«Ты никуда не поедешь! Я не позволю тебе унижаться! — Кэйт стукнула кулачком по дверному косяку и...
Уильям Пауэлл Фрайт. «Чарльз Диккенс в своем кабинете», 1859 г. Музей Виктории и Альберта Bequeathed by John Forster«Ты никуда не поедешь! Я не позволю тебе унижаться! — Кэйт стукнула кулачком по дверному косяку и войдя в спальню матери, закрыла за собой дверь. — Эта гадкая женщина сама должна извиниться перед тобой! Слышишь?! Она должна валяться у тебя в ногах, моля не предавать огласке подлую алчность, которая заставляет ее выманивать подарки у собственного соблазнителя. Если хочешь, я сама пойду к отцу и выскажу ему все в лицо...»
Голос девушки звучал все громче... Миссис Диккенс в ответ лишь успокаивающе погладила дочь по плечу и грустно улыбнулась: «Не шуми, Кэт. Твой отец считает, что я должна извиниться перед мисс Тернан. Значит, мне нужно поехать. — Завязав под подбородком ленты потертой шляпки, супруга мистера мягко отстранила все еще стоявшую у двери дочь и увидев, как у той брызнули из глаз досадливые слезы, ободряюще добавила: — Не надо плакать, детка... Думаю, все обойдется».
Лишь очутившись в спасительном полумраке экипажа, миссис Диккенс дала волю собственным слезам. Брак, жизнь, весь ее мир трещал по швам, и она решительно не знала, что делать.
«Очаровательный юноша! Очень молод, но чертовски талантлив. Он, несомненно, далеко пойдет...» — услышав комплименты, расточаемые Джорджем Хогартом младшему коллеге, вместе с которым он трудился в одной из вечерних лондонских газет, разливавшая чай дочь Хогарта, двадцатилетняя Кэйт, смущенно потупилась. Она догадывалась, что для родителей давно не секрет те пылкие взгляды, которые бросает в ее сторону молодой друг отца... Как и то, что она не осталась равнодушна к этим взглядам. Да разве нашлась бы девушка, которую Чарльз Диккенс мог оставить равнодушной? Он был чудо как хорош: большеглазый, подвижный, с вьющимися каштановыми волосами до самых плеч... И какой весельчак!
Хогарты никогда не знали недостатка в талантливых, ярких гостях. Отец семейства был заметной фигурой на литературном небосклоне Эдинбурга, а позднее и Лондона, дружил с сэром Вальтером Скоттом. В уютной гостиной дома Хогартов на окраине английской столицы перебывало немало журналистов, музыкантов, поэтов и художников. Но даже на их фоне Диккенс выглядел весьма достойно, и от взгляда Кэтрин не укрылась учтивость, с которой знаменитые друзья отца спешили пожать ему руку. Многие из них уже прослышали, что сей юноша и есть автор нашумевших сатирических очерков об английской жизни, которые вот уже несколько месяцев публиковала лондонская The Evening Chronicle. И случалось, он до упаду смешил собравшихся у Хогартов гостей, разыгрывая в лицах какую-нибудь сценку, подсмотренную на лондонских улицах, или комментируя только что сданную в печать заметку.
Кэти поставила чайник и присев за стол, незаметно бросила взгляд на дверь: время близилось к шести, следовательно, Чарльз должен появиться с минуты на минуту. Пунктуальность была его навязчивой идеей, и мисс Хогарт иной раз даже пугала точность, с которой Диккенс как черт из табакерки возникал на пороге гостиной под торжественный бой часов. Перехватив взгляд дочери, Джордж Хогарт понимающе подмигнул ей, и Кэт покраснела.
...Отерев платком слезы, миссис Диккенс горько вздохнула. Неужели этого никогда не было? Ни восторженного ожидания счастья, ни волнующего флирта, после которого она полночи не могла уснуть, ни первого поцелуя... Еще до помолвки, в полумраке передней, в углу между галошницей и подставкой для зонтов... Куда все это делось? И куда делась та Кэтрин Хогарт, тонкими пальцами и шелковистыми кудрями которой весной 1836 года, казалось, так искренне восхищался Чарльз?
Повернувшись к дверце экипажа, миссис Диккенс постаралась поймать в стекле свое отражение и кое-как на ощупь заправила под шляпку несколько выбившихся прядей. Затем достала из кармана плаща старенькое ручное зеркало и бросив в него быстрый взгляд, досадливо спрятала обратно. Что толку охорашиваться понапрасну... Эллен Тернан едва исполнилось девятнадцать, и посмотрись Кэтрин хоть во все на свете зеркала, ей в свои сорок три ни за что не сравниться с юной красоткой. Фигура, когда-то привлекавшая плавностью форм, расплылась, грудь, выкормившая десять детей, опала, круглый с ямочкой подбородок отвис, как зоб у старой курицы...
Дора Спенлоу и Дэвид, герои романа Диккенса «Дэвид Копперфилд». Работа Фрэнка Рейнольдса «История Дэвида Копперфилда». Торонто. The Musson Book Company Limited 1910 г.Слезы вновь подступили к горлу, а вместе с ними отчаяние и негодование, огнем жгущие душу. Да неужели же Чарльз не понимает, что она отдала ему и свою красоту, и саму жизнь?! Двадцать лет жила рядом неприметной тенью, рожала ему детей, терпеливо сносила переменчивое настроение, непостоянство и вспыльчивость. И что получила взамен? Сафьяновый футляр, в котором, как свернувшаяся под пеньком гадюка, лежал этот отвратительный браслет, приготовленный мужем своей любовнице?
Хотя, пожалуй, браслет-то как раз замечательный, искусной работы, да и камни чистейшей воды. Ей Чарли никогда таких не дарил! Всю жизнь внушал, что следует экономить и жить по средствам, пенял, если она тратила на провизию больше, чем он рекомендовал, корил за расточительность и неумение вести хозяйство. А теперь смеет утверждать, что столь дорогая вещь, предназначенная молоденькой актрисе и лишь по недосмотру приказчика из ювелирного магазина доставленная в их лондонский дом, не более чем дружеский подарок? Да еще посылает жену извиняться перед любовницей за ее якобы безосновательные грязные подозрения! Нет, она сейчас же вернется и не позволит больше помыкать собой. И Кэйт решительно высунулась в окно, приказывая вознице остановиться. Она вернется домой и скажет Чарльзу все, что давно переполняло душу, заберет детей и уедет куда-нибудь.
Все это вихрем пронеслось у нее в голове — и в тот же миг развеялось как облака, унесенные за горизонт вихрем. Ничему этому не бывать. Миссис Диккенс привыкла подчиняться мужу, подлаживаться под него. К тому же она слишком устала. Этот последний год, прошедший в холодной вражде и взаимных упреках, вконец ее измотал. И раньше чем кучер успел осадить лошадь, Кэйт упавшим голосом снова велела ехать...
Передав в руки горничной пальто и шляпу, мистер Диккенс прислушался. Где-то наверху в детских шумели мальчишеские голоса, из комнаты старшей дочери Мэйми доносились звуки рояля, а из кухни как обычно слышался голос свояченицы Джорджины Хогарт, уже давно ведшей в доме Диккенсов хозяйство. Отлично, значит, домашние заняты своими делами и никто не помешает ему побыть наедине с собственными мыслями. Мысли же в голове Чарльза теснились невеселые.
Черт возьми, следовало быть осмотрительнее и поразборчивее записать ювелиру адрес Эллен. Тогда приказчику не пришло бы в голову отправить злосчастный браслет ему домой. Мистер Диккенс с досадой стукнул об пол тростью. Впрочем, глупо досадовать на то, чего нельзя изменить... Да и разве только в браслете дело? Он давно в западне, и этот не ко времени попавшийся на глаза Кэтрин браслет — лишь еще одно звено в той цепи, которая с каждым днем опутывает его все крепче, не давая дышать, писать, жить, думать...
К 1858 году в Англии не было писателя более популярного во всех слоях общества, чем Чарльз Диккенс. Начиная с 1836-го, когда в печати регулярно стали появляться небольшими частями его «Посмертные записки Пиквикского клуба», книги Диккенса расходились влет, едва оказавшись на прилавке: «Оливер Твист», «Лавка древностей», «Домби и сын», «Дэвид Копперфилд», «Холодный дом», «Тяжелые времена», «Крошка Доррит»... Юноша, которому когда-то платили пять гиней в неделю за очерки для лондонской вечерки, превратился в одного из богатейших британских прозаиков. Пожелай он завтра выпустить в свет за собственной подписью английский алфавит — и тот сметут с полок как свежую литературную новинку! Только что в этом толку?
Невесело усмехнувшись, Диккенс вошел в спальню. Здесь в разгар дня его уж точно никто искать не станет. Он должен все обдумать. Должен что-то решить до возвращения Кэтрин. Но едва его взгляд уперся в бывшую дверь, теперь заложенную книжными полками, как на сердце навалилась свинцовая тяжесть. Эти полки, отделявшие бывшую гардеробную, в которой теперь спал мистер Диккенс, от их с Кэтрин супружеской спальни, он сам распорядился установить прошлой осенью, вскоре после того как познакомился с Эллен Тернан. Энн, старая верная горничная, и виду не подала, что удивлена или обеспокоена просьбой хозяина. Просто вызвала двух немногословных плотников, которые, стуча молотками, быстро разделили пополам его жизнь. Ему казалось, что спрятавшись от жены за книжными полками, он сумеет укрыться от собственных невеселых мыслей, разочарований и нерешительности. Диккенс был уверен, что в этой келье, которую в порыве нахлынувшей на него элегической любви соорудил себе в собственном доме, образ новой возлюбленной будет приходить к нему хотя бы по ночам. К удивлению Чарльза, чуть ли не каждую ночь ему снилась Кэтрин — но не та, что по вечерам шаркала ночными туфлями за белой дверью, а другая, которую он теперь почти не помнил: тихая ласковая синеглазая девушка. С ней, как ему теперь казалось, так жестоко обманувшей его ожидания, он когда-то надеялся пройти вместе по жизни...
Он никогда не признавался жене, что не она была его первой любовью Дэниел Маклис. «Чарльз Диккенс» 1839 г. Фрагмент. Transferred from Tate Gallery 2015 г. Primary Collection. Национальная Портретная Галерея ЛондонС досадой бросив на узкую железную кровать сюртук, Чарльз подошел к окну. Жирная муха, отогревшаяся на весеннем солнышке, озабоченно гудела между рамами, совсем как он, попав в западню собственного безопасного убежища... Ни о чем он так не мечтал в детстве, как о подобном доме: надежном, уютном, обеспеченном. Где у кухарки всегда туго накрахмаленный полосатый фартук, а у горничной аккуратный чепец с оборками, где никогда не будут пить чай из выщербленных чашек и у каждого из детей нарядный воскресный костюмчик, висящий на плечиках в шкафу.
В его собственном детстве дома сменялись как картинки в волшебном фонаре: родившись в Портсмуте, он в два года попал в Лондон, куда отца, мелкого чиновника морского министерства, перевели на службу. Через три года семейство отправилось в Чатем, а спустя еще несколько лет — снова вернулось в столицу. Ни мистер Джон Диккенс, ни его жена Элизабет нисколько не заботились о том, как будет устроен их очередной дом и хватит ли спален для многочисленного потомства. Чарли помнит, как однажды они всей семьей вместе с квартирантом и девчонкой-служанкой, взятой из чатемского работного дома, несколько месяцев ютились в четырех крошечных комнатах. Когда дела налаживались, родители снимали какой-нибудь милый особнячок, в котором, впрочем, тоже не устраивались основательно, все время ожидая очередного вынужденного переезда. В семье Джона и Элизабет вообще не было принято строить долгосрочные планы.
Так продолжалось до той поры, пока в 1822 году долги отца, из которых Джон Диккенс, веселый добрый малый, не вылезал, не заставили Элизабет с малышами перебраться на казенную квартиру в долговую тюрьму Маршалси, становившуюся в те времена прибежищем многих беспечных граждан, похожих на чету Диккенс. Самого Чарли — ему в ту зиму минуло десять — ждала каморка в пансионе старой миссис Ройленс, где обитали такие же, как он, мальчишки-недоростки, до которых не было дела их родне, и фабрика ваксы неподалеку от Хангерфордского рынка, где он, чтобы прокормиться, за шесть шиллингов в неделю наклеивал этикетки на баночки.
Чарльз закрыл руками лицо... Не изжитое с годами отчаяние всякий раз охватывало его, стоило только вспомнить бесконечно длинную дорогу, что пролегала от пансиона до фабрики по грязным переулкам, продуваемым всеми ветрами пустырям и гнилым мосткам, переброшенным через сточные канавы. Сколько раз потом он описывал в своих романах эту дорогу в никуда, которой пробираются по жизни одинокие и всеми забытые дети: Оливер, Дэвид, Нелл! Никто и нигде не ждал его в те времена, никто, даже мать с отцом, которых он навещал по воскресеньям, ни разу не спросил, что он ест и не промокают ли его ботинки...
Ужасное существование продолжалось несколько месяцев, до тех пор пока смерть бабушки, матери непутевого Джона Диккенса, не обернулась для семейства небольшим наследством, позволившим отцу Чарли расплатиться с долгами. Семья воссоединилась под общим кровом, и Джон Диккенс на радостях даже настоял на том, чтобы вновь отдать сына в школу. Но было уже поздно — прежнего Чарли, мягкого беззаботного мальчугана, больше не было. Как человек, который едва не утонув, выбирается на берег с твердым намерением непременно научиться плавать, так и Чарльз, чудом избавившийся от отвратительного запаха ваксы, которым он, казалось, пропитался на всю оставшуюся жизнь, дал себе слово, что никогда больше не вернется в те времена...
Никому, даже ближайшим друзьям, он не рассказывал о тех унизительных бесприютных месяцах своего детства, просто сцепив зубы карабкался наверх, экономя каждый пенни и просиживая ночи напролет за письменным столом. В пятнадцать он стал клерком в суде, в шестнадцать наскреб денег на уроки стенографии и одолел ее, чтобы устроиться в газету, в двадцать уже был парламентским репортером, в двадцать один напечатал свой первый художественный очерк. А спустя три года выпустил в свет вышедшие отдельным изданием «Очерки Боза», начал работать над «Пиквикским клубом» и женился на Кэтрин Хогарт.
Жена покорно рожала одного ребенка за другим, кормила, пеленала, ставила компрессы, если чада болели. Но никогда не предавалась их забавам так же самозабвенно, как он, не сочиняла им сказки, не выбирала книги, когда те учились читать Дэниел Маклис. «Портрет Кэтрин Диккенс» 1847 г. Музей Чарльза Диккенса...Раздавшийся в передней звонок и послышавшиеся следом возбужденные женские голоса заставили Чарльза вздрогнуть. Поспешно шагнув к двери, он запер ее на ключ. Пусть домашние думают, что глава семейства прилег вздремнуть после утренней прогулки. Ему не выдержать объяснений... Да и что он может им всем объяснить: жене, детям, Джорджине? Показное негодование, которым он встретил сегодня утром вспышку супружеской ревности, не более чем формальность. Как пустая формальность и то, в чем он с таким пылом убеждал Кэтрин. Хотя это святая правда: несмотря на все ухаживания, которые он неуклюже маскировал под отеческое покровительство, Эллен Тернан и в самом деле до сих пор не стала его любовницей. Так что формально он чист. Но Кэтрин слишком хорошо его знает, чтобы ее можно было обмануть.
С восемнадцатилетней актрисой Эллен Тернан сорокапятилетний Диккенс познакомился летом 1857-го, когда репетировал для представления в Манчестере драму приятеля Уилки Коллинза «Замерзшая пучина». К тому времени «спектакли от Диккенса» стали не менее популярны, чем его знаменитые романы. Театр, как и литература, был его страстной привязанностью с детства. Однажды в молодости он, расхрабрившись, добился прослушивания в Ковент-Гардене, но в решающий день недолеченная в детстве болезнь почек уложила его в постель и случай был упущен. Впрочем, как только литературный труд стал приносить Чарльзу достаточно средств, он немедленно пустил часть из них на хобби, начав ставить любительские спектакли. И те, кому случалось увидеть Диккенса на сцене, уже никогда не могли сказать с точностью, выиграло ли английское искусство в тот день, когда между театром и литературой он сделал выбор в пользу последней.
На представлениях, которые устраивал Чарльз, бывший одновременно и режиссером, и ведущим исполнителем, и администратором, бывала даже королева Виктория, не раз выражавшая искреннее восхищение его актерским талантом. Часто вместе с отцом в постановках принимали участие старшие дети — сын Чарльз, дочери Мэйми и Кэт, свояченица мисс Хогарт, а иногда и сама миссис Диккенс. Писатель даже организовал у себя дома, в роскошном особняке Тэвисток-хаус, маленький театр, достать билеты в который считалось среди столичных театралов большой удачей.
«Замерзшая пучина» поначалу тоже была опробована на домашней сцене в день рождения Чарли-младшего. Для себя Диккенс выбрал, как обычно, главную мужскую роль, а женские достались дочерям и Джорджине. Представление оказалось настолько удачным, что Диккенсу пришла в голову мысль отправиться с ним в турне. Однако когда спектакль вышел с домашних подмостков на профессиональные, стало ясно, что дочери и Джорджина свои роли не потянут — их голоса не были поставлены для сцены. Между тем сам Чарльз, бравший некогда уроки декламации у Роберта Кили, вполне мог играть в профессиональной труппе. Вот тогда-то он и обратился к актрисе театра Princess миссис Тернан, которая имела трех прехорошеньких дочерей — Фанни, Марию и Эллен, тоже начинающих актрис.
Чарльз выдвинул ящик маленького туалетного столика и достал оттуда завернутый в папиросную бумагу портрет. Четкие, почти медальные черты, изящно вылепленный подбородок, вьющиеся волосы, высоко поднятые над чистым лбом... Как хотелось бы ему открыто поставить этот портрет на стол в своем рабочем кабинете! И смотреть, смотреть на него, пока глаза не начнет застилать туманная пелена...
Всякий раз, когда случалось видеть Эллен, ему казалось, что время чудесным образом отступает, груз прожитых лет, вечная изнурительная работа, волнения, доставляемые сонмом незадачливых родственников, которых он вынужден опекать, собственное растущее семейство, нуждавшееся в его заботе, — все это словно исчезает и он снова молод, у него все впереди.
Дом Диккенса в Портсмуте Austriantraveler/Wikimedia Commons/ License: CC BY-SA 3.0Тогда в Манчестере Чарльз не сразу понял, что влюблен. Ему казалось, он просто любуется милой девушкой. На сцене они с Эллен почти не пересекались, партнершей Диккенса была ее сестра, в финальной сцене весьма натурально рыдавшая над умирающим возлюбленным, а Эллен в это время стояла за кулисами. Но всякий раз, когда Чарльз, удаляясь со сцены, проходил мимо нее, его обдавало каким-то неуловимым дуновением, похожим на порыв весеннего ветра.
Он очнулся, только когда все, как казалось, закончилось: после трех выступлений в Манчестере они вместе с Эллен, ее сестрой и матушкой вернулись на поезде в Лондон. И Диккенс вдруг понял, что не может без нее дышать...
Если бы только Эллен дала ему надежду! Он давно уже бросил бы все: опостылевший брак, порядком наскучившие литературные труды, Лондон, который так любил когда-то и который теперь все чаще раздражал его вечной суетой. Они могли бы организовать труппу, ездить с гастролями по Англии, Америке, Канаде. За океаном давно наслышаны о его спектаклях и не раз приглашали... Но мисс Тернан лишь вежливо принимала его покровительство, не двигаясь в своих чувствах дальше холодноватой, хотя будто бы и искренней дружбы. Негодуя на самого себя, он слал ей подарки, сладости, полушутливые-полулирические записки, надеясь на то, что рано или поздно добьется снисходительности, и одновременно боясь этого. Если Эллен его разочарует, ему больше нечего будет ждать от жизни. Он не сможет этого пережить. Слишком часто женщины разочаровывали его. Все, начиная с матери, от которой Чарли в страшные месяцы работы на фабрике тщетно ждал хоть одного участливого слова, и заканчивая Кэтрин, которая теперь лелеет свои обиды, забыв о том, сколько лет он надеялся, что рано или поздно та очнется от спячки, что жизнь их наладится, они станут не только супругами, но и близкими друзьями...
Он никогда не признавался жене, что не она была его первой любовью. Эта роль в жизни Диккенса выпала Марии Биднелл, с которой тот повстречался в семнадцать. Манерную и легкомысленную дочку банкира развлекало откровенное обожание, которое дарил ей молодой Диккенс, пока родители не решили, что это развлечение, равно как и страсть, вспыхнувшая в кавалере, грозят зайти слишком далеко. Марию услали в Париж, Чарльза отвадили от дома... Он ждал и надеялся до тех пор, пока не увидел в глазах вернувшейся из-за моря возлюбленной свой приговор. Но даже после расставания эта злосчастная любовь будто ходила за ним по пятам, отравляя и без того нелегкую жизнь.
Угнетали и вечные разъезды, во время которых Чарли, порой промокший и продрогший и почти всегда голодный, примостившись в углу почтовой кареты, при свете крошечного огарка строчил репортажи. Родители, ничему не научившиеся на собственных ошибках, продолжали влезать во всяческие денежные авантюры, из которых их вынужден был вызволять старший сын, выплачивая отцовские долги из своих скудных репортерских заработков. Как хотелось ему в этих бесконечных странствиях и хлопотах прислониться к надежному плечу, плечу настоящего друга!
От Кэтрин Хогарт, которую Чарли встретил спустя год после расставания с Марией, он не ждал любви — был сыт ею по горло. С Кэтрин он связывал последние надежды на то, на что уже устал надеяться: искреннее участие и нежную заботу.
Кэти была единственной, кому он решился поведать всю правду о фабрике ваксы. Целый час после печального рассказа она прорыдала у него на плече... Но на следующий день, когда Чарльз, с рассвета писавший очередную главу «Оливера Твиста», решил пообедать, он нашел полупьяную кухарку спящей, а жену как ни в чем не бывало раскладывающей пасьянс на обеденном столе.
Внезапная жгучая досада на самого себя вдруг овладела Чарльзом. А чего он, собственно, ждал? Что избалованная девочка из благополучной семьи разделит и оценит его бешеную жажду жизни, его страхи перед завтрашним днем, его страсть к успеху?
Всякий раз, когда случалось видеть Эллен, ему казалось, что время чудесным образом отступает: груз прожитых лет, вечная изнурительная работа, волнения, доставляемые сонмом незадачливых родственников unknown authorДа, всю жизнь Кэйт послушно следовала за ним, но делала это словно через силу. Пытаясь помочь ему с деловой перепиской, вечно путала адреса; выступая в спектаклях, подворачивала ноги и растягивала связки, а слушая главы из романов, которые он поначалу пытался ей читать, частенько дремала. Когда в 1842 году ему захотелось отправиться в Америку, чтобы насладиться заокеанским успехом, Кэтрин чуть ли не месяц орошала слезами подушку. Поплакав, она все же покорно собралась в дорогу, оставив дома четверых детей, и ни разу не пожаловалась на тяготы пути. Но Чарльза во время того путешествия не оставляла мысль, что он повлек бедную овечку на заклание.
Да, жена покорно рожала одного ребенка за другим, кормила, пеленала, ставила компрессы, если чада болели. Но никогда не предавалась их забавам так же самозабвенно, как предавался он, не сочиняла им сказки, не выбирала книги, когда те учились читать. И этим до боли напоминала Чарльзу собственную мать, от которой он так долго ждал чего-то большего, чем педантично-прохладное выполнение родительского долга. Его жена была весьма покладиста и никогда не поминала о вечерней ссоре на следующее утро. Может, было бы лучше, если бы она била посуду и швыряла ему в голову цветочные горшки? Так, во всяком случае, он смог бы убедиться, что не безразличен ей. Но Кэтрин в ответ на мужнины упреки всегда молчала, по-девчачьи поджав губы. Совсем как сегодня, когда пришла к нему в кабинет с этим проклятым браслетом...
Поблекшее лицо жены, искаженное гримасой недоумения и детской обиды, вдруг встало перед глазами, заставив Чарльза поморщиться. Если Кэтрин постучит сейчас к нему и снова потребует объяснений, он может не сдержаться. Ему нужно уйти, проветриться, отогнать неотступные мысли, иначе он просто сойдет с ума.
Поспешно схватив сюртук и на ходу просовывая в рукава руки, он вновь бросился на улицу. Кэтрин всегда считала его прогулки сумасшествием. Ей самой даже путь из гостиной в столовую казался слишком длинным, а Чарльз мог отмахать зараз несколько десятков миль и стать после такого моциона только свежее. Иногда он шел с такой скоростью, что ветер буквально свистел в ушах. Где он только не побывал во время долгих прогулок! Его знаменитые описания лондонского дна, детальное знание провинции, деревенек и постоялых дворов — все это результат путешествий, которым Чарльз и в самом деле иногда предавался с каким-то исступлением.
Дойдя до угла улицы, Диккенс замер, поигрывая тростью... Может, отправиться в Гэдсхилл? Ему вполне под силу отшагать тридцать миль.
Когда-то, еще мальчиком гуляя с отцом в окрестностях Чатема, Чарльз увидел небольшой, но удивительно живописный дом, до самой крыши густо увитый плющом. «Если будешь послушным и станешь прилежно учиться, то когда-нибудь обязательно его купишь», — сказал отец, усмехнувшись его восторгу. И все вышло именно так. Диккенс разбогател и однажды узнал, что постоянная сотрудница возглавляемого им журнала «Домашнее чтение» миссис Литтон продает тот самый особняк в Гэдсхилле, доставшийся ей в наследство. Чарльз купил его, принялся перестраивать, ремонтировать и приводить в порядок, с присущей ему обстоятельностью продумывая место для каждой безделушки, воодушевленный, возил туда жену... Ему казалось, что когда семья переселится в этот дом, пустота в душе, которую он в последнее время ощущал все чаще, исчезнет. И Кэтрин той весной едва ли не впервые в их совместной жизни будто тоже искренне радовалась вместе с ним. Они сообща прикидывали, как младший сын Эдвард, которому тогда едва исполнилось четыре, будет резвиться на лужайке, как Диккенс наконец-то заведет собаку — он мечтал об этом с детства. Весной 1857-го дом мечты был готов к новоселью, которое и состоялось в мае, в июне к ним приехал погостить Ганс Андерсен — его книги Диккенс обожал и давно жаждал заполучить сказочника в гости. А в конце того же лета Чарльз встретился с Эллен...
Диккенс с дочерьми Мэйми и Кэтрин after Joseph Athanase Aufray after a photograph by Mason & Co (Robert Hindry Mason) 1869 г. Given by Miss Bremner 1934 г. Reference сollection. Национальная Портретная галереяПри воспоминании об Эллен Тернан сердце Диккенса снова сжалось. Сколько раз, бывало, задавал себе вопрос: что же есть в ней такого, чего нет в Кэти? Он знал, что любой досужий сплетник, узнав о его любви, криво ухмыльнется — настолько пошло, примитивно и однозначно все представлялось со стороны. Всем! Даже его собственным дочерям: стареющий писатель и молоденькая актриса. И только он знал, что ждет от Эллен гораздо большего, чем простой телесной молодости, которой его, к слову сказать, всегда готовы были одарить десятки восторженных поклонниц от Лондона и Парижа до Нью-Йорка и Бостона. Он ждал от Эллен обновления.
Много лет Диккенс без меры отдавал свою жизнь всем тем, кто населяет теперь его книги, которые с таким восторгом читают тысячи людей. Много лет он щедро тратил силы души на домашних, заражая их своим весельем, оптимизмом, пылким темпераментом. О, что он творил! Погрузив в почтовую карету семейство, отправлялся в долгие упоительные путешествия по Европе, устраивал феерические домашние праздники по случаю любой, пусть и не слишком примечательной семейной даты, брал на себя все тревоги, совсем как в ту весну 1851 года, когда за две недели лишился отца и восьмимесячной дочери. Кэтрин тогда после тяжелых родов поправляла в Молверне здоровье, Джорджина сопровождала ее, матушка, как обычно в решающий момент жизни, слегла с мигренью, а он, едва похоронив отца и уже сидя над гробом скоропостижно умершей дочки, думал только о том, как сообщить обо всем жене, чтобы ее не подкосило горе. Кажется, именно в те дни он впервые почувствовал, что жар его души не бесконечен.
Несколько последующих лет Чарльз метался по жизни, словно корабль в поисках попутного ветра. Брался за новые замыслы и оставлял их, пускался в путешествия, которые скорее напоминали бегство... Даже вступил зачем-то в глупую и пошлую переписку с неожиданно возникшей на горизонте Марией Биднелл, назначал ей свидания, на которые, впрочем, не растерявшая предусмотрительности Мария явилась с дочерью. И так до той поры, пока за кулисами театра в Манчестере на него вдруг не повеяло весной...
Топнув ногой, Диккенс сжал пальцами набалдашник трости. Он никогда не отступал перед препятствиями и теперь не изменит себе. Он добьется этой девушки! Ей по силам излечить его от тоски, которая вот уже несколько лет гложет сердце, от одиночества, которое с каждым годом становится все невыносимее. Эллен не обманет его ожиданий, как обманули их мать, Мария и Кэтрин. Да, ему сорок шесть. Но ведь не девяносто! Он еще может быть счастлив. У него на руках девять детей, младшему из которых только шесть. Но дети растут — дочери Кэти и Мэйми скоро выйдут замуж, старшие мальчики разъедутся учиться. Он и сейчас довольно богат, а между тем у него есть идея, которая, возможно, озолотит его.
Эта мысль родилась у Чарльза давно, еще во времена любительских спектаклей, и с тех пор не давала покоя. Что если он станет единственным актером труппы и прочтет со сцены собственные произведения? Такого еще никто не делал! Он вынашивал эту идею не один год. И только когда сама королева, прослышав о намерении Диккенса, высказала желание его послушать,Чарльз наконец решился. Договорившись со старым другом Артуром Смитом, что тот станет его антрепренером, Диккенс подписал контракт на серию сольных выступлений в лондонском Сент-Мартинз-Холле, которые должны были начаться двадцать девятого апреля. Если первые чтения пройдут успешно, осенью он отправится в турне по провинциальным городам. А Эллен, если пожелает, вполне могла бы сопровождать его на правах ассистентки. Нужно только выбраться из этого болота, в которое его затянула Кэтрин. Нужно порвать те нити, которыми, будто паутиной, опутана его прежняя жизнь! Не замечая, что уже несколько минут неподвижно стоит на перекрестке, Чарльз мечтательно улыбался, и ветер трепал его длинную бороду, в которой начинала серебриться седина.
Так называемая «утренняя комната», где семья Диккенса проводила первую половину дня. Музей писателя в Лондоне Joyofmuseums...Опершись на подоконник, миссис Диккенс неотрывно глядела на мужа, замершего на углу улицы. Он не мог не слышать, как она приехала, но не зашел, ни о чем не спросил, просто сбежал как последний трус. А ведь это по его воле она четверть часа сгорала от неловкости в тесной передней семейства Тернан, ожидая, когда мисс Эллен и ее матушка изволят ее принять. Это по его воле она, краснея и глядя в пол, лепетала перед надменно молчавшей девчонкой, годившейся ей в дочери, какие-то невразумительные, жалкие слова и выслушивала в ответ ядовито-вежливые комплименты: «О, миссис Диккенс, какая честь... Наши наилучшие пожелания мистеру Диккенсу...»
Интересно, сможет ли ее супруг, гордившийся своим знанием Лондона, отыскать в этом городе еще хоть одну жену, способную вынести столько, сколько вынесла она за эти двадцать два года? Вечные претензии, которым она тщилась соответствовать, и вечные снисходительные улыбки в ответ: «бедняжка Кэти», «глупышка Кэт»... Даже Джорджина с годами стала относиться к Кэтрин свысока, всячески подчеркивая, что та не стоит и мизинца своего знаменитого супруга.
Джорджина была на девять лет моложе сестры и с юности жила в ее доме, со временем незаметно прибрав его к рукам. Кэтрин, вечно обремененной очередным младенцем, частенько бывало не до домашних дел, и Чарльз утверждал, что только на свояченице держится их беспокойное хозяйство. Что ж, возможно... Но даже Кэтрин с ее простодушием, на которое так часто сетовал Чарльз, было ясно, что благородное хозяйственное рвение, с которым Джорджи ведет чужой дом, — плод не только ее душевной щедрости. Достаточно взглянуть на ласкающие движения, которыми сестра развешивала в шкафу рубашки Чарльза, на мягкую поступь, когда отправлялась в кабинет зятя, чтобы отнести ему чай, и сразу становится понятно: Джорджиной движет нечто большее, чем чувство долга.
Видит бог, о ревности Кэти и не помышляла: слишком хорошо она знала Чарльза, его боязнь пересудов и настойчивое стремление быть джентльменом во всем. Но разве мало того, что она все эти годы терпела неуместную, бестактную влюбленность сестры — та не трудилась ее скрывать — и слащавое заискивание Джорджины перед Чарльзом, и его неумеренные восторги по поводу ее преданности? Она со смирением сносила упреки, которыми муж все чаще осыпал Кэтрин, предлагая ей поучиться у младшей сестры рачительности и педантичности. Как терпела на заре их супружества обожание Чарльзом другой ее сестры — семнадцатилетней Мери. Прожив в доме зятя чуть больше года, та скоропостижно скончалась от болезни сердца. Чарльз купил землю подле могилы молоденькой свояченицы, чтобы после смерти быть похороненным рядом с ней. Кэтрин тогда промолчала. Может, ей стоило хоть раз попытаться объяснить мужу, что ее терпение и есть та опора в жизни, которую он так много лет искал? Да что уж теперь объяснять... Если Чарльзу ее терпение больше не нужно, то и ей самой оно ни к чему.
Мистер Диккенс по-прежнему стоял на углу, покачиваясь с носка на пятку. Наконец взмахнул тростью, намереваясь, кажется, двинуться дальше. С внезапным волнением в сердце Кэйт вдруг загадала: если пойдет прямо, значит, все наладится. Но муж, крутанувшись на каблуках, резко свернул за угол...
Двадцать восьмого апреля 1858 года, вернувшись после репетиции предстоящей премьеры своего сольного выступления в Сент-Мартинс-Холле, Чарльз Диккенс был поражен странной тишиной, царившей в его обычно шумном доме. Джорджи не покрикивала на кухарку, дочери не ссорились из-за разорванных нот, даже мальчишек, вечно стучавших ботинками по лестнице, и тех не было слышно... Но что еще страшнее, он не услышал так надоевшего назойливого, как ему всегда казалось, шарканья старых домашних туфель Кэйти: супруга мистера Диккенса покинула их общий дом с намерением никогда туда более не возвращаться.
Памятник Чарльзу Диккенсу с героиней его романа «Лавка древностей» Нелл в Филадельфии SmallbonesСказать, что Чарльз был поражен, означало не сказать ничего. Он был оглушен, повержен. Решительно невозможно поверить, что тихоня Кэйт, неспособная, как он думал, выбрать без посторонней помощи даже материю на платье, приняла решение первой. Однако и это еще не все. Кэтрин заявила, что не желает сохранять в тайне их разъезд и делать хорошую мину при плохой игре. Развод по тогдашним законам оставался невозможным, однако юридически оформить раздельное проживание супругов и их финансовые взаимоотношения было вполне реально. Именно этого она и потребовала.
Озадаченный и раздраженный Чарльз начисто забыл о том, как еще недавно сам мечтал о свободе, и категорически отказался следовать советам друзей, убеждавших замять скандал по той простой причине, что все обстоятельства разъезда против него. Как ребенок, лупящий кулаком дверь, об которую сам же и ударился, он продолжал бушевать, сделав в результате разлад в собственной семье предметом ненавистных ему сплетен. В тщетном стремлении хотя бы отчасти излить досаду на Кэйт он даже опубликовал подробный отчет о собственных семейных проблемах на страницах возглавляемого им журнала «Домашнее чтение». Но изменить что-либо было уже невозможно...
Миссис Диккенс поселилась в небольшом доме на Глостеркресент, неподалеку от Риджентс-парка. Скромную жизнь в нем ей отныне обеспечивали шестьсот фунтов, их Чарльз по решению суда выплачивал жене в качестве ежегодного содержания. Для соблюдения приличий, к которым так чувствительна была тогдашняя Англия, с матерью жил старший сын Чарльз. Другие дети, в том числе и младшие, остались с отцом и вскоре переехали вместе с ним в Гэдсхилл-Плейс. Их встречам с матерью Диккенс не препятствовал, но дети, выросшие в доме, где все и всегда подчинялось отцу, сами на них не отваживались. Даже бывая на уроках музыки в доме напротив, дочери никогда не заходили к Кэйт. Но она, как обычно, молчала.
Со временем слухи вокруг скандала в семье Чарльза Диккенса улеглись, жизнь снова вошла в прежнюю колею, а воспоминания о той, что двадцать лет была спутницей его жизни, будто вовсе изгладились. Дом писателя, в котором правили оставшаяся подле обожаемого зятя Джорджина Хогарт и старшая дочь Мэйми, вновь стал хлебосольным приютом для гостей, которые круглый год не покидали Гэдсхилл-Плейс.
Сольные выступления Диккенса на сцене пользовались не меньшей, а возможно, даже большей популярностью, чем некогда его романы. Новая любовь разожгла в душе Чарльза начавший было угасать огонь, и этим новым пылом он теперь делился со зрителями столь же щедро, как некогда с читателями. Когда Диккенс исполнял в лицах сцену убийства Нэнси из «Оливера Твиста», мужчины в зале заливались слезами, а дамы падали в обморок. За последние десять лет жизни благодаря этим выступлениям и двум последним романам — «Большие надежды» и «Наш общий друг» — писатель удвоил состояние.
Эллен Тернан в конце концов уступила его ухаживаниям, оценив ту заботу, которой Диккенс окружил ее саму, сестер и матушку, а также щедрую финансовую помощь. Она милостиво, хотя и тайно, принимала писателя в доме, что он снял для нее на лондонской Линден-Гроув. Именно здесь Чарльз Диккенс начал писать свой последний роман «Тайна Эдвина Друда», который так и не успел закончить...
И все же после ухода Кэт в доме Диккенса, да и в его душе навсегда осталась какая-то червоточина. Вопреки надеждам свобода не вернула ему молодости. Он больше никогда уже не был тем искрометным весельчаком, который, купив в дешевой книжной лавчонке самоучитель фокусника, часами разбирал описанные там забавы, чтобы потом сорвать аплодисменты малышни, достав из собственного цилиндра пышущий жаром ванильный пудинг.
Тень в одночасье надломившейся жизни легла и на детей Диккенса. Матушкина любимица Кэйти-младшая, яростно защищавшая ее во время ссор с отцом, так и не оправившись после расставания родителей, поспешила покинуть Гэдсхилл-Плейс и выйти замуж за первого же подвернувшегося жениха, с которым была несчастна. Мэйми, боявшаяся, что без нее стареющий Диккенс будет чувствовать себя одиноким, осталась старой девой. Сыновья, за исключением Генри, тоже разочаровали отца, в особенности передавшейся через поколение склонностью к расточительности.
Словно стремясь убедить себя в правоте собственных непоправимых шагов, Диккенс в последние годы одну за другой рвал привязывавшие его к прошлому нити. Он продал Тэвисток-хаус, в котором некогда так весело справляла рождественские праздники их большая и шумная семья, а спустя два года после расставания с женой сжег на поле неподалеку от Гэдсхилл-Плейс всю свою переписку.
Кэйти же хранила письма мужа до конца жизни и перед смертью отдала их дочери с просьбой опубликовать. Последнее, чего хотела от жизни одинокая и всеми забытая жена знаменитого писателя, — это поделиться воспоминаниями о любви, которая, как она продолжала верить, некогда все же жила в их с Чарльзом доме.
Сентябрь, 2007 год
В феврале исполнилось двести десять лет со дня рождения великого английского писателя.
Статьи по теме:
Комментарии (0)