Заметив движение на вершине пригорка, Артём нахмурился. Узнал в полной фигуре Ольгу. Раздражающе торопливая походка, шарканье по пыльной тропе, её суетность и колыхание тела — всё это он не желал сейчас видеть. Артём со злостью бросил окурок под ноги, плюнул — густо и зло, словно смывая с языка горечь внезапного раздражения. Он уже почти ощутил зыбкое спокойствие жаркого полудня, даже думал задремать, как вдруг — она тащится.
— Опять прётся, — процедил он сквозь зубы, выдирая травинку и бросая её в сторону стада. — Говорил же, чтоб её здесь не было! Совсем глухая баба!
Он сделал вид, что не замечает её, и уставился на коров, что мирно щипали траву. Но вот донеслось её тяжёлое дыхание, шарканье стоптанных босоножек, шелест травы, когда она свернула к нему… Ольга замерла в двух шагах, не решаясь приблизиться, и от неё пахло пылью дороги, дешёвым одеколоном и ещё чем-то тёплым, домашним. Этот запах раздражал ещё сильнее.
— Тём… — её голос прозвучал неуверенно, будто она ожидала, что её прогонят. — Здравствуй…
Артём медленно, с нарочитым нежеланием повернул голову. Ольга переминалась с ноги на ногу, сжимая в красных пальцах полиэтиленовый пакет. Лицо её разгорелось от ходьбы, волосы прилипли к вискам, а глаза — большие, светло-карие, испуганные — метались, избегая его взгляда.
— Я тебе… еду принесла, — она робко шагнула вперёд и протянула пакет. — Думала, ты опять сухомяткой перебьёшься. Там суп горячий, полотенцем обернула, чтобы не остыл. Ещё котлеты, картошка тушёная…
Она жалко улыбнулась, предлагая свой обед. Артём резко оттолкнул её руку, пакет затрещал.
— Не нужно мне ничего! — вспыхнул он, голос резанул, как хлыст. — Дура ты или как? Сказал же — не приходить! Не надо мне твоих подачек!
Ольга отпрянула, её глаза наполнились слезами, но она сжала губы, удерживая их.
— Ну не сердись, — зашептала она, складывая руки на груди, словно молилась. — Сколько раз я прощения просила… Я больше не стану, клянусь, никогда твою жену не помяну. Пусть земля ей будет пухом. Я глупая, знаю… язык у меня…
Артём отвернулся, всем видом показывая, что разговор окончен. Солнце жарило карьер вдали, он нервно закурил новую сигарету. Ольга вздохнула и опустилась рядом, её тяжёлое тело устало осело на сухую траву. Тишина легла между ними вязким покрывалом. Она смотрела на его каменное лицо — губы сжаты, скулы дрожат.
В её памяти снова вспыхнула та сцена, что была четыре дня назад…
…Как она тогда, доведённая его холодностью и молчанием до предела, сорвалась и выкрикнула, ломая собственные запреты:
— Ленку свою ты всё жалел, на руках носил, а со мной живёшь, будто соседкой! А я тоже тепла хочу, Тём, любви и заботы! Может, я её никогда и не знала! Да ведь я живая, что ж у нас всё не по-людски!..
Артёма тогда будто ошпарило кипятком. Он даже головы от старого телевизора не повернул, но тело напряглось, как струна. Для Ольги же словно открылся шлюз — и всё, что копилось два года этого странного, унылого сожительства, хлынуло наружу: что он её не ценит, что глядит сквозь неё, что обращается с обидным равнодушием, и нет больше сил терпеть…
— Ну и не живи!!! — Артём вскочил, яростно отшвырнув пульт. Тот прожужжал и грохнулся о шкаф, разлетевшись. Ольга отступила, прикрыв рот ладонью.
— Я тебе когда-то обещал любовь?! — проревел он, и лицо исказилось от боли и злости. — Какая тебе любовь уже, старой клуше?! Раньше надо было её искать, а то шатались где попало, а потом в сорок пять лет им любовь подавай!
— Но я ж тебя всю жизнь любила… — тихо вставила Ольга, прижимая ладонь к колотившемуся сердцу. Грудь её тяжело колыхалась от сдерживаемых слёз.
— Любила?! Замужем была и любила, да?
— Но ты же отталкивал меня… а я с юности по тебе…
— А я не звал! У меня и выхода не было — без дома остался. Ты приютила, я и пришёл, а куда деваться! — он с силой ударил кулаком в дверной косяк, дом содрогнулся. — Любви ей… Да нет её во мне, понимаешь?! Всё выжжено! Всё!
Артём тряс скомканной футболкой на груди, и вдруг по его загрубевшему лицу покатились редкие, мужские слёзы. Голос, недавно громовой, стал сдавленным, хриплым, наполненным нечеловеческой болью, от которой Ольгу пробрала дрожь.
— На том пепелище, что от моего дома осталось, умерла и моя душа, — прошептал он. — Я её присыпал там, где Лену с Ксюшей нашли… Чтобы ни ветер, ни дождь не тревожили их. Чтобы птицы не тронули… Чтобы никто… А ты говоришь — любви…
Слёзы текли по его лицу, смешиваясь с пылью. Он оттолкнул оцепеневшую Ольгу и, не оглядываясь, выскочил из дома. Ушёл в том, что было на нём — в старой футболке и стоптанных тапках — и поселился прямо на ферме, где второй год пас коров. Когда-то он работал резчиком на заводе, создавал чудесные вещи из хрусталя, но после трагедии сломался, запил, лишился работы. С тех пор искал спасения в тяжёлом труде, в молчании, в отрешённости и даже в этих безмолвных коровах…
А что, нормально на ферме. По утрам его будила не сирена и не солнце, а наглая муха, забирающаяся то в ухо, то в нос. Артём, ворча сквозь сон, отмахивался от неё, а потом лежал, закрыв глаза, не в силах сразу подняться. Тем временем в коровнике что-то тихо звякало — то ли ведро задевало железо, то ли доярка начинала возиться с бидонами.
Он закрывал глаза, и в этом звоне было что-то такое, что одновременно щемило и радовало сердце. Казалось, дома — за занавеской голубеет рассвет, а на кухне Лена возится, старается не шуметь. Потом подойдёт, тёплая, пахнущая сном, погладит по спине и скажет: «Тё-ом, просыпайся, а то опоздаешь…» Он её в охапку — и под одеяло, ещё чуть-чуть, пять минуточек, чтобы вдохнуть её тепло, услышать смех…
А за стенкой коровы фыркали, мычали. «Зорьку чуют», — пролетало в его голове. И он дремал ещё немного, убаюканный призраком прошлого.
На выпас он гнал стадо то одной дорогой, то другой. Дорога вниз к лугам поднимала клубы серой пыли, что оседали на листьях, на сапогах, на спинах животных. И как бы он ни ворошил прошлое, оно всё равно оседало — как эта пыль. Поднимется, заслонит глаза, разбередит рану и снова растворится. Прошло… Но сердце ныло одинаково — от прошлого и от настоящего.
Нет, пастухом быть хорошо. Одиноко, тихо, и никто не требует того, чего в нём уже нет.
— Тём, возвращайся домой… — голос Ольги прозвучал тихо, но в тишине полудня был слышен отчётливо. Она стояла рядом, переминаясь, в её глазах жила мольба. — Совсем ты тут иссох, полно уж.
Артём молчал, жевал травинку, не глядя на неё. Конечно, он остыл за эти дни, и теперь стыдно жгло за ту жестокость. Всё же добрая она женщина, Ольга. Не виновата ни в чём. А он, как волк, закрылся в своей боли, а она — как весенний дождь, пытается согреть его, собрать по осколкам. Только пуст он, выжжен дотла. Хотел бы откликнуться — да не знает как.
Ольга, не дождавшись ответа, положила пакет у его ног.
— Ну ладно… Поешь хоть. Не пропадать же добру.
Развернулась и пошла по той же дороге. Он сидел и смотрел ей вслед — сутулой, потерянной, одинокой на фоне лугов. И в нём, холодном, медленно начала прорастать тихая жалость.
…
Вокруг всё кипело, не обращая внимания на его внутреннюю бурю. Коровы лениво щипали траву, их хвосты отмахивались от мух. В кронах тополей птицы строили гнёзда, оглашая округу весёлым щебетом. Жизнь шла вперёд, несмотря ни на что, вопреки утратам и боли.
Артём медленно развязал пакет. Потянуло домашним: наваристым супом, тушёной картошкой с укропом, тёплыми котлетами. Готовила она с душой. Он взял баночку, и стыд обожгло его сердце.
Он вдруг понял: его раны никогда не затянутся, будут кровоточить до конца. Он не имеет права забыть — ведь его девочки всегда рядом, в его выжженной душе. Но и Ольга — тоже рядом. Простая, терпеливая, глупая и до боли родная. Только она у него и осталась.
Вечером он загнал стадо, сделал все дела и, не позволяя себе передумать, тяжёлым шагом направился к дому. Не оглядывался, чувствуя, как ком в горле душит всё сильнее.
Ольга, вынося ведро с водой, застыла, увидев его у порога. В её глазах мелькнули испуг, надежда и вопрос.
— Пришёл… — прошептала она, будто боясь спугнуть.
Артём остановился в двух шагах, снял фуражку, помял её в руках.
— Подойди сюда, Оль, — тихо, сипло произнёс он.
Она замерла, потом несмело приблизилась. Он взял её за руку — натруженную, маленькую в его широкой ладони.
— Ты прости меня, дурака… — голос сорвался, слов больше не нашлось.
И тогда он просто обнял её — крепко, по-мужски, прижал к груди, ощущая живое, тёплое тело. Пахло домом, пирогами и её простыми духами. Он наклонился и поцеловал в макушку, в седые корни, что она подкрашивала.
Ольга всхлипнула, уткнулась лицом в его рубашку и обняла в ответ, вцепившись, будто боялась, что он снова уйдёт.
Они стояли посреди двора, в сгущающихся сумерках, под вечерний хор сверчков. Двое одиноких, израненных людей, нашедших друг в друге жалость и прощение. Он не забыл и не предал. Он просто сделал шаг вперёд — из прошлого, что всегда останется с ним, в настоящее, где его ждали и где он был нужен.
The post first appeared on .
Комментарии (0)