ему никто не отказывал, потому что абсолютно все его любили.

— А что вас останавливало?

— Я его очень уважал. Более того — ни разу в жизни не позволил себе назвать его ни Валей, ни Валентином, ни на «ты». Хотя десятилетия мы были вместе.

Я всегда понимал величину этой вершины, поэтому когда слышу «Мы с Валей были...», думаю: «Чтоб ты провалился...»

— Каким он был человеком?

— Более противоречивого не найти. Из той серии, когда — «Иди и скажи ему, что он говно, только ты ему ничего не говори!» И поди пойми, что надо делать. Не зря Гердт ему написал: «Он гением назвал меня, но это было днем, а вечером того же дня назвал меня говном».

Есть некоторые вещи, которыми я горжусь. Например тем, что вышла в свет книга Гафта «Ступени». С иллюстрациями Михаила Шемякина.

— Валентин Иосифович ее увидел?

— Да, успел. При жизни Валентина Иосифовича я издал три его книги. Он был счастлив. «Ступени» появились чудесным образом.

Дело в том, что Гафт никак не соглашался на то, чтобы я занялся выпуском его книги. Как-то пришел к нему домой, они с Ольгой Михайловной обедали. Она говорит: «Лень, ты сколько ему говоришь про книгу? Вот сейчас позвонил Михалков и предложил издать. Он тут же согласился». Это был единственный раз, когда я искренне возмутился. Не помню, орал ли я, но высказался возмущенно:

— Как вам не стыдно?! Я три года за вами хожу!

Он начал оправдываться:

— Ты знаешь, кто там художником будет? Адабашьян!

— А вы знаете, кто у меня будет художником?

— Ну кто?

Я стал судорожно вспоминать. В голове в тот момент крутилось только два имени: Врубель и Шемякин. Но так как Врубель по определению уже никак не мог быть художником, я выпалил:

— Шемякин!

И Гафт сдался:

— Давай.

Кранты! Где Шемякин и где Роберман? Ни я его, ни тем более он лично меня не знал. У меня не было в тот момент никакого представления, где он живет, какой у него телефон и как до него добраться. И тем не менее через два месяца, когда я катился с горы на лыжах, раздался звонок. Это был Шемякин.

— Но как?!

— Надо просто хотеть. Когда хочешь, то обязательно найдешь то, что тебе нужно.

— Через общих знакомых?

— Да нет, какие общие знакомые? Я стал узнавать обо всем, что связано с Шемякиным. Выяснилось, что у него есть галерея в Петербурге. Туда позвонил, передал информацию, сюда... Через одного, второго, третьего все же она дошла до Михаила. Когда он прилетел в Москву, мы с Гафтом поехали на встречу. Гафт очень волновался, очень... Не верил, что Шемякин будет оформлять его стихи. Своим согласием художник признавал заслуги поэта и его право считать себя поэтом. И мы договорились. Шемякин сказал: «Через три месяца я все сделаю». Хрен вам! Три года делал. А я же обещал Гафту, да тут еще подошел его день рождения. В общем, решил, что пока сделаю другую книгу, без Шемякина, и в сентябре 2014-го приехал к Гафту на дачу, держа в руках двадцать экземпляров книги.

— А Шемякин почему три года возился? Некогда было?

— Его невозможно ускорить. Тем более что он не возился, а рисовал. Я сначала пытался, а потом понял, что нужно сидеть и ожидать, когда все случится.

— Расскажите о последнем дне рождения Валентина Иосифовича.

— Было совсем немного приглашенных: Ольга Михайловна, Розенбаум, еще три человека и я. Валентин Иосифович сидел в своем кресле, Розенбаум пел. Не знаю, и никто уже никогда не узнает, понимал ли Валентин Иосифович, что происходит. Был ли он с нами или в каком-то другом мире.

— Леонид, но это же больно, когда ты любишь кого-то, а он находится в таком тяжелом состоянии. Многие избегают встреч, не хотят запоминать некогда сильного и красивого человека столь беспомощным.

— Это действительно так. Чувствуешь себя неловко, хочется спрятаться в зоне комфорта. Но как можно это сделать, если звонит Ольга Михайловна: «Завтра его день рождения. Леня, я хочу, чтобы ты приехал». После сентября я Гафта больше не видел, хотя мог приезжать каждый день.

— Ольга Михайловна сильная женщина? Ее приходилось успокаивать и ободрять?

— Очень сильная. Она не позволяла себе стать слабой и раскиснуть. Понимала, что должна находиться в постоянной готовности — готовности что-то для Валентина Иосифовича делать. После его ухода было ощущение, что из ее жизни пропал смысл. Впервые я увидел ее потерянной. Потом началась работа, появились роли в театре, она выходит на сцену. Мы с ней активно занимаемся подготовкой вечера памяти, который пройдет тринадцатого декабря в театре «Современник».

— Я знаю, что Гафт очень любил читать свои стихи друзьям. Наталья Селезнева рассказывала, что он ей звонил ночами, заставлял слушать.

— Не только ей. Не спали многие. Причем это могло произойти в любое время: в час, два, в три ночи. Главное, что его нужно было слушать.

— Нельзя было трубку положить рядом и дремать?

— Упаси боже! Как ты можешь положить трубку, когда Гафт написал новое стихотворение? После первого раза спрашивал:

— Ну, ты понял, да? Ты понял, что... — и начинал читать заново.

Ты говорил:

— Да, я все понял, да, замечательно, прекрасно.

— А как ты думаешь, вот в этом первом столбике?.. Послушай, я тебе еще раз прочитаю.

Это могло длиться бесконечно. Когда мы стали работать над книгой, любовь Гафта к стихам испытали на себе все мои сотрудники офиса, потому что нужно было что-то записывать, корректировать, выправлять. Для этого нужно было ему стихотворение зачитывать, и каждый раз звонок по поводу запятой он превращал в творческий вечер Валентина Гафта. Однажды его спросили:

— Когда вы читаете свои стихи...

Он перебил:

— Вы знаете, я не читаю стихи. Я их сообщаю.

Стихи стали для него спасением. Когда ему было уже сложно играть в театре, он со всей своей мощной энергией ушел в поэзию. Ему был необходим зритель. Он не мог прожить без сцены.

— Как выглядела ваша первая встреча?

— Конец девяностых. Гафт жил еще не в арбатских переулках, а недалеко от зоопарка. У него была, по-моему, другая жена, а я в это время (это тоже из разряда наглости) организовывал фестиваль в Кузбассе. Мы повезли пять спектаклей в рамках предвыборной кампании губернатора. В самолете летели пятьдесят шесть человек. Если бы самолет грохнулся, всему театру России на долгое время наступил бы конец. Летели Гафт, Кваша, Ахеджакова, Юрский, Лановой, Яковлев, Этуш, Збруев, Караченцов, Мишулин и другие прекрасные и любимые актеры.

В спектакле «Современника» «Трудные люди» участвовали четыре человека: Гафт, Кваша, Ахеджакова и Авангард Леонтьев. Я набрал таких вот камерных спектаклей и повез их на фестиваль.

ВИП-зоны, мигалки, понтов было много. Но извините, губернатора выбирали, не абы кого, и это был мой первый опыт общения со звездами. Я мог тогда, как волшебник, выполнить любое их желание. Спросить у артиста: «Что бы вы хотели на завтрак? А где хотели бы жить? В гостинице? В городе? За городом? На вилле?»

Самые смешные отношения сложились у меня с Игорем Квашой. Когда решался вопрос с едой, он сказал:

— Я хочу пельменей.

— А что еще?

— Вы что, не понимаете? Я же уже сказал: хочу пельменей.

И тут я затаился: «Ах, значит, я не понимаю? Хорошо же». В шесть часов утра прилетает самолет, в аэропорту в ВИП-зале накрыты столы. Пельмени! Кваша счастлив. На обед тоже пельмени. Пельмени были и на ужин. На следующий день мы должны были играть в Прокопьевске. Мне позвонили: «Что приготовить на обед?» Я заказал все что вспомнил, начиная от рябчиков и заканчивая икрой. И добавил: «А Кваше, пожалуйста, только пельмени». Пельмени сопровождали его всю поездку. В последнюю ночь мы жили на вилле губернатора, вылетали в шесть утра. Нам всем приготовили ранний завтрак. Кваше принесли пельмени. Он подошел ко мне, наклонился и сказал: «Я тебя ненавижу».

— А потом вы работали с ним?

— Конечно работал. И пельмени были вкусные.

— За что вы любили Гафта?

— Он был мужиком. Что редко в искусстве. Я любил его за непредсказуемость. За то, что он, даже когда был очень болен, не мог себе позволить сидеть, если в комнате находилась женщина. Любил за его стихи и за невероятную... Не знаю, назвать ли это щепетильностью, — нет, это была неугомонность. И у него была высочайшая требовательность к себе.

Валентин Иосифович очень долго оттягивал инвалидное кресло. Его невозможно было заставить сесть в него. Согласился, когда не осталось выбора. Он до инсульта не мог смириться с болезнью.

Вы спрашиваете: «За что любил?» Да за его невероятную доверчивость, за детскую веру в то, что все окружающие — это люди с чистыми помыслами. Человек приходил и говорил: «Вы знаете, я пчеловод, я вылечу вас медом» — и Валентин Иосифович искренне верил, что так и будет. Не было того, кому бы он не поверил и кому бы отказал. Он никогда не обсуждал вопрос оплаты. Ему говорили, что каждый визит пчеловода стоит восемь тысяч рублей. «Хорошо», — говорил Валентин Иосифович, свято веря в исцеление. Я не знаю почему. То ли потому, что было так больно, то ли это уже происходило от отчаяния. Нет другого человека, которого бы обманывали большее количество раз, чем Гафта. Он никогда не позволял, чтобы за него платили в ресторане. Даже если его приглашали, он сам в результате оплачивал ужин, и было немало людей, которые этим пользовались.

Ольга Михайловна все видела, понимала. Но изгнать всех этих шарлатанов было невероятно сложно, потому что у нее своя жизнь — театр, репетиции, съемки. Только она за порог, они — в дом.

Гафт участвовал всего в одном моем спектакле — в «Свободной паре», где играли Люба Полищук — она выступала с монологом — и Боря Щербаков с Машей Ароновой. Недавно мы отметили восемнадцатилетие этого спектакля. Когда Люба умерла, мне показалось, что одной пьесы, без монолога, мало. Необходимо что-то равноценно достойное. И я пригласил Гафта.

— Каким он был в быту?

— Будучи настоящим мужчиной, он не мог себе позволить опуститься до скандала по поводу условий проживания. Хотя если его доводили, легко мог врезать.

— В ноябре исполнилось пятнадцать лет, как не стало Любови Полищук. Красивейшая, яркая, незабываемая женщина, о которой зрители до сих пор помнят. Расскажите о ней.

— А вы все сказали. Красивая, талантливая...

Она была очень дорогим мне человеком. Сейчас почему-то вспомнил, как она разрешила мне прийти в клинику Бурденко, где лежала в последние свои дни. И точно назвала время: «В двенадцать!» Я сначала подумал, что это связано с распорядком работы клиники, и только потом узнал, что в это время должны начать действовать лекарства, которые купируют боль.

«Как хорошо, что ты пришел, а то мне даже покурить не с кем», — обрадовалась Люба. Мы тайком пробрались на балкон и как нашкодившие школьники курили, болтали, смеялись. Потом она говорит: «А теперь уходи. Сейчас мне станет больно». Помню фразу: «Ты даже не представляешь себе, какого рода эта физическая боль. Она превращает тебя в ковролин». С Любой мы очень долго работали, лет, наверное, восемь или десять.

До самого последнего момента она была яркой, если позволяли силы. На дне ее рождения за год до смерти мы собрались у Любы дома. Она наклонилась ко мне и говорит: «Скажи обо мне что-то хорошее, чтобы мама послушала».

Любе я сделал лучший подарок в моей жизни. Она очень любила семечки. На Дорогомиловском рынке у нее была своя бабка из Краснодара, Полищук покупала семечки только у нее. Она их постоянно лузгала. Когда Любе исполнялось пятьдесят, я поехал на Дорогомиловский рынок, нашел ту бабку и заказал мешок семечек в пятьдесят килограммов.

В день рождения Любы пригласил ее в свой офис под каким-то предлогом. Она пришла вместе с мужем Сережей Цигалем, в какой-то момент включилась музыка и два наших сотрудника на плечах внесли мешок, опустили его к Любиным ногам. Она смеялась так, как не смеялась никогда. Упала на этот мешок, обняла его, хохотала невероятно.

— Прекрасная история. Шикарная женщина...

— У нас с ней была тесная связь. Не знаю почему. Когда умер мой отец, я проснулся ровно в ту минуту. И так же произошло с Любой. Я проснулся и понял, что ее уже нет. Очень жаль, что я так и не сделал спектакль, о котором она мечтала. Люба просила найти пьесу, в которой она могла бы петь и танцевать, а я не нашел, хотя и сделал три спектакля с ней. Не сумел... Значит, не так уж и хотел. Если бы хотел, нашел бы.

Вообще-то она была своего рода Епиходовым, потому что ее везде встречали неурядицы. Если Любе хотелось спать, то в гостинице в тот момент, когда она ложилась, начинали делать ремонт. Ей ничего просто так не давалось.

— Вы сами себе не завидуете, когда рассказываете об общении и даже дружбе с людьми такого масштаба?

— Нет, я огорчаюсь, что не записывал все, что с ними происходило, о чем мне рассказывали великие артисты. Казалось, что я это все буду помнить.

— В финале спрошу: существует эпиграмма Гафта на вас?

— Да. «Вышел ежик из тумана, он похож на Робермана. Вот рассеялся туман. Это точно Роберман. Что он делает в тумане? Он считает мани-мани. Есть талант у Робермана делать деньги из тумана».