Какая поездка, когда завтра тридцать первое? Потом увидела его взгляд.

«Дети ещё крохи — вырастут и разберутся», — обронил он и ушёл.

На плите тихо покачивался холодец, в комнате ждали дети, а Алина застыла в прихожей, не в силах сделать вдох.

Как расставлять праздничные блюда, когда внутри всё обрывается?
И главное — как продолжать жить, когда человек, которому отдала лучшие годы, сделал иной выбор?

Сможет ли Алина найти в себе силы не просто выдержать эту ночь — а начать сначала?

Бутылка стояла на столе — изумрудная, нарядная, с золотистой фольгой. Алина смотрела на неё так, словно та была противником.

Восемь лет шампанское открывал Илья. Это был его обычай: за несколько минут до полуночи он брал бутылку, делал важный вид, раскручивал проволоку, удерживал пробку ладонью. Раздавался хлопок, дети визжали, Алинаподставляла бокалы. Из года в год. Восемь раз подряд.

Теперь было тридцатое декабря, половина одиннадцатого вечера — и Ильи в квартире не было. И в городе его тоже не было. И в её жизни — если честно — его не существовало уже давно.

Соня устроилась на диване, делая вид, что следит за мультфильмом, но Алина замечала: дочь почти не моргала.
Кирилл катал машинку по полу, не подозревая ни о чём. Пять лет — возраст, когда папин отъезд «по работе» не несёт смысла.

— Мам, — негромко позвала Соня. — А папа правда уехал по делам?

Алина сглотнула.

— Да, солнышко. Срочный выезд. Он сам расстроился.

Обман царапал горло, словно сухая кость.

Три часа назад Илья стоял в прихожей с дорожной сумкой. Сначала Алина не поняла — какая поездка, когда завтра тридцать первое? Потом увидела его взгляд. Увидела, как он избегает её глаз.

— Я обязан, — сказал он. — Я дал обещание.

Ей.

Алина опёрлась о косяк. На кухне тихо покачивалась кастрюля. Пахло варёной морковью. На холодильнике висела записка:
«Купить: мандарины, свечи, бенгальские огни».

— Ты пообещал ей, — повторила она.

Илья поднял голову. И в этот момент она заметила самое страшное — облегчение. Ему больше не нужно было притворяться.

— Я больше так не могу, — произнёс он. — Не могу разрываться. Она ждёт. И я пообещал встретить Новый год с ней.

Из комнаты доносилось: вжжж, вжжж — Кирилл катал машинку. Соня перелистывала книгу.

— У тебя есть дети, — сказала Алина. — Сегодня тридцатое декабря. Ты понимаешь это?

Он пожал плечами.

— Они маленькие. Подрастут — разберутся. Со временем.

«Потом» — его любимое слово последних лет.
Потом обсудим. Потом решим. Потом станет легче.

Но это «потом» так и не наступало.

Илья подхватил сумку. На секунду задержался — будто ожидал крика, слёз, упрёков. Но Алина молчала. Внутри всё застыло, словно промёрзшая земля.

— Я наберу, — бросил он и вышел.

Щёлкнул замок. Лифт загудел и исчез.

Алина ещё минуту смотрела на дверь. Потом прошла на кухню, выключила плиту и опустилась на табурет. Руки дрожали. Она прижала их к коленям и заставила себя дышать ровно.

Последний год напоминал затяжную болезнь — не ту, что сразу валит с ног, а ту, что медленно выедает силы изнутри. Ты живёшь, улыбаешься, готовишь ужины — и не замечаешь, как ослабеваешь.

В октябре Илья перестал интересоваться её делами.
В ноябре — начал ужинать отдельно, всё чаще «застревал на работе».
В декабре перебрался на диван, объясняя это спиной: «Не хочу тебя будить».

Алина всё видела — и не видела ничего. Так бывает, когда признать правду страшнее, чем продолжать жить в удобной лжи.

Однажды — за неделю до Нового года — она собирала его рубашки в стирку. В кармане нащупала сложенный листок. Бумажка. Записка, выведенная аккуратным, округлым почерком:
«Жду. Твоя».

Алина развернула её, прочитала, аккуратно сложила обратно и вернула в карман. Рубашка отправилась в машинку. Записка размокла и превратилась в бесформенный комок.

Она ничего не сказала. Потому что если сказать — придётся что-то менять. А менять было страшно. За восемь лет она разучилась думать о себе отдельно от него.

На кухонном столе лежали продукты для оливье: варёные овощи, горошек, майонез. Алина смотрела на них и думала:
надо готовить.
надо накрыть стол.
надо сделать детям праздник.

Они ни в чём не виноваты.

За окном мигали соседские гирлянды. Из чьей-то квартиры доносилась музыка. Город готовился к веселью, а Алине хотелось закрыть окна, задвинуть шторы и исчезнуть.

Она сидела неподвижно.

Потом на кухне появилась Соня.

— Мам? Ты чего?

Алина подняла голову. Соне было восемь. Она уже понимала больше, чем должна была в этом возрасте. Видела мамины покрасневшие глаза и точно не верила ни в какую «командировку».

— Всё нормально, солнышко. Просто устала.

Соня подошла и прижалась к её плечу. От неё пахло детским шампунем и мандаринами.

— Мы можем и без оливье, — сказала она серьёзно. — Просто чай попьём.

И в этот момент что-то внутри Алины треснуло. Не больно — наоборот. Лёд, который держал её изнутри, дал трещину.

Она крепко обняла дочь. Потом отстранилась, вытерла лицо и встала.

— А знаешь что, — сказала она. — Мы устроим такой Новый год, что всем вокруг станет завидно.

Следующие сутки Алина почти не останавливалась.

Она резала овощи — мелко и аккуратно, как когда-то учила бабушка. Открыла банку шпрот и выложила их на хлеб с огурчиком — Кирилл их обожал. Натёрла яйца для салата. Руки двигались сами, и это спасало: пока они работали, мысли не успевали догонять.

Утром тридцать первого она отвела детей к соседке, тёте Вере, а сама помчалась в магазин. Люди толкались, спорили у прилавков, хватали последние мандарины и кур. Алина лавировала между тележками — и ей вдруг стало легче. В шуме, в суете, в отсутствии времени на раздумья.

Она купила маленькую живую ёлку — пахнущую хвоей. Взяла гирлянду с тёплым светом. Серебряный дождик. Три набора игрушек — по одному для каждого.

Дома она поставила ёлку в ведро с песком, повесила огоньки. Достала старую коробку — там лежали стеклянные шары ещё бабушкины, тонкие, расписанные вручную.

Когда дети вернулись, Соня ахнула:

— Мам… настоящая!

Кирилл бросился её обнимать.

Алина смотрела на них и думала: вот ради этого. Ради этого можно всё.

К вечеру квартира изменилась. Белая скатерть, тарелки с салатами, аккуратно сложенные салфетки. В центре стола — оливье, мандарины, бутерброды со шпротами, холодец.

И бутылка шампанского. Та самая.

Алина понимала: это проверка. Глупая, мелкая — но важная. Восемь лет шампанское открывал Илья. Потому что «так принято». Потому что она боялась пробки и люстры.

Она взяла бутылку влажными ладонями. Раскрутила проволоку. Накрыла горлышко полотенцем. Потянула.

Ничего.

— Мам, давай я! — подскочила Соня.

— Нет. Я сама.

Алина зажала бутылку между коленями, как видела когда-то в фильмах, и дёрнула.

Пробка выстрелила, ударилась о потолок и упала на пол. Пена брызнула на скатерть.

— Ура-а-а! — закричал Кирилл.

Соня захлопала в ладоши.

Алина смеялась, держа бутылку в руках. Смеялась сквозь слёзы — и уже не понимала, от чего именно.

— Мам, ты чего? — удивился Кирилл.

— Всё хорошо, зайка. Правда.

И в этот момент она поняла: да. Хорошо. Пусть странно, пусть не так, как планировалось — но хорошо.