Миша стоически пережидал мою истерику, гладил меня по голове и приговаривал: «Бедная ты моя девочка, семейка у тебя, конечно, та ещё..."
Мы с Михаилом, моим будущим мужем, едем к моей маме. Знакомиться.
Смотрины так сказать. Уже пора – сколько можно тянуть: мы больше года вместе и собираемся пожениться.
Нарядный Миша едет вливаться в новую семью, в руках у него букет гладиолусов, в мыслях – предвкушение оливье. Он ни капельки не волнуется. Потому что он никому не пытается нравиться.
Сейчас это качество меня восхищает — я считаю его маркером глубинной самодостаточности. Но тогда я дико переживала, кусала губы, потела от ужаса и чесалась от нервной экземы.
Мнение мамы в тот период было критично важно для меня, ее постулаты — не прирекаемы, ее уроки жизни спускались сверху как заповеди на скрижалях, и неудачный исход грядущего мероприятия мог здорово покалечить наше будущее. Я это знала, а Миша — нет. Его забавляло моё волнение.
Он, распираемый позитивом, и не подозревал, что самим фактом своего наличия в моей жизни представлял одну большую проблему для моей матери: она растила себе помощницу, умницу-дочку, бантики-борщи-пятёрки, а какой-то ушлый студентик с широкими бровями и с букетом аляповатых гладиолусов пришёл на готовенькое, и собирается сожрать все вишни на торте. Ага, щас.
К нашему приезду мама накрыла стол, принарядила в стиранное-глаженое по чистой случайности трезвого отца и позвала соседей. Понятых, так сказать. Свидетелей, так сказать, Иеговы. В роли Иеговы – понятно кто.
Это был звездный час моей мамы: за ее товаром явился купец, и нужно было красиво выпроводить его вон при зрителях или – при худшем развитии событий — впарить ему товар подороже.
Миша не подозревал о грядущей афере, хохмил в привычной манере и как ему казалось незаметно таскал со стола маринованное огурцы.
Наконец, расселись. Миша встал и сказал тост «За великолепную хозяйку этого прекрасного дома!» Он не любит и не умеет говорить тосты, но этот был отрепетирован.
Мама опустила глаза. Всем своим видом она демонстрировала согласие: «Да, что есть – то есть. Дом – прекрасен, хозяйка – великолепна».
Картину великолепия слегка портил папаша, который хряпнул коньяка из припрятанной про запас бутылки, и теперь активно ворошил салаты, укрощая зверский аппетит.
Мама встала, собираясь сказать ответный тост. За столом воцарилась тишина.
— Михаил, — начала мама подрагивающим голосом. – Мы все знаем повод, по которому собрались. Я хочу сказать, что Оля — прекрасная девушка. Она умна, красива и талантлива. Этого у нее не отнять…
— Отниииииимем, — весело пообещал Миша, зачерпнув оливье из общей тарелки. Я с трудом сдержала смешок.
Мама, слегка опешив, натянуто улыбнулась и продолжила.
— …Иногда она, конечно, вспыльчива, но благоразумие всегда берет верх…
— Тогда я беру низ, — объявил Миша и залился смехом, радуясь своей шутке.
Меня разрывало противоречие: с одной стороны, я ощущала неуместность шутки, с другой – меня распирало от смеха, и я, не удержавшись, прыснула в ладонь, за что получила холодный, надменный красноречивый взгляд мамы
: «Что ты нашла в этом наглеце?»
Наглец меж тем наяривал холодец и не догадывался, что рушит хрупкую гармонию игры в нормальную семью.
— А есть горчичка? – спросил меня Миша. Он наслаждался едой, и даже не понял, что мама вышла на тропу войны против него.
Мама продолжала свою речь, но губы её были поджаты. Это означало вечерний скандал. Обычно основной удар принимал на себя отец, но не сегодня – он метал стопки между тостами, и всё шло к тому, что до конца этого праздника жизни он не доживёт.
Молчаливая соседка тётя Таня вдумчиво и увлеченно ловила на тарелке скользкий грибок, её муж откровенно грустил: его не предупредили про праздник, и он, как дурак, за 10 минут до торжества наелся борща с батоном, не подозревая о грядущем празднике живота, а теперь смотрел на всё кулинарное великолепие и не хотел его, ощущая несвоевременную сытость.
Мама продолжала.
— Так вот Оля — моя дочь, любимая и единственная. Вокруг неё много кто вьётся. Особенно немосквичей. Все вам нужно одно. И Оля не дурочка. А если и дурочка, то мать у неё не дурочка. Так что, Миша, имей ввиду, что законный брак вы заключите только при условии брачного договора…
Миша заплакал. Слёзы текли у него крупными каплями и так обильно, что салфетку он искал на ощупь. Горчица была ядрёной – я забыла его предупредить. Мама трактовала его слёзы иначе.
— Нечего рыдать. Всё своё вы должны будете заработать сами, а придти на готовенькое я вам не позволю. Ишь чего придумал: пропиши его, корми-пои его….
Миша был безутешен, и к слезам добавился бронхитный кашель. Это он пытался сказать, что прописывать его не надо, и кормить-поить тоже, но горчица залепила горло острым пластырем, и бедный Миша отчаянно спасал свои дыхательные пути, заливая огонь лимонадом.
Мама села на место. Она только что открыла мне глаза на моего избранника и считала свою миссию выполненной. Теперь можно и подкрепиться. Папаша уже превысил критическую отметку алкогольного опьянения, и с каждой рюмкой Миша нравился ему всё больше.
— Чахоточный он у тебя какой-то, — с умилением охарактеризовал отец своё видение моего избранника. — Лечить его надо…
Я закатила глаза и промолчала.
Миша наконец успокоился, сидел с красными глазами и пил газировку маленькими глотками. Чуть не пропустил всё самое интересное.
— Кстати, — мама торжественно постучала ножом по бокалу. – Если вы на машине (она кивнула нам), то можете вон клиента (она кивнула отцу) отвезти в наркологическую клинику на Каширку. Я с ним утром договорилась…
— Может, я передумал, — нахохлился папаша.
— Что ты передумал? Вон зять тебя прокатит! С ветерком!
— А в какое отделение? – капризничал отец. Он любил двенадцатое отделение, в котором санитары лояльны к пациентам, носят им курево и разрешают поправиться. Не в смысле веса, разумеется. – Я хочу в 12-е. В какое ты договорилась?
— Отделение пластической хирургии, ёптить, — зло сказала я.
Мне было неприятно, что вот так, с размаху, Мишу погрузили во все самые стыдные тайны моей семьи. Человек пришёл знакомиться, а ему открыли дверцы всех шкафов и оттуда посыпались скелеты.
Мама правильно поняла причину моей злости и ёрнически прокомментировала:
— А что? Пусть женишок почувствует вкус к жизни! А то небось пришёл квартиру смотреть, а тут, кроме квартиры, много чего интересного…
Ей казалось, что она забивает последний гвоздь в гроб наших отношений. Она совсем не знала Мишу…
Вечером, когда мы отвезли пьяненького отца в больницу, оформили его в 12-е отделение за отдельные пятьсот рублей заведующей, и сели в машину, чтобы ехать домой, я расплакалась.
Я рыдала, размазывала слёзы по щекам и шептала: «Мне так стыдно, Миш, так стыдно…»
Миша стоически пережидал мою истерику, гладил меня по голове и приговаривал: «Бедная ты моя девочка, семейка у тебя, конечно, та ещё. Выражаясь словами твоей мамы: приданое что надо. Ну, тем проще, принять решение. Давай-ка переезжай-ка ты ко мне, есть шанс спасти остатки твоей нервной системы…»
Я ещё сильнее залилась слезами. Но это были уже слёзы счастья.
К моему тонущему кораблю только что подогнали спасительную резиновую шлюпку, и я, ещё не до конца поверив в своё счастливое спасение, бросилась в неё с головой…
Комментарии (4)